Сравнительно много написано о борьбе с большевиками армий юга России, запада и севера, но очень мало в настоящее время трудов, освещающих борьбу Народной армии и армий Верховного Правителя адмирала Колчака на востоке России.

Мне кажется, причины этому следующие: 1) большинство офицеров Генерального штаба попали на юг России, так как там ранее других мест было поднято восстание; 2) интеллигентные силы оказались там же, как в ближайшем пункте к столицам и жизненным центрам России.

Поэтому я думаю, что мой труд не окажется лишним и поможет разобраться в той борьбе, которую вели на востоке России и в Сибири доблестные офицеры и солдаты.

Если на юге России были корниловцы, марковцы, дроздовцы, — то там не было таких частей, как ижевцы, воткинцы, михайловцы, состоявшие исключительно из рабочих, а также не было и таких, как уфимские башкиры и татары.

Меня Гражданская война выдвинула с поста начальника маленького отряда в одной из волостей Елабужского уезда Вятской губернии до командира 3-го отдельного стрелкового корпуса в Забайкалье, с чина капитана инженерных войск в 17-м г. до чина генерал-лейтенанта в 1920 г. Никаких талантов у меня не было, было лишь одно великое желание, горение бить большевиков и помочь моей Родине оправиться от тяжелой болезни.

Я был только строевым начальником и с 18-го года по 1 декабря 1922 года был непрерывно в боях, почему думаю, что и мои воспоминания могут быть интересными в кругу некоторых читателей.

Никакими документами я не пользовался, буду писать только о том, что глаза мои видели вокруг меня. Если много будет личного, не посетуйте.

Революция меня застала в должности командира инженерной роты З-й Сибирской стрелковой дивизии. В мае месяце рота вынесла постановление обо мне как весьма храбром, мужественном командире, обладающем большими специальными знаниями, но “совершенно не современном офицере”, а потому и не могущем оставаться на должности.

Мой начальник дивизии в начале революции генерал Триковский в это время получил 2-й Сибирский корпус и я обратился к нему с вопросом, нужно ли мне оставаться в армии или утекать. Этот старый вояка верил, что Россия одумается, армия восстановится и работы будет много для каждого, любящего Родину.

Я решил остаться и благодаря корпусному инженеру 6-го Сибирского корпуса полковнику Дельникову получил должность штаб-офицера для поручений и делопроизводства при корпусном инженере. В этой должности я и оставался до конца службы в армии.

Когда у власти стали большевики и в армии стали проводить выборное начало, то командир корпуса генерал Вязьмитинов выбран не был, а вместо него - коллегия из одного прапорщика и двух солдат.

Корпусный инженер вовремя уехал в Ставку по “делам службы”, а оттуда на Дон. Фактически я остался за корпусного инженера и довольно часто приходилось докладывать командиру корпуса. Происходило это так: я входил в комнату-кабинет комкора, где возлежали и сидели “комкор” (трое, во главе был прапорщик Васильев) и спрашивал: “Кому докладывать по инженерной части? Кто из вас понимает что-либо?” И обыкновенно Васильев говорит: “Вы сами знаете, что нужно, ну и делайте, а мы подпишем”.

В это время мой год демобилизовался и я готовился к отъезду из армии, но было получено распоряжение Искосола-12 и командующего армией генерала Парского, что я должен оставаться и проделать эвакуацию инженерного имущества в тыл.

Считая, что, спасая имущество, стоящее по расчету до 5 миллионов, я делаю это не для большевиков, а для России, я уговорил остаться со мной 1 чиновника и 5 солдат (писарей). В мое распоряжение было дано 1 легковая и 5 грузовых машин из армейского гаража и на станции Вольмар должен был ежедневно наряжаться поезд. Все это было лишь на бумаге — было получено всего лишь 8 вагонов, которые дошли только до Пскова.

Штаб корпуса стоял в г.Лемзаль. 17 февраля появились немецкие аэропланы и разбросали прокламации, в которых говорилось, чтобы солдаты бросали все и шли бы в тыл, так как они (немцы) поведут наступление.

Революционные солдаты честно выполнили приказ немцев и побежали. Мортирный дивизион оставил 2 батареи новеньких орудий, не взяв ни прицелов, ни замков, 18-го все уже ушло, пошел и я в сопровождении одного офицера, одного чиновника и пяти солдат.

20-го мы добрались до Вольмара, где был штаб корпуса. Начальник штаба Генерального штаба генерал Кржеминский сказал мне, что вечером штакор на поезде отправится в Псков и что мне следует тоже быть там, так как других перевозочных средств нет. На вопрос, где немцы, я получил ответ: “Точно неизвестно, но комкор-3 имеет сведения от Искосола-12, что немцы далее Вендена не пойдут”.

Когда меня под руки подвели к офицеру, тот на чистом русском языке спросил:

— Кто ты такой?

— Будьте вежливы, я офицер.

— Ваш чин до переворота?

— Какого?

— Последний чин при Императоре.

— Капитан. Я ранен в ноги и прошу приказать меня перевязать.

— Простите, я не знал, — и немедленно же позвал фельдшера, который наложил мне повязки. В это время лейтенант Вальтер говорил мне, что они, немцы-офицеры, не воюют против русского офицера-небольшевика, почему он сожалеет о случившемся со мной.

Этот лейтенант командовал ротой Егерского ударного батальона и его задачей было двигаться все время на подводах по железной дороге, другая же подошедшая рота должна была атаковать город Вольмар (в двух верстах от станции). Вот в эту-то роту меня и передал Вальтер. Там меня посадили на головную повозку с унтер-офицером, оказавшимся русским бароном (фамилию забыл), поместье которого было около Вольмара.

Я его спросил, знают ли они, где стоит штакор и имеют ли задачей захватить его. Он ответил, что наступление будет вестись к северу до Петрограда, поэтому захват всякой живой силы и материальной части будет проводиться в полной мере. Я удивился, что он говорит “немцы”, как бы отгораживая себя от них. Он ответил мне, что он был и остался русским, что он надел форму немецкого солдата для того, чтобы не отличаться от других, что он и другие ведут немцев, чтобы спасти богатый край от разорения, но край этот никогда не может быть немецким...

По приезде в город, где уже были немцы, я видел по улицам много трупов русских солдат-большевиков. Стрельбы не было, по-видимому, прикалывали безоружных. Меня положили в частный дом, куда к утру набралось много офицеров, взятых в городе. У дверей — часовые-немцы. Утром я кое-как добился, чтобы меня перевязали и отправили в госпиталь.

Попал я в бывший русский госпиталь, где врачей не было, были лишь заведующий хозяйством — латыш и 2-3 сестры-латышки.

Числа 23 февраля госпиталь был принят немецкими врачами, и сразу стал порядок.

Лечили меня упорно. Левая нога у меня вся посинела и раны не болели, так сильна была контузия. Врачи боялись, что придется ампутировать ногу, но мне ее все время массировали и, наконец, 1 марта ночью я проснулся от боли в ноге, попробовал согнуть ее и радостно позвал сестру; пришел дежурный врач, осмотрел и поздравил меня. 17-го числа я мог уже вставать и ходить, а 20 марта был в комендантском управлении на регистрации. Там узнал, что начальник 136-й пехотной дивизии со штабом находится здесь до отправления в лагерь в Германию. Я нашел генерала (фамилии не помню) со штабом, поговорил с ними и решил не присоединяться к ним, а искать других путей. В Германию я не хотел, мой мозг работал в направлении Дона, Оренбурга, Забайкалья, где по газетам (немецким) идет борьба с большевиками.

Доктор мне сказал, что до 1 апреля он меня из госпиталя не выпустит и не позволит куда-либо отправить, а там я и сам смогу найти дорогу куда надо со здоровыми ногами. Я понял его. Кроме того, он сказал мне, что адъютант коменданта лейтенант Риу — друг русских офицеров, чтобы я познакомился с ним и просил бы его отправить меня, как демобилизованного, на родину. Адъютант очень долго говорил мне, что ничего не может сделать, так как центр требует отправить всех русских офицеров в тыл и что скоро с большевиками начнется обмен и им нужны цифры. Наше знакомство все же продолжалось и я понял, что надо только раздобыть его подпись “Риу”, что я и проделал, взяв потихоньку бланки с его стола, и через несколько дней у меня был готов пропуск в Псков и разрешение проехать по железной дороге.

Я благополучно доехал до Пскова, жутко лишь было, когда офицер проверял документы. Во Пскове я знал, что надо выходить из вагона не на перрон, а на обратную сторону, где около наших интендантских складов, охраняемых немцами, искать русских мужиков, с которыми и сговориться относительно переправы через границу. У меня в кармане было около 100 рублей керенками и царскими. Мужики просили 100 и больше. Наконец, я уговорил одного за 80 рублей. Сел на телегу и поехали по шоссе. Проехали две немецких заставы, с одним орудием каждая, и свернули в лес и болото, так как последняя, третья, задерживает и отправляет обратно в Псков, где собирается партия для отправки поездом, чего я, конечно, боялся, имея на руках не особенно верные документы.

Ехали долго по кочкам, наконец, мужик сказал, что немцы не опасны и надо скорее выезжать на шоссе, так как большевики едущих не по шоссе обстреливают. Выехали на шоссе и скоро въехали в деревню, занятую красными. Вышел начальник-матрос и прежде всего:

— Ваш документ, товарищ!

Я подал мой послужной список, он посмотрел и дал разрешение ехать дальше. Железнодорожная станция, штаб 1-го Кронштадтского пограничного полка. Иду к командиру полка в салон-вагон. Молодой, с Владимирской розеткой на груди. Объявляю, кто я и прошу денег и документы для дальнейшей поездки в тыл на место расформирования 6-го Сибирского корпуса. Долго не соглашается, но, наконец, выдает проходное свидетельство до Рыбинска (штаб 12-й армии).

С большим трудом добрался до Рыбинска, где получил проходное свидетельство до Камышлова, Пермской губернии и 500 рублей керенками. В Камышлове получил все причитающиеся мне деньги, около 2 тыс. руб. и с первым пароходом из Перми уехал в Елабугу, Вятской губернии к матери, куда прибыл в Страстную субботу.

Через него я познакомился с лидером с.-р., очень умным человеком, а этот посоветовал мне прежде всего завязать связи с военкомом, дабы не быть притянутым на службу в Красную армию.

Комиссаром был бывший сельский учитель и штабс-капитан, помощником его — матрос Балтфлота, с.-р. Оба они пользовались порядочной репутацией, так как разгромили красногвардейцев и явились спасителями города.

Вскоре меня потребовали в управление военкома, где я заполнил длинный опросный лист, а через несколько дней получил запрос от военкома, имею ли я что-либо против назначения моего “инженером левого крыла 5-й армии”.

Я ответил, что раны мои еще не зажили достаточно и представил медицинское свидетельство, а также просил о назначении комиссии об освобождении меня вовсе от службы.

Через некоторое время я свиделся с матросом, помощником военкома; он мне сказал, что меня призовут на следующей неделе обязательно, а может случиться и завтра, почему он советует мне немедленно уехать в уезд и скрываться. Дал несколько адресов. На другой день утром я уехал к брату.

В с.Алпашах обстановка была такова, что все должности и учреждения волости носили названия по-большевистски, но и только. Ни в селе, ни в волости ничего коммунистического не было. Все крестьяне жили ожиданием Дутова или кого-либо, кто избавил бы их от притязаний большевика-города.

У меня установилась связь с солдатами-фронтовиками. Они охотно вспоминали прошлое и задумывались над будущим. В это время Казань была занята белыми, Ижевск вел славную борьбу с большевиками, сбросив их иго в самом городе. Воткинцы присоединились к ним, образовав единый фронт Ижевско-Воткинской армии. Красные, обеспокоенные создавшимся положением, решили произвести мобилизацию, призвав в первую голову всех бывших на фронте.

Фронтовики решили не идти. Я убедил их подчиниться приказу, указывая, что сейчас они нуль, а вот когда у них в руках будут винтовки, тогда они и могут говорить. То же я советовал и офицерам, правда, очень немногим, бывшим в округе.

В село примерно в 2-3 недели раз приходил продовольственный отряд для сбора хлеба, но в этом богатом районе им доставалось очень мало, так как крестьяне, главным образом вотяки, прятали умело, а доносчиков среди них почти не было. При подходе таких отрядов я из села скрывался, преимущественно к татарам, где было достаточно сказать, что я брат Ал.Михайловича, как для меня открывались любые двери.

В связи с шевелением в районе Уфы крестьяне глухо волновались. Как это ни странно, самыми нетерпеливыми были старики, которые открыто говорили, что надо бить большевиков. Много говорили со мной, я советовал им выждать, сговориться с соседними волостями — Можчинской и Вардягинской, тем более, что железная дорога Казань-Сарапул проходила по первой и по ней оперировали красные войска против Ижевска. Я находил, что без этой волости начинать не следует, так как тогда будет два фронта.

В Можче я говорил с несколькими лицами, был в Сючинском стекольном заводе у управляющего г.Блинова и вынес вполне определенное впечатление — без Можчи ничего не сделать. Взволновавшаяся Можча займет красных, может быть, не даст заводу встать на их сторону и только тогда мы поможем Ижевску.

Везде мне говорили, что оружие найдется и я был уверен хотя бы в двух-трех сотнях винтовок; патроны уже давно понемногу скупались у красноармейцев. Во время моего пребывания в Сючинске я от ревкома узнал, что Казань пала.

С большим трудом я добрался обратно в Алпаши, так как всюду подняли головы немногие коммунисты, производили обыски, аресты.

Приехал я в село вечером, лег спать, а в 11 час. ночи меня разбудили и попросили на сходку, также и брата. Собравшийся волостной сход решил начать борьбу с большевиками. Меня назначили начальником всех войск, а брата — волостным казначеем, он же должен был взять на себя обязанности всех существовавших судов. Тут же ему в карманы насовали около 17 тыс. руб. царскими и керенками. Гражданская власть останется за Волостным исполнительным комитетом.

Сход решил выплачивать ежедневно мне — 40 руб., конному — 20 руб. и пешему — 10 руб. Решено образовать дружину в 200 чел. — 2 роты по 80 человек и 1 эскадрон в 40 чел. конных.

Уже на другой день в полдень выяснилось, что винтовок в волости всего лишь 6, несколько шашек, 2 револьвера и больше ничего.. Я же в душе рассчитывал даже на пулемет Люиса, про который мне под секретом говорили, но оказалась лишь обойма. Людей явились сотни и я выбрал из них дружину полностью. Назначил командиров рот и эскадрона. Эскадрон пополнили почти исключительно татары — рослые, красивые молодцы на великолепных конях. Приказал остальным вооружиться дробовиками, сноповыми вилами. Отдал распоряжения относительно сбора по тревоге, наряда тарантасов, охраны села и деревень.

В несколько дней установилась такая охрана волости и разведка противника, что только надо было даваться диву. Если кто-либо за 10 верст от меня чихнул бы не по правилам, я знал бы об этом не больше, чем через полчаса.

Казалось, что все, населяющие волость, собираются воевать с большевиками; мальчишки босоногие шныряли по всем дорогам, представляя из себя армию разведчиков какого-нибудь “Парфеныча”. Я побывал почти во всех деревнях волости и видел такую охрану, что больше никогда мне не приходилось видеть. Коммунисты до того были ненавистны, что каждый день я узнавал — такой-то убит, такого-то поколотили так, что не выживет. Я пытался все это ввести в более или менее законные рамки, но всегда получал ответ: “Сейчас, пока война не кончена, правит народ, он наказывает, он и милует, начальники пока тоже служат нам, так как другим мы сейчас не поверим” и т.п.

Стало известно, что большевиков где-то потрепали под Уфой и им выход только в нашу сторону (ближайший). Пошла разведка до самой Камы и скоро было сообщено, что отряд в 2 роты с 4 пулеметами двигается к нашей волости. Комиссар этого отряда выехал вперед и, ничего не предполагая, прикатил прямо в Алпаши, с ним была женщина. На протяжении 70-80 верст никто не выдал, а всюду подобострастно ему старались угодить и гнали лошадей во всю. У комиссара взяли револьвер и 8 тыс. [руб.] денег. После допроса расстреляли, а женщину, по моему настоянию, пока арестовали при волости. Ночью часовой пытался ее изнасиловать. Утром, по выяснении, я настоял, что часовой должен быть расстрелян. Исполком долго протестовал, но в конце концов я и брат убедили их, что правое дело нельзя творить грязными руками.

Виновного повели на расстрел и только в самую последнюю минуту я приостановил казнь и объявил, что я его помилую, если все поклянутся мне, что впредь будут выполнять мои требования как в былое старое время солдат исполнял приказания начальника.

Забурлили мужички, я ушел и через час мне принесли постановление, что вся власть в волости, как военная, так и гражданская, принадлежит мне, на время войны все выборные должности отменяются, сходы собираются только по моему приказанию. Я утвердил это постановление, оставив председателя комитета волостным старостой, а комитет упразднил.

Брата своего я назначил помощником волостного старосты и казначеем. Назначил контрольную комиссию под председательством доктора N. и двух крестьян.

В этот же день вечером вышеуказанный отряд красных остановился на ночлег в 7 верстах от села, около хутора.

Наши потери — двое раненых собственными ружьями, которые при выстреле разорвались, один — тяжело в шею. У противника убито 18 человек, ранено 31, в плен взято 22, винтовок 22, пулеметов 2, 1 кухня и много снаряжения. Куда делись винтовки, выяснить не мог, думаю, что деревни забрали и не отдали. Пленные же утром были отпущены, так как стало известно, что Елабуга занята белыми и бояться разглашения о нас уже не было причины.

Так закончился первый и последний бой дружины под моей командой. Я стал деятельно готовить дружину для нападения на линию железной дороги около Сючинского завода. Пытался достать оружие и помощь от Елабуги, но связи не было, так как между нами бродили шайки красных, которые отняли много времени и энергии.

В Елабуге чувствовалось отсутствие какого-либо управления. Я получал непрерывно приглашения от общественных деятелей приехать и возглавить управление войсками и городом. Одно письмо говорило, что жители не знают, кто ими управляет, так как каждый день все новые лица отдают разноречивые приказы и приказания.

Отряд силою 50 штыков был отправлен на соединение со мной с задачей получить от меня ориентировку. Не доезжая 5 верст, отряд повернул обратно, испугавшись чего-то неизвестного и только один верховой галопом прискакал ко мне и поведал о случившемся. От него многого я не узнал, а радостного — абсолютно ничего. И, тем не менее, я увидел, что если что-либо и возможно сделать, то все-таки из центра — Елабуги. Простился с дружиной и поехал.