Посев
Абдурахман Авторханов родился на Кавказе. По национальности – чеченец. Был номенклатурным работником ЦК ВКП(б). В 1937 г. окончил Институт красной профессуры в Москве. Специализировался по русской истории.
В 1937 г. был арестован как "враг народа". По распоряжению Верховного суда РСФСР был в 1942 освобожден, а в 1943 эмигрировал на Запад, где защитил докторскую диссертацию и стал профессором по истории России. В СССР А. Авторханов издал шесть книг, главным образом, по истории Чечни и Кавказа. За границей он выпустил 9 книг, некоторые под псевдонимом А. Уралов (Авторханов). Исключительный интерес вызвали его книги – "Загадка смерти Сталина (Заговор Берия)" и "Сила и бессилие Брежнева". Большой популярностью пользуется и его книга "Происхождение партократии". Но самый известный – классический труд автора – "Технология власти" был написан им в 1955-1957 гг. и вышел в 1959 г.
"Переизданию" книга неожиданно подверглась дважды в СССР: в Самиздате началось ее размножение фотоспособом и путем перепечатки, а для партийной элиты вышло закрытое издание в изд. "Мысль".
В предисловии к первому изданию Авторханов пишет о книге: "Сталин войдет в историю не только как тиран и инквизитор, но и как феноменальный тактик, стратег и мастер власти. "Технология власти" – такова сердцевина сталинизма. Значительная часть данной книги посвящена этой теме.
Сама эта тема рассматривается исторически, то есть в связи и на основе анализа важнейших внутрипартийных событий последних тридцати лет (1928–1958). То был процесс образования партии "нового типа", партии Сталина – КПСС. Этой теме посвящена книга в целом.
Читатель сразу заметит, что я избрал необычный метод изложения – синтез мемуаров и исторических очерков. Как историку, мне хотелось оставаться в рамках холодного академического анализа, но, как современника и свидетеля, меня тянуло к свидетельским показаниям. Результатом этого я является мой "синтетический" метод.
Что скажет об этой книге казенная критика диктатуры – мне безразлично, а на возможные упреки ученых скептиков в "пристрастии" к событиям и лицам можно ответить словами великого Гете: "Быть искренним я обещаю, быть безучастным – не могу". Ко второму изданию "Технологии власти" (1976) автор написал развернутое Введение и добавил четвертую часть "От Хрущева к Брежневу", Предлагаемое 3-е изд. выходит без изменений.
СОДЕРЖАНИЕ
I. Как была задумана эта книга
II. "Технология власти" под судом лжедиссидентов
III. "Технология власти" под судом кагебистов
Часть первая. Бухарин против Сталина
II. "Теоретический штаб" ЦК ВКП(б)
VI. "Теоретическая бригада" ЦК
VIII. Разгром Московского Комитета
X. Рекогносцировка в стане бухаринцев
XIII. Политические комиссары над правыми
XV. Нелегальный "Кабинет Сталина"
XVI. Сталин встречает Новый год
XVII. Бухарин переходит в наступление
XVIII. Сталин как "политик нового типа"
XIX. Сталина объявляют "великим"
XXI. Коминтерн – сектор "Кабинета Сталина"
XXII. Капитуляция правой оппозиции
XXIII. Случайности и закономерности в карьере Сталина
XXIV. Мое выступление в "Правде" по национальному вопросу
I. Пропагандная лаборатория ЦК партии
II. От партии Ленина к партии Сталина
V. "Национальная оппозиция" в партии
VI. Генеральная чистка 1933 года и XVII съезд
XI. Итоги "Великой чистки" партии
XII. Социальное лицо партии Сталина
XIII. Сталин на войне и после нее
I. Подготовка новой чистки и загадка смерти Сталина
IV. Разоблачение исторических легенд о Сталине
V. Развенчание Сталина как классика марксизма
VIII. Силуэты портретов "коллективного руководства"
Часть четвертая (дополнительная). От Хрущева к Брежневу
III. От Хрущева к Брежневу: проблемы и трудности коллективного руководства
IV. Проблемы смены и преемственности в кремлевском руководстве
V. Единство и противоречия в треугольнике диктатуры (партия, полиция, армия)
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1976 ГОДА
I. КАК БЫЛА ЗАДУМАНА ЭТА КНИГА
У моей "Технологии власти" оказалась необыкновенная судьба: изданную на Западе для эмиграции, в СССР ее распространяет Самиздат в фотопленках, фотокопиях, рукописях. Кагебисты ею тычут в глаза инакомыслящим, прокуроры ее таскают, как "свидетельницу", по залам судебных заседаний Москвы, Ленинграда, Киева и других городов, а судьи за одно ее чтение приговаривают советских граждан к предельным срокам заключения. Из-за нее же великорусские империалисты с партбилетами мне сочинили новую, совершенно фальсифицированную биографию, намеренно подчеркивая, что я чеченец, чтобы напомнить, что Сталин правильно поступил, совершив геноцид над этим маленьким, но свободолюбивым народом Кавказа. Вот этот полицейский ажиотаж незадачливых мракобесов, напоминающий танец людоедов вокруг их жертвы на костре, собственно, и сделал книгу известной. Но если люди, рискуя даже тюрьмой, читают ее и дальше, а дикари из КГБ "по-брежневу" продолжают неистовствовать, значит есть в моей книге что-то такое, чего нет в советских книгах на данную тему: информация о путях и методах рождения сталинщины. Поэтому Самиздат продолжает распространять "Технологию власти", а радиостанция "Свобода" за последние три года трижды передала ее полный текст на СССР.
Готовившееся второе издание на Западе, на которое уже была израсходована значительная сумма, стала жертвой "детанта" – его запретили (рука КГБ не очень сильная, но очень длинная). Сейчас это запрещение снято. Еще во время действия запрета издательство "Посев" обратилось ко мне со следующим сообщением: "Из России идут категорические требования переиздать "Технологию власти". Это считается настолько важным, что мы твердо решили, несмотря ни на что, ее переиздать..." Но самым странным в судьбе "Технологии власти" мне показалось другое: фарисействующие чистоплюи от идеологии, подписывая одной рукой судебные приговоры о наказании рядовых советских граждан за чтение ее подпольных изданий, подписывают другой рукой приказ об издании на деньги советского народа "Технологии власти" в государственном издательстве. Так вышло ее специальное закрытое бесплатное издание для партийной элиты в московском издательстве "Мысль". Этот частный пример блестяще иллюстрирует общий духовный закон страны: что можно партийной верхушке, то нельзя народу! Народ дитя, партия – нянька. Детям не положено читать литературу для взрослых, но ее могут и даже хотят читать их взрослые партийные няньки. И это в нашу эпоху – в эпоху атома, электроники, ракет и космоса, когда люди в поисках информации побывали на Луне, для той же цели все увеличивающееся число спутников рыщет по Вселенной, а мы, благодаря им, сидя у себя в гостиной, в эти же самые секунды живо переживаем у наших телевизоров мировую историю на всех пяти континентах – присутствуем, как зрители, на заседаниях парламентов, конгрессах культуры, демонстрациях народа, на состязаниях спортсменов. Вот в такую эпоху для советского человека табу информация из его собственной истории – ему не положено знать, как 50 лет тому назад Сталин начал восхождение к уникальной тирании. Полувековая история страны объявляется государственной тайной, а интерес к ней – государственным преступлением. Партия, которая не верит в гражданскую зрелость и политическую лояльность народа великой страны, -есть партия обреченных. Партия, которой надо что-то скрывать от народа, есть партия заговорщиков. Партия, которая боится правды, есть партия лжецов и трусов одновременно. Если владыки Кремля не считают свою партию таковой, то они могут легко это доказать: дать стране, наконец, Конституцию с обеспеченными гражданскими правами, гарантированными свободами слова, печати, совести и признанием права нерусских народов решать свою судьбу по-своему...
Я обещал в предисловии к первому изданию не реагировать на казенную критику диктатуры. Свое обещание я сдержал хотя бы по той простой причине, что казенная печать не осмелилась подвергнуть критике хотя бы один тезис книги, зато занялась критикой ее автора, как личности. Это вынуждает меня высказаться более подробно о методах, формах и целях "критического творчества" чернильных кули из КГБ. Сначала немножко об истории возникновения "Технологии власти". Эта книга была написана не на задуманную тему. Вот как это случилось.
Неожиданный успех моей первой книги о правлении Сталина ("Staline au pouvoir", Paris, 1951), сразу же переведенной на другие иностранные языки, вдохновил меня на продолжение взятой темы. Я начал писать новую книгу о становлении сталинского режима, но уже в мемуарном плане, исходя из двух пунктов наблюдения: Москвы и Кавказа.
Едва кончил я одну треть новой книги, как в то историческое утро 6 марта 1953 года диктор немецкого радио с холодным равнодушием, будто речь идет о каком-нибудь обычном смертном, известил своих слушателей: "В Москве умер генералиссимус Сталин".
Странное дело, меня это сообщение тоже не "потрясло", ибо я почему-то считал, что Сталину назначена смерть с того дня, как объявили о его болезни. В тот же день я написал некролог в журнале "Свободный Кавказ", который я тогда издавал. Вопреки завету древних римлян я о покойнике говорил только плохое. Поэтому некролог вышел очень желчный: "Сталин, наконец, умер. Перестало биться волчье сердце и работать дьявольский ум. Ушел человек, в котором не было ничего человеческого – ни души, ни любви, ни жалости. Холодная жестокость профессионального палача и звериный инстинкт самосохранения роднили его больше со звериным племенем, чем с родом человеческим.
Ушел человек, который обессмертил свое имя миллионами смертей самых человечных из людей в чекистских подвалах, сибирской тайге, колымских рудниках, среднеазиатских песках и кавказских горах.
Ушел человек, который создал, укрепил и расширил беспрецедентную систему государственного рабства и черного мракобесия.
Ушел человек, который вырастил по своему образу и подобию целый легион народных палачей, жадно ухватившихся за осиротелый трон.
Ушел человек, который создал и вырастил первоклассную армию международных мастеров восстаний, революций и войн, готовых ввергнуть человечество в новую катастрофу за идеи системы усопшего полубога.
Ушел человек, который на протяжении тридцати лет безнаказанно плавал в море крови наших отцов и братьев, в реках слез наших матерей и сестер.
Ушел самый проклятый из всех проклятых людей, которые когда-либо шагали по этой земле...
Осиновый кол в его могилу!
Вечное проклятие его памяти!!
Истребительная война его наследству!!! Таков приговор наших народов. Таков он будет и у будущих поколений". (Журнал "Свободный Кавказ", № 3 (18), март 1953 г.)
Вот так "попрощавшись" со Сталиным, я бросил писать книгу о мертвом тиране, которая теперь никому не нужна.
Через три года, когда я прочел доклад Хрущева на XX съезде о преступлениях Сталина, в котором незадачливый первый секретарь противопоставлял Сталина Ленину, а сталинщину – советской системе властвования, я понял, что напрасно я бросил писать новую книгу, тем более, что умер Сталин, а не сталинская система. Мне было ясно, что осуждая Сталина за инквизицию, все же нельзя было ни противопоставлять его Ленину (сегодня это уже поняли и в Кремле), ни умалять его феноменальные достижения как "технолога власти". Я решил "реабилитировать" Сталина. Урывками, в свободное от службы время, я писал эту книгу с мая 1956 по май 1957 года. При этом я отказался от первоначального чисто мемуарного плана, хотя сохранил первую мемуарную часть, чтобы показать атмосферу времени. Так родились мемуарно-исторические очерки "Технологии власти". Я по опыту знал, что книга дойдет до партийной элиты, но я никогда не думал, что она дойдет и до честных советских граждан. Поэтому приятнейшим сюрпризом для автора явился тот факт, что "Технология власти" нашла через Самиздат дорогу и к советскому читателю. Это обстоятельство не могло не озадачить партийных идеологов. Как реагировать на книгу? Объявить книгу "клеветой на т. Сталина" после XX и XXII съездов было невозможно. Тогда пришлось бы объявить и эти съезды "клеветническими". Изобретательные жандармы от литературы нашли выход: дискредитировать книгу в подполье устами лжедиссидентов, дискредитировать автора в советской печати, сочинив ему новую "биографию": автор – "враг народа" тридцатых годов, "фашист" и "каратель" сороковых годов, шовинист и русофоб семидесятых годов... Первую попытку сочинить мне такую биографию предприняла газета "Советская Россия" в самом разгаре судебных процессов над диссидентами.
Советская печать – единственная печать в цивилизованном мире, которая пользуется монопольным правом безнаказанности за любую клевету, за очевидную ложь, за беспардонную фальсификацию. Более того. СССР -единственная страна, где фабрикация лжи и фальшивок в пропаганде не только дозволена, но и возведена в степень государственной доктрины.
Исключительно бесцеремонно советская печать поступает, когда речь идет о политической эмиграции из СССР. Тут советские фабриканты клеветы прямо-таки лезут в виртуозы.
На Западе человек, прежде чем собраться в поход против своего противника, должен тщательно взвесить свои обвинения и быть готовым подкрепить их документально, иначе за ложные обвинения он должен будет отвечать перед судом. Ничто это не грозит советскому клеветнику. Его клевета поставлена под защиту советского закона.
На XX и XXII съездах партии приводились ужасающие примеры государственно организованной, массовой клеветы на советских людей со стороны органов НКВД и его бесчисленной армии сексотов. Но заметьте: ни одного судебного процесса даже тогда, в хрущевское время, над клеветниками в СССР не было. Почему? Да очень просто: клевета была и остается непременным и постоянным оружием борьбы режима со своими подлинными или потенциальными противниками. Сказанное здесь я хочу проиллюстрировать на своем собственном примере.
13 июня 1970 года газета "Советская Россия" напечатала явно инспирированную ЦК КПСС статью секретаря Чечено-Ингушского обкома КПСС (замечу в скобках, что за все время советской власти первым секретарем Чечено-Ингушского обкома никогда не был чеченец или ингуш).
Я не буду останавливаться на стиле автора. Хотя автор к своему официальному партийному чину присовокупляет еще и ученую степень – "кандидат исторических наук", но весь его ученый лексикон состоит из сплошной ругани. Это обычный прием советской публицистики, когда нет ни фактов, ни аргументов против противника.
Обратимся к существу дела.
Газета пишет: "В потоке передач на Северный Кавказ день за днем мюнхенская радиостанция "Свобода" клевещет на советскую действительность, подло извращает национальную политику КПСС. Клеветники лезут из кожи вон, пытаясь посеять вражду между народами нашей страны. Они твердят о "советском колониализме", стремятся разжечь националистические чувства лживыми версиями "денационализации" и насильственной "русификации"... Советская Чечено-Ингушетия является объектом особенно оголтелой радиодиверсии... Кто же распространяет радиоклевету? У микрофона радиостанции "Свобода" регулярно выступает "профессор" Авторханов".
Вот это и есть целеустремленная ложь. Никогда за все время существования Северокавказской редакции радиостанции "Свобода" ни на русском, ни на кавказских языках я там не выступал. Так в чем же дело? Неужели
резиденты КГБ на Западе и их вездесущие сексоты не знают об этом? Я слишком хорошо представляю себе масштабы возможностей КГБ, чтобы поверить в его "невежество". Значит причину фабрикации этой лжи надо искать в другом, что я и сделаю потом, а пока же продолжу цитирование: "Советская Россия" пишет, что Авторханов – "тот самый Авторханов из Грозного, который в 30-е годы был судим за контрреволюционную деятельность. Позже он клялся, что "осознал" свои ошибки. Ему поверили. Но когда грянула Отечественная война, Авторханов примкнул к фашистам, стал карателем".
Прежде всего бросается в глаза весьма обтекаемая формула: был судим за контрреволюцию "в 30-е годы". Почему же не быть точным? А вот почему: если назвать точные даты, то читатель сразу увидит, что я был жертвой не собственной "контрреволюционной деятельности", а массовой сталинской инквизиции в период ежовщины-бериевщины я сидел в НКВД с 1937 по 1942 год. Меня судили дважды – оба раза даже чекистский суд вынужден был оправдать меня, ибо в моем деле не было ничего, кроме клеветнических показаний на меня, взятых под пытками. На суде все свидетели против меня заявили, что они подписали сочиненную следователями НКВД клевету не только на меня, но и на самих себя под тяжестью невыносимых физических пыток – одним ломали ребра, другим выбивали зубы, третьим вводили иглы под ногти, четвертым пускали электрический ток по наиболее чувствительным местам тела, даже был и такой (председатель Шаро-Чеберловского райисполкома Х.У.), которого следователь в своем кабинете при "ассистентах"-сержантах самолично кастрировал, а мучить арестованных лишением сна целыми неделями считалось наиболее гуманным методом допроса. Если каждый отдельно взятый метод допроса не помогал, то арестованного пропускали через "конвейер", т. е. через всю систему "методов". Через эту систему "методов" прошел и я сам.
Если при таких допросах я все же умудрился не быть "посмертно реабилитированным", то только потому, что предпочел лучше умереть от пыток на "конвейере", чем подписать ложь на себя и на других. "Советская Россия" говорит мне лишь комплимент, когда утверждает, что в то жуткое время я занимался "контрреволюционной деятельностью", то есть антисталинской деятельностью. Но это такая же ложь, как и другое ее утверждение, а именно: мне простили контрреволюцию из-за того, что я "осознал свои ошибки". Это утверждение безграмотно даже с точки зрения советского уголовного права: ведь контрреволюция, согласно этому праву, не "ошибка", а государственное преступление. За нее давали не свободу, а "вышку". Я никак не мог быть исключением. Я был оправдан приговором Верховного суда РСФСР в 1942 году по двум причинам – из-за отсутствия в моем деле моего личного "признания" и из-за недоказанности самой "контрреволюции". Правда, выпуская меня на волю, НКВД думал, что он использует меня как провокатора против чеченского народа; поэтому в обкоме партии мне торжественно сообщили, что я даже не исключался из партии за все эти пять лет моего сидения. Однако я принял решение порвать с режимом тирании. Вот с этих пор я действительно занимаюсь "контрреволюцией", если контрреволюцией называется борьба против существующей ныне в СССР сталинской системы властвования.
Я хочу привести теперь одно поразительное место из разбираемой статьи, которое представляет собой классический образец того, как вообще происходит советская фабрикация фальшивок. Каждый знает, что Гитлер и Сталин, как инквизиторы, были не антиподы, а близнецы. Чтобы доказывать эту истину, совершенно нет необходимости заниматься фабрикацией фальшивых документов против Сталина и Гитлера. Практика инквизиции Гитлера так же, как и практика инквизиции Сталина, сама говорит за себя. Но вот "Советская Россия" на глазах всего мира пускает в оборот "директиву" вермахта об уничтожении всего чечено-ингушского народа. Газета пишет, что 8 декабря 1941 года вермахт издал директиву, в которой сказано: "Когда Грозный, Малгобек и другие районы будут в наших руках, мы можем ввести в горы необходимые гарнизоны и, когда в горах наступит относительное спокойствие, всех горцев уничтожить. Горского населения в Чечено-Ингушетии не так уж много, и десяток наших зондеркоманд может за короткое время уничтожить все мужское население". Однако такого "документа" в природе не существует. Эта безграмотная фальшивка сочинена не в вермахте, а в идеологической лаборатории ЦК КПСС. Каждый, кто имеет хотя бы самые элементарные сведения о структуре власти Гитлера, знает, что подобные "директивы", если бы они и существовали, не могли бы исходить от вермахта, а только от правительства и его особых органов и проводиться не через армию, а через специальные формирования (гестапо, СС). Это во-первых, а во-вторых, термин "уничтожить" гитлеровцы никогда не употребляли даже в отношении евреев в их секретной внутриведомственной переписке, предпочитая говорить шифрованным термином – "окончательное решение еврейского вопроса" (Endlosung). В-третьих, почему в одном и том же "документе", более того, в одном и том же предложении не сведены концы с концами: один раз сказано "уничтожить всех горцев", а другой раз – "уничтожить все мужское население"? В-четвертых, почему же это Гитлер решил, находясь под Москвой и еще не дав приказа о наступлении на Кавказ, уничтожить только один чечено-ингушский народ, тогда как на Кавказе имеются десятки других таких же кавказских народов? Может быть, только потому, что как раз чечено-ингушский народ вел в горах на протяжении четверти века перманентную партизанскую войну против Сталина?
После всего сказанного встает вопрос: почему же советская пропаганда сочинила эту грубую, примитивную фальшивку – "директиву" вермахта об "уничтожении" всех чеченцев и ингушей. Мораль фальшивки ясна: знайте, мол, чеченцы и ингуши, Сталин и советская власть вас только депортировали в Сибирь, а вот если бы пришли Гитлер и немецкая власть вместе с Авторхановым, то вы были бы поголовно уничтожены. Такой логике не хватает последовательности. Чтобы быть последовательной, "Советская Россия" должна была бы вложить в уста секретаря Чечено-Ингушского обкома партии лозунг: "Спасибо т. Сталину за спасательную от Гитлера депортацию в тундры Сибири и пески Туркестана чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, калмыков, крымских татар и немцев Поволжья"!
Скоро выяснилось, что газета "Советская Россия" разносит меня за не содеянные "преступления", чтобы заклеймить за действительное – за "Технологию власти".
По неведомым автору путям книга, написанная более пятнадцати лет назад, попала в страну как раз ко времени возникновения Самиздата, через который ее и начали дальше распространять. Пресловутые лжедиссиденты Медведевы сразу объявили книгу антисоветской, а ее автора – гитлеровцем.
Кагебисты включили ее в индекс запрещенных к распространению в СССР зарубежных антисоветских книг. На ряде политических процессов ее прилагали к делам подсудимых как "вещественное доказательство". Но я категорически заявляю, полностью сознавая содеянное мною и полностью зная все советские законы: "Технология власти" не антисоветская книга. Да, она антисталинская, но она советская в смысле зашиты ею верховного суверенитета власти Советов против ее узурпаторов из партаппарата. Поэтому те, кто объявляют "Технологию власти" антисоветским произведением, – признают, что сталинская власть и советская власть – одно и то же.
Первый известный мне судебный процесс, на котором судили за распространение "Технологии власти", наряду с сугубо философскими произведениями Бердяева и знаменитым "Новым классом" Милована Джиласа, был Ленинградский процесс над Квачевским, Студенковым и Гендлером в 1968 году. Об этом процессе со слов Гендлера рассказывает Михаил Коряков:
"У меня есть знакомый – Юрий Гендлер, юрист из Ленинграда. В декабре 1968 года его и еще двух таких же, как и он, инакомыслов судили в Ленинградском городском суде. Его обвиняли, в частности, в том, что он устраивал у себя на квартире какие-то "нелегальные сборища", на которых читались и обсуждались будто бы "антисоветские книги". Одной из таких книг была книга Абдурахмана Авторханова "Технология власти". Всего в приговоре по "делу Гендлера" фигурировало 15 книг, в том числе фотокопия авторхановской книги. Эту фотокопию Гендлер получил от приятеля. Как вспоминает Гендлер, взвесив фотокопию книги на ладони, он спросил у приятеля: "На пятерик потянет?" – "Пятерик не пятерик, а трояк весит", – сказал приятель. Так и вышло: 26 декабря 1968 года Гендлер был приговорен к трем годам лишения свободы..." ("Новое русское слово", 11 апреля 1976).
Процесс этот вызвал решительный протест передовых представителей советской общественности. Так, Григоренко, Габай, Ким, Якир, Красин, Асанова, Каплан, Кожаринов, Краснов-Левитин, Телесин подали "Заявление прокурору РСФСР" от 22. 1. 1969 года. В нем говорилось:
"Можно только поражаться, как мог советский суд дойти до того, чтобы признать философские произведения ученого с мировым именем – Бердяева и видного общественного деятеля Югославии Джиласа или историко-социологические исследования А. Авторханова "Технология власти" антисоветскими. Особенно возмутительна для советского человека такая квалификация в отношении последней из названных книг. Ее автор, случайно вырвавшийся из застенков сталинской госбезопасности, ушел в эмиграцию и там, по материалам съездов КПСС, исследовал условия и способы установления единоличной диктатуры Сталина и причины ужасающего сталинского террора... Труд Авторханова является пока что единственным в этой области. С некоторыми положениями его можно спорить, но пока еще не нашлось никого, кто рискнул бы на это. Настолько этот труд аргументирован и настолько проанализированы приводимые автором факты. Однако суд в Ленинграде оказался столь "квалифицированным" в области всех общественных наук, что даже без специальной экспертизы и, более того,
даже не читая представленных обвинением книг, "сразил" труд Абдурахмана Авторханова единственно доступным аргументом – "антисоветчина". Иными словами, суд поставил знак равенства между антисоветчиной и антисталинщиной... Выходит, Сталин и советская власть – одно и то же".
Интерпретация книги коммунистом Григоренко и его единомышленниками, вполне лояльными советскими гражданами, борющимися за соблюдение советских же законов, означала ее легализацию и даже рекомендацию. Это поставило кагебистов перед новой проблемой: как дискредитировать книгу с фактической стороны, объявив ее произведением досужих сплетен и беспочвенных фантазий (как будто практика Сталина еще оставляет место даже для самой разнузданной фантазии). Но делать это нельзя было в печати, ибо, чтобы опровергать книгу, надо было ее цитировать, а каждая цитата говорила бы сама за себя. И по этим, казалось бы, элементарным правилам спора с противником в мозгах идеологов КПСС бессмертно живет Сталин с тех пор, как он в тридцатых годах начал расстреливать историков партии (Волосевич, Невский, Н. Попов, Ванаг, Пионтковский, Дроздов, Лукин, Фридлянд и др.) кроме всего прочего и за то, что они в спорах с Троцким цитировали самого Троцкого. Такой метод критики противника Сталин объявил троцкистской контрабандой антисоветских идей – под благовидным предлогом критики они, советские историки, якобы протаскивали цитаты из Троцкого в советскую печать. Вот этот сталинский закон тотально применяется и сегодняшней партийной печатью – ни в одной критике эмигрантских книг вы никогда не найдете ни одной цитаты, если же вы все-таки какую-то цитату нашли, то будьте уверены, что ее в критикуемой книге нет, ее присочинила сама партийная печать, чтобы легче было расправиться с противником. Приписав вам один раз такую цитату или просто присочинив вымышленные криминальные преступления к вашей биографии, партийная печать в дальнейшем будет выдавать эту свою собственную фальшивку за установленный факт. Поэтому новые "разоблачения" против вас будут начинаться всем нам знакомыми словами: "известно...", "как известно...", "как известно всем..." То и другое я не раз испытал на себе.
Дискредитацию "Технологии власти" с фактической стороны не в партийной, в самиздатской печати и взяли на себя братья Медведевы, которых А. Солженицын называет "допотопными коммунистами".
Когда я впервые прочел их оскорбительный выпад против моей книги, я просто улыбнулся – "ну, что же, винить их не приходится, во время описываемых мною событий они были детьми, откуда им знать все изощренности гениального мастера криминальных дел".
Дальнейшие мои наблюдения за ними показывают, что мы действительно имеем дело с коммунистами по убеждению, хотя и "допотопными". Особенно это стало ясно после турне одного брата по Европе и Америке с дезинформацией западной общественности в отношении советских репрессий и нескольких выступлений другого брата как против Солженицына, так и против гуманистических акций академика Сахарова, требовавшего связать разрядку вовне с разрядкой внутри страны. Да, Медведевы числятся в "диссидентах", но их действия льют воду на чекистскую мельницу. Причем "диссидентский" статус ставит их в привилегированное положение, которым они злоупотребляют не во вред, а на пользу существующему режиму. Если бы, например, Андропов захотел выступить перед американским сенатом в защиту своего режима, ему сразу указали бы на дверь, если же он захотел бы протащить идеи своего ведомства на страницах свободной печати, он не дошел бы даже до дверей редакций. Медведевым обеспечен свободный вход во все двери Запада, пока они играют в "диссидентов".
Пользуясь этим "диссидентским" статусом, они попытались дискредитировать "Технологию власти". Вот образцы их "критики":
"В 1968-69 гг. я несколько раз встречался с П.Г. Григоренко. Особенно длительной и подробной была наша беседа в конце апреля 1969 г. Многие из высказываний и действий П. Г. Григоренко казались мне ошибочными, и я говорил об этом Петру Григорьевичу. Я не мог согласиться с его положительным отношением к книге А. Авторханова, полной всякого рода выдумок и искажений" (курсив мой. – А.А.) (Ж.А. Медведев, Р.А. Медведев. Кто сумасшедший? MacMillan, Лондон, 1971, стр. 157). Значит, Медведев настоятельно "просвещал" Григоренко в отношении никчемной книги буквально за несколько дней до его ареста. "Просвещение", видно, успеха не имело и тогда только власти прибегли к помощи "медицины" – Григоренко арестовали как сумасшедшего, сначала спровоцировав его на поездку в провинцию, поездку, которая со стороны Григоренко была предпринята с весьма благородной целью – защищать на суде в Ташкенте несчастных крымских татар. Одновременно "Политический дневник" (главный редактор – Р. Медведев) в том же апреле 1969 года напечатал рецензию на мою книгу. В этой рецензии Григоренко прямо обвиняется в рекламировании контрреволюционной антисоветской книги "Технология власти", обвинение вполне достаточное, чтобы арестовать и осудить Григоренко. Рецензия озаглавлена: "О книге А. Авторханова "Технология власти". Перепечатанная в книге "Политический дневник" (Амстердам, Фонд имени Герцена, 1972) в виде рецензии Самиздата, она занимает целых шесть страниц мелкого шрифта. Даже профан в чекистских делах заметит, что рецензия будет немедленно использована органами КГБ против Григоренко, Литвинова и их сторонников, широко рекламировавших в подполье данную антисоветскую книгу. При этом сообщается, что сама книга не только антисоветская, но и написана гитлеровцем. "Рецензия" написана вполне на уровне знаний из сталинского "Краткого курса". "Рецензия" скрыто выполняет и другую побочную роль. Она пугает читателей предательской "радиоактивностью"... книги. Приведем некоторые выдержки из этой "рецензии": "Вот уже второй год (апрель 1969 г.) в Москве и некоторых других городах (Ленинград, Киев) распространяется книга А. Авторханова "Технология власти". На русском языке эта книга издана эмигрантским НТС-овским издательством "Посев" (намеренная ложь, книга издана ЦОПЭ. – А.А.). Распространяется она в фотокопиях, хотя имеются и машинописные копии. Некоторые из фотокопий оказались радиоактивными, если возле них держать счетчик Гейгера, то стрелка счетчика заметно отклоняется в сторону. Одна из таких радиоактивных фотокопий книги А. Авторханова была изъята весной 1969 г... у критика С. (потом его фамилия была расшифрована – украинский критик Иван Светличный. – А.А.). В этой связи высказывается предположение, что некоторые из фотокопий данной книги изготовлены органами КГБ для того, чтобы проследить пути распространения "самиздатской" литературы. А. Авторханов – в прошлом член ВКП(б). Он учился, а затем преподавал в Институте красной профессуры. Работал в аппарате ЦК. В 1942 году Авторханов, чеченец по национальности, перешел на сторону гитлеровцев... Его книга написана с откровенно антисоветских позиций, и она несомненно входит в список работ, запрещенных к распространению на территории СССР. Большую рекламу этой книге проводит группа П. Г. Григоренко и П. Литвинова. В одном из своих писем П. Г. Григоренко называет работу А. Авторханова "классическим трудом по истории сталинизма" (стр. 509-510; весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Вот это утверждение КГБ оценил как донос не только на Григоренко, но и на тех, кого судили за чтение и распространение антисоветской "Технологии власти" на разных процессах действительных диссидентов (см. "Хронику текущих событий" №№ 5, 7, 13, 26, 38, Самиздат, Москва, 1969—1975). Дальше идет расшифровка того, что Медведевы назвали "выдумками и искажениями".
Вот эти "выдумки": "Книга А. Авторханова не является, собственно, историческим исследованием. В подзаголовке указано, что это "историко-мемуарные очерки". Автор останавливается поэтому в первой и второй части на тех событиях, свидетелем и даже участником которых был он сам. Книга написана довольно живо и может произвести большое впечатление на неподготовленного читателя. Однако в целом работа А. Авторханова является не только антисоветской и антикоммунистической по своему духу (значит судьи и КГБ правы, осуждая людей за ее чтение. – А.А.), но и крайне недостоверной по своему содержанию. Автор допускает не только грубые искажения, но и сознательный вымысел" (стр. 510; курсив мой. – А.А.). В чем же, конкретно, состоят эти "вымыслы"? Вот один самый первый и, вероятно, самый важный "вымысел":
"Так, например, книга начинается с описания "символической казни" Сталина в ИКП. На большом портрете Сталина в актовом зале ИКП незадолго перед выступлением Сталина с докладом "На хлебном фронте" была якобы отрезана голова и сделана надпись "Пролетариату нечего терять, кроме головы Сталина". Это вызвало, по словам Авторханова, большую панику среди руководства ИКП. Весь этот эпизод полностью выдуман. В Москве живет несколько старых икапистов, которые учились и преподавали в ИКП вместе с Авторхановым и которые решительно опровергают описание последнего эпизода с портретом" (стр. 510). Если бы я не имел тут дела с политически грамотными людьми, то можно было бы воскликнуть: "о, святая простота, до чего ты темна!" Я рассказываю, что Сталин в действительности сносил головы миллионам людей, а меня хотят уличить в "вымысле" в отношении его бумажной головы, чтобы увести читателя в сторону от существа содержания книги. И кто же свидетели против меня? "Невинные" однокашники мои, "икаписты": Суслов, Пономарев, Поспелов, Митин, Ильичев, Минц, Константинов, по доносам которых все старые икаписты были арестованы и расстреляны за подготовку террористического акта против Сталина (дело Фридлянда и др.).
Вот второй "вымысел": "А. Авторханов дает далее весьма тенденциозное описание кадров и слушателей ИКП, он пишет затем в расчете на невзыскательную западную публику об амурных похождениях Кирова, Ворошилова, Буденного, Луначарского и, наоборот, в восторженных тонах говорит о некоем Резникове, который якобы сыграл огромную роль в революции и как уполномоченный ВРК получал указания лично от Ленина... Между тем, нигде в сочинениях В. И. Ленина нет ссылок на Резникова, писем к нему или о нем" (стр. 511). Тут тоже увод в сторону от содержания книги: во-первых, о вышеназванных икапистах я пишу с совершенно понятной "тенденцией", ибо как раз именно они сделали Сталина "гениальным корифеем всех наук" (читайте их произведения в 20-х, 30-х, 40-х и начале 50-х годов); во-вторых, об "амурных похождениях" названных соратников Сталина я ничего не пишу. Только буквально в одном предложении из девяти строчек упомянуто, что Киров, Ворошилов, Буденный и Луначарский "весьма увлекались артистками", что я им совсем не ставил в упрек. Наоборот, может быть, общее несчастье нас всех и заключается в том, что в волчьем сердце Сталина не было хотя бы маленькой фибры любви к женщине. Поэтому его собственная жена покончила жизнь самоубийством, а миллионы других женщин он сделал вдовами; в-третьих, авторам "Политического дневника" надо было бы не публицистикой заниматься, а писать юморески в "Крокодиле" – иначе, чем объяснить, что они ищут в произведениях Ленина ссылки на человека, который выведен мною в книге под вымышленным именем; в-четвертых, берется под сомнение существование людей, которых я вывел не под именами, а по рангам: "Генерал", "Нарком": "Здесь также много догадок и всяких недостоверных сообщений. Автор вводит анонимные фигуры "Генерал ГПУ" и "Нарком" – почему, однако, не назвать подлинные фамилии, – ведь сейчас никого уже нет в живых". Здесь рецензенты забыли то, что они сами написали строчками выше: "В Москве живет несколько старых икапистов" и действительно живет, я уже назвал их имена. Можно назвать еще больше имен. В мою задачу не входит облегчать КГБ и его сотрудникам их работу в поисках "исторических врагов" или в преследовании их наследников. Дальше уже идет серия сплошных "вымыслов", причем делается это теперь более "толерантно": "А. Авторханов приводит интересные сведения о внутрипартийной борьбе в начале 30-х годов. Однако и здесь немало выдумок" (стр. 512). Аргументы? Вот один типичный аргумент:
"Авторханов утверждает, что Сталин был в 1927 г. забаллотирован на выборах в Комакадемию... Такого случая в истории академии не было. Сомнительно также и то, что Сорокин предложил Бухарину убить Сталина и что Бухарин отклонил это предложение" (стр. 512);
"Сомнительно, чтобы группа Смирнова, как утверждает Авторханов, требовала "распустить колхозы и совхозы". Но тут авторы приводят совершенно неожиданный аргумент от противного: "Такое требование, видимо, приписывали этой группе Сталин и ЦКК" (стр. 513);
"Описывая "национальную оппозицию" в партии, Авторханов оправдывает так называемых "национал-уклонистов" (стр. 513);
Позвольте: Авторханов не оправдывает "национал-уклонистов", их оправдывает тот, именем которого клянутся Медведевы и их работодатели, – сам Ленин в большой статье "К вопросу о национальностях или об "автономизации" (Ленин, ПСС, т. 45, стр. 356-362) и в специальном письме к этим "уклонистам": Б. Мдивани, Ф. Махарадзе и другим (Ленин, ПСС, т. 54, стр. 330), впервые опубликованных после XX съезда. В названной статье Ленин называет изобретателя термина "национал-уклонисты" Сталина и его единомышленников Дзержинского и Орджоникидзе "великорусскими держимордами", хотя они сами даже и не русские; а в защиту грузинских мнимых "уклонистов" Ленин готовил "бомбу на XII съезде" против Сталина и заодно написал в "завещании" о необходимости снятия Сталина, главным образом, за это самое "грузинское дело". Все это хорошо известно после XX съезда, но авторы "Политического дневника" в полном согласии с линией нынешнего ЦК клевещут на своего Ленина, выполняя определенный "социальный заказ".
"Крайне сомнительно утверждение Авторханова о том, что парторгом ИКП был в конце 20-х годов некто Орлов, в прошлом адъютант у белого генерала" (стр. 511). Простите, почему белогвардеец Орлов не мог быть "парторгом", если ближайшими сотрудниками Сталина были министр Временного правительства Соболев, колчаковский министр Майский, активный меньшевик до окончательной победы большевиков – Вышинский, а художественно воспроизвести свои "подвиги" в гражданской войне Сталин доверил белогвардейцу графу Толстому (повесть "Хлеб")?
Таковы мои "выдумки и искажения". Как видит читатель, они касаются не существа книги – становления сталинизма – а, так сказать, авторских "ремарок" к этому существу. Причем и эти "ремарки" критикуются с таких оригинальных позиций: всего, что вы рассказываете, не было, потому что этого не должно было быть!
Однако нигде так кричаще не выступает наружу коммунистическое фарисейство Медведевых, как именно в их защите сталинской кровавой коллективизации. Они заявляют, что Авторханов "особенно тенденциозно пишет о коллективизации и раскулачивании. Это "смертельный приговор крестьянству", "война на истребление крестьянства", "мужики с вилами бросаются на советские танки, направленные в деревню" и т. д." (стр. 512), – все это Медведевы объявляют "тенденциозностью"! Исторические факты из самих советских источников изобличают казенную ложь лжедиссидентов. Трехлетняя, самая ожесточенная в истории Гражданская война в России (1918-1920) стоила обеим сторонам вместе около 550 000 человеческих жертв, тогда как трехлетняя "классовая борьба" во время "сплошной коллективизации" (1930-1932) унесла в тундры и под тундры около 10 миллионов человек. Эту цифру Сталин сообщил Черчиллю в время их беседы. Сталин добавил, что большинство из этих десяти миллионов крестьян "было уничтожено батраками" (W. S. Churchill. The Second World War, vol. IV. London, p.p. 447-8). "Батраки" – это, значит, Сталин, Молотов, Каганович, трубадурами которых являются Медведевы.
Рецензенты "Политического дневника" критикуют и мое изложение некоторых загадочных обстоятельств, связанных со смертью Сталина: "Авторханов пишет о "загадке смерти Сталина", создавая впечатление, что Сталин едва ли не был устранен членами Политбюро", и обвиняют меня в допущении "множества неточностей" в этой связи, но указывают только на одну "неточность", например, Поскребышев был устранен за несколько месяцев до смерти Сталина. Однако этот факт, ставший нам известным из книги Светланы Аллилуевой-Сталиной, нисколько не поколебал всей цепи улик о "загадочной смерти" Сталина. Совершенно наоборот. Новые данные и новые улики подтверждают мою гипотезу, что ученики Сталина так-таки помогли учителю умереть. Я называл, как возможных и вероятных организаторов антисталинского заговора, "четверку" – Берия, Маленкова, Хрущева и Булганина. Я не знал и не мог знать тогда, в 1956-1957 годах, что действительно только эти четыре человека из Политбюро находились постоянно около Сталина как накануне болезни, так и во время его смерти (Хрущев в 1959 г., после выхода моей книги, впервые рассказал историю "последних дней" Сталина бывшему американскому послу Гарриману, в которой фигурируют только эти четыре человека, теперь Аллилуева тоже пишет только о них). Последующая информация о поведении названной "четверки" и особенно поведение главного организатора заговора – Берия – укрепили меня еще больше в правомерности моей гипотезы о том, что смерть Сталина последовала в результате заговора "четверки". Поэтому я и написал отдельную книгу "Загадка смерти Сталина (заговор Берия)". Незачем пересказывать ее содержание. Здесь я ограничусь следующими замечаниями. В истории часто бывало, что дорогу к устранению тирана находили либо через предательство его ближайших слуг и охранников, либо через их удаление из окружения тирана, чтобы легче было покончить и с самим тираном. Теперь мы имеем неопровержимые факты о том, что верные слуги и преданные лейб-охранники Сталина были устранены заговорщиками руками самого Сталина накануне его болезни. Заговор против Сталина мог иметь успех при условии изоляции от него трех органов, которые отвечали за его безопасность: 1) "Внутреннего кабинета" Сталина во главе с генералом Поскребышевым. 2) Управления личной охраны Сталина во главе с генералом Власиком. 3) Главного управления комендатуры Кремля во главе с генералом Косынкиным. Эти генералы служили Сталину преданно и самозабвенно с самого начала карьеры "генсека". Об этих людях можно сказать, что заговорщики могли добраться до Сталина только через их трупы. Кроме того, если заговорщики думали покончить со Сталиным путем его отравления, то они должны были обязательно изолировать от Сталина и его личного врача. Теперь окончательно выяснилось, что все эти доверенные люди Сталина, идеально гарантировавшие до сих пор его безопасность, были удалены от Сталина: в конце 1952 и начале 1953 года генерал Поскребышев был снят, а генерал Власик был арестован. (С. Аллилуева. Двадцать писем к другу. London, Hitchinson & C°, 1967, стр. 192). Генерал Косынкин "безвременно" умер ("Известия" 17. 2. 1953). В конце 1952 года в числе "кремлевских врачей" был арестован и долголетний личный врач Сталина – академик Виноградов (как сообщил Хрущев, по доносу сексота МГБ, то есть сотрудника Л. Берия – врача Лидии Тимашук). На места снятых людей – в личную охрану Сталина, в комендатуру Кремля и в "Секретариат т. Сталина" ("Внутренний кабинет") – были назначены выдвиженцы "великой четверки" – Берия, Маленкова, Хрущева и Булганина, Не был назначен только врач – Сталин решительно отказался пользоваться услугами каких бы то ни было врачей. Из глубокого недоверия к ним он занялся "медицинским самообслуживанием", как свидетельствует Аллилуева. Тем самым отпал официальный врачебный контроль, что вполне могло входить в планы заговорщиков. Отныне судьба Сталина была в руках "великой четверки". Они ее и решили в ту последнюю ночь 28 февраля, когда они, по свидетельству Хрущева, пировали со Сталиным в Кунцеве до утренней зари воскресенья 1 марта 1953 года. К концу этого пиршества Сталина и постиг удар. Был ли это спровоцированный удар или удар от яда замедленного действия, – остается самой великой тайной Кремля. Врачей к явно умирающему Сталину вызвали только через сутки.
Дети Сталина Василий и Светлана были вызваны к отцу только 2 марта, когда умирающий Сталин уже находился в бессознательном состоянии. Поэтому официальное сообщение скрыло от страны, что "кровоизлияние в мозг" у Сталина произошло не 2 марта, а в ночь на 1 марта. Более того. Новые владыки Кремля скрыли от страны даже место смерти Сталина. В том же сообщении говорилось, что удар у Сталина случился, "когда он находился в Москве на своей квартире". Цитируя это место, я тогда же спрашивал (см. текст 1-го изд., стр. 282), "почему это важно, что это произошло в Москве" и "на своей квартире?" После, из рассказов Хрущева, а теперь из книг С. Аллилуевой выяснилось, что Сталин умер не на своей московской квартире, а на даче, недалеко от Москвы. Если у учеников Сталина совесть была чиста, то Сталину не пришлось бы умереть там, где он не умер. На даче было легче изолировать Сталина от внешнего мира, чем в Москве, там же легче было с ним покончить, чем во многолюдном Кремле, где к тому же система охраны Сталина и коммуникация с внешним миром была более идеальной и совершенно независимой от внешнего МГБ и МВД. Неудивительно, что дочь Сталина, которая хотела посетить отца в воскресенье 1 марта, так и не могла дозвониться к нему. 2 марта ее уже вызвали члены "четверки". У ворот ее встретили "плачущие" Хрущев и Булганин (если спектакль, так уже реалистический), у постели Сталина она увидела "плачущего" Маленкова и торжествующего Берия. О том, что происходит дальше, она пишет: "В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного, ужасно суетились вокруг... Отец был без сознания... он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд... И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, – тут он поднял вдруг кверху левую руку и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ... Только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия... Когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где все стояли молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывающий торжества: "Хрусталев! Машину!" (Двадцать писем к другу, стр. 7, 10; курсив мой. – А.А.)
Тем не менее Светлана Аллилуева не думает, что ее отца убил хотя бы тот же Берия. А что думал сын Сталина – генерал-лейтенант Василий Сталин? Аллилуева пишет: "Смерть отца потрясла его. Он был в ужасе, он был уверен, что отца "отравили", "убили"..." (там же, стр. 198).
Эти же свои обвинения Василий Сталин повторил еще раз в дни похорон Сталина. Какие он имел основания? Мы этого не знаем. Зато мы хорошо знаем из воспоминаний дочери Сталина, что Сталин очень любил Василия, уговорил его поступить в Академию Генерального Штаба, стало быть, мог делиться с ним своими заботами, опасениями, подозрениями в отношении своих "учеников". Ничего этого не могла знать дочь, которая редко бывала у отца, а на политические темы вообще не говорила с ним.
Разумеется, долго кричать "они его убили" Василию Сталину не дали. 28 апреля 1953 года, то есть через 53 дня после смерти Сталина, его арестовали. За что же? У Аллилуевой получается, что арестовали чуть ли не за алкоголизм. Арестовать генерал-лейтенанта, сына Сталина за алкоголизм – это уж много чести алкоголикам! Василия Сталина, вероятно, арестовали потому, что он хорошо знал, кто эти "они", которые убили Сталина. Первый секретарь ЦК албанской коммунистической партии Э. Ходжа, который до 1961 года находился в хороших отношениях с лидерами Кремля, рассказал нам, кого надо понимать под "они". Ходжа прямо заявил: "Советские лидеры – заговорщики, которые имеют наглость открыто рассказывать нам, как Микоян, что они тайно подготовили заговор, чтобы убить Сталина" (речь Э. Ходжи 24 мая 1964 г., R. Conquest, The Great Terror, 1971, p. 172).
19 июля 1963 года на митинге в Москве Хрущев произнес большую речь в честь Кадара. Речь транслировалась по радио. В ней Хрущев признался в насильственной смерти Сталина: "Сталин стрелял по своим! По ветеранам революции. Вот за этот произвол мы его осуждаем... Напрасны потуги тех, которые хотят руководство изменить в нашей стране и взять под защиту все злоупотребления, которые совершил Сталин... И никто не обелит (его)... Черного кобеля не отмоешь добела (аплодисменты)... В истории человечества было немало тиранов жестоких, но все они погибли так же от топора, как сами свою власть поддерживали топором" (радио Москва I, 19 июля 1963 г., 11.55 среднеевропейского времени, мониторская радиозапись станции "Свобода"). Подчеркнутые мною слова газеты "Правда" и "Известия" вычеркнули при напечатании речи Хрущева, но эти слова слышали много миллионов людей не только в СССР, но и за границей. Эти слова Хрущева о тиранах, которые топором правили и от топора погибли, были сказаны прямо по адресу Сталина, в присутствии всех руководителей ЦК, армии и КГБ. Разве нужно еще более авторитетное доказательство правоты Василия Сталина, говорившего: "они убили его"?!
Загадка смерти Сталина более уже не загадка. Поставленное Сталиным перед ультимативной альтернативой: кому умереть – Сталину или всему составу Политбюро, – Политбюро во главе с "четверкой" выбрало смерть Сталина. Говоря по-человечески, никто не может ставить им в вину такой выбор.
6 марта 1953 года "четверка" разделила между собой власть Сталина: по предложению Л. Берия, Маленков был назначен председателем правительства, а Хрущев – исполняющим обязанности первого секретаря ЦК. По предложению Маленкова, Берия был назначен его первым заместителем и главой объединенного МВД, а Булганин – министром обороны СССР. Законным наследникам Сталина, но не участвовавшим в заговоре, – Молотову, Кагановичу, Ворошилову – достались второстепенные посты.
Когда типичная советская критика – критика путем умолчания произведений эмигрантских авторов – в отношении меня не удалась, партийные идеологи решили публично признать существование книги, но разоблачить не ее, а ее автора. Задача эта была возложена на журнал "Огонек" с его двухмиллионным тиражом. В очерке Л. Лерова, Вл. Павлова и Ю. Чернявского "Вояж Франсуа де Перрего" в трех продолжениях журнал рассказал о судебном процессе над физиком, московским аспирантом Д. Михеевым, которого судили только за то, что он хотел уехать за границу и читал Бердяева и Авторханова. Манера "Огонька" критиковать идеологического противника типично советская. Авторы "Огонька" критикуют книги, которых они не читали, критикуют перед миллионной аудиторией, которая их тоже не читала. Из такой критики читатель даже не может узнать, в чем же содержание предаваемой анафеме книги. Причем сам основной аргумент критиков очень оригинальный: оказывается, моя книга плоха потому, что ее автор отчаянный негодяй, как будто негодяи не могут писать правдивые книги о таком "годяе", как Сталин! Все-таки даже из такой "критики" мы узнаем некоторые любопытные вещи:
1) У Михеева установились "дружеские отношения с одним из представителей так называемого "самиздата", студентом Славой Великановым и его супругой Ольгой Ступаковой... Слава, целиком разделявший михеевские взгляды, снабжал его разнообразным чтивом, которое засылалось в СССР из-за рубежа: писаниями экзистенциалиста Бердяева, очередными номерами энтеэсовского журнала "Посев" и тому подобными изданиями. А зимой прошлого года Слава передал Михееву пленку с текстом изданной за границей книги предателя Родины Авторханова "Технология власти". Справедливости ради отметим, что сам Михеев часто и не подозревал, что представляют собой авторы книг..." ("Огонек", № 35, сентябрь 1971, стр. 29).
2) "Михеев приглашает в гости близких друзей Шахназаровых и передает им на хранение свои духовные богатства – собственные сочинения, фотопленку и фотокопию с текстом книг Бердяева, Авторханова. Все это было у Шахназаровых изъято при обыске" ("Огонек", № 36, сентябрь 1971, стр. 31).
Однако самый главный аргумент критики "разоблачители" держали в запасе. Это биография, которую сочинила мне "Советская Россия", а "Огонек" дополнил. Она изложена в третьем продолжении. Идет допрос арестованного Михеева в кабинете следователя КГБ. Вот как в изложении авторов "Огонька" следователь "просвещает" Михеева:
"Следователь не только уличал Михеева в совершенных им деяниях, он наносил удар за ударом по его идейным позициям.
– Вы сами зачитывались и друзьям давали читать клеветническую книгу Авторханова "Технология власти". Вам что-нибудь известно об авторе?
– Ничего не известно...
– Жаль. Я допрашивал одного ярого врага советской власти, Карнуту, работавшего в американской разведывательной школе. Он давно уже осужден. Но в ходе допроса всплыли некоторые обстоятельства жизни коллеги Карнуты, – коллега этот возглавлял в школе кафедру, преподавал историю России и СССР. Его фамилия Авторханов...
И следователь развенчивает михеевского кумира – вот он кто такой, господин Авторханов, он же Александров, он же Кунта. В годы войны дезертировал из Советской армии. Будучи по национальности чеченцем, издавал на оккупированной территории газету. Затем служил в гитлеровской контрразведке, выдавал гестапо советских подпольщиков, коммунистов, комсомольцев, активистов. Словом, у Авторханова руки по самые локти в крови. Когда наступающая Советская армия подошла к тем местам, где развил свою деятельность Авторханов, он поспешил убраться на Запад вместе с хозяевами. Перед самым окончанием войны Авторханов пристроился в лагерь военнопленных под Миттенвальдом, надеясь переждать там трудные времена. Однако для него эти трудные времена миновали довольно быстро. В скором времени в городке Гармиш-Партенкирхен открылась американская разведшкола. Авторханова приглашают читать лекции по истории СССР и КПСС в разведшколу и зачисляют его в штат под именем Кунта. Вот этот-то предатель, на совести которого сотни загубленных жизней борцов с фашизмом, ныне чувствует себя в безопасности под крылышком ЦРУ и пишет книги, в которых клевещет на своих соотечественников, чернит свою бывшую Родину.
... Это не Авторханова развенчивал следователь, а его, Михеева, развенчивал. Вот ты каков, "борец" за "демократию", вот за какую власть ратовал – власть авторхановых!"
В этой моей "биографии" что ни слово, то самое низкопробное вранье. Отвечу на него очень коротко:
1) Я не мог дезертировать из Советской армии, так как никогда в ней не служил.
2) "Будучи по национальности чеченцем" (что это, быть чеченцем все еще "криминал"?), на оккупированной территории я никогда никакой газеты не издавал; поэтому авторы не указывают ни города, ни названия газеты; но добавлю: если бы у меня была возможность, я ее издавал бы.
3) Никого я гестапо не выдавал и ни в какой разведке я не служил. Клеветников из "Огонька" и КГБ я вызываю выступить с этими обвинениями против меня перед судом Федеративной Республики Ге мании, где я живу, где до сих пор судят за такие преступления, или повторить эти же обвинения в западной коммунистической прессе, чтобы я мог привлечь к судебной ответственности клеветников.
4) "Перед самым окончанием войны" я не "пристроился в лагерь военнопленных, чтобы "переждать там трудные времена".
Редакция "Огонька" очень низкого мнения об интеллектуальном уровне своих читателей, если она всерьез допускает идиотскую мысль, что ее читатели должны поверить и этой примитивной лжи – ведь не может же человек моего образа мышления и действия, человек, открыто и сознательно ставший на путь борьбы со Сталиным, к тому же "преступник" с "руками по самые локти в крови", бежать к концу войны с воли в лагерь советских военнопленных в надежде, что Сталин ему простит его "заблуждения". Редакция "Огонька", как и его издательство "Правда", не походит даже на ту знаменитую старушку, которая врет, врет, но иногда и правду соврет. "Огонек" не соврал ни одной правды, кроме моего авторства "Технологии власти".
Я добросовестно привел все то отрицательное, что сказали о моей книге "диссидентствующие" коммунисты, вроде Медведевых, и все то ужасное, что сказали о моей персоне правительствующие коммунисты. Надеюсь, что я не покажусь Хлестаковым, если осмелюсь предоставить слово и свободным голосам из Самиздата. В моем распоряжении есть много положительных отзывов из СССР, но я приведу только пару примеров из опубликованных на Западе и одну выдержку из письма ко мне из Москвы. Начну с этого письма. Его автор – доктор наук, член партии с видным положением. Но ценность его письма для меня в том, что его отец сам учился в те годы в Институте красной профессуры, окончив его, он получил высокий партийный пост. Написал большую критическую работу в антисталинском плане, но издательства отказываются печатать (может быть, мы ее прочтем в Самиздате). Мне пишет не он сам, а его сын. Вот отрывок из письма:
"Уважаемый тов. Авторханов А.!
Мне представилась исключительная возможность познакомиться с Вашей книгой. Из того многообразия литературы, с которой у меня была возможность познакомиться, Ваша книга – наиболее интересная. Это признали и мои друзья, мои старшие товарищи отца, хорошо знавшие икапистов!.. К сожалению, от старой гвардии осталось совсем немного... Книга произвела сильное впечатление своей документальностью".
Мой московский корреспондент приводит много интересных деталей, весьма ценных для истории, но, к сожалению, в интересах сохранения анонимности автора, я вынужден отказаться от их цитирования (об успехе "Технологии власти" среди старых большевиков мне также рассказывали Вероника Решетовская-Штейн и Андрей Григоренко).
Мужественная и умная Ланда (Мальва Ноевна) из Красногорска еще до ареста позаботилась о составлении своего будущего "Последнего слова" на суде и пустила его 24 декабря 1972 года в Самиздат. В нем мы читаем:
"Наряду с "антисоветской агитацией и пропагандой" в обвинении (ее – А.А.) речь идет о "клеветнических измышлениях" (в самиздатской – существующей помимо партийного руководства – литературе). Для советского правосудия всякая информация, мнения, "порочащие советский государственный и общественный строй", могут быть только клеветническими измышлениями. Доказательства несоответствия этих "измышлений" действительности по существу не приводятся. Очевидно, это одна из причин, почему суд, как правило, происходит при закрытых дверях... Никто не должен услышать содержание "клеветнических измышлений"; "измышления" – фактические сведения и мнения, касающиеся существенных сторон советского строя, советского образа жизни, скрываются от советских людей. Клеймо – "антисоветские клеветнические измышления" стоит, например, на информации, приводимой в "Хронике текущих событий"... То же самое клеймо стоит на книге А. Авторханова "Технология власти", где восстанавливается история сталинизма, та ее сторона, которая обходится молчанием в советской литературе (в книге используется большое количество советских документов – газеты, стенограммы съездов, пленумов и т. д.). Я читала довольно большое количество самиздатской литературы, но не встречала в ней лжи. Заведомую ложь, клевету я неоднократно обнаруживала – с тех пор как научилась критически относиться к тому, что читаю, слышу, вижу – в советской литературе" (Вольное слово, выпуск 13. "Посев", 1974, стр. 19-20).
В Ногинске судили 26-30 октября 1972 года молодого талантливого советского ученого-астронома Кронида Аркадьевича Любарского за то, что он читал "самиздат". Ему дали пять лет заключения в лагерь строгого режима плюс два года ссылки. Свое "Последнее слово" на суде он превратил в обвинительную речь против порядка мракобесия и средневековой охоты за ведьмами. За такую речь в нормальном правовом государстве Любарский получил бы не семь лет заключения, а звание сразу доктора двух наук – юридических и философских. К сожалению, я могу привести из нее только отрывки, касающиеся "Технологии власти". Сначала Любарский констатирует, что у правительства существуют два подхода, две оценки, два критерия при рассмотрении одного и того же явления: за чтение одних и тех же книг беспартийных наказывают заключением в тюрьму, а других, избранных, поощряют. Он рассказал, что "антисоветские книги издает издательство "Иностранная литература" с грифом "Запрещенная литература": "спрашивается, для кого же запрещенная. Очевидно, не для тех, для которых они публикуются. Это значит, что имеется определенный круг лиц, которые их могут читать или даже обязаны читать. Остальные граждане Советского Союза, по-видимому, недостаточно грамотны для этого".
Любарский говорит о значении информации для науки: "Информация – это хлеб научных работников. Интеллектуал работает с ней, как крестьянин с землею или рабочий с металлом. Независимое мнение можно составить при условии, что вы располагаете информацией. Например, очень важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, если история должна нас учить. Но на полках книжных магазинов нет книг на эту тему. Вот поэтому я должен обращаться к Авторханову. Или хочется читать что-нибудь о политических процессах. Хотелось бы это читать в газетах, но там ничего нет о них. И вот тогда я обращаюсь к "Хронике". Что вы можете предложить мне вместо этого? Таковы мотивы, которые привели меня в Самиздат. Есть ли Самиздат нормальное явление? Нет, конечно. Он симптом болезни. В обществе с нормальным развитием все вопросы, обсуждаемые в Самиздате, должны подвергаться анализу в газетах. Только в обществе с аномальным развитием толкают обсуждение больных проблем в подполье, придавая им этим самым окраску нелегальности".
Любарский знает и рецепт, как ликвидировать Самиздат. Он охотно его сообщает своим судьям: "Как можно ликвидировать Самиздат? Он – раковая опухоль в организме с аномальным развитием. Ее не вырежешь проблематическим ножом; здесь имеются только метастазы... Можно арестовать дальнейшие дюжины математиков, физиков, астрономов и отправить их в лагерь для производства материальных ценностей. Это не хозяйственный метод использования научно-технических кадров в период научно-технической революции. Это неэффективный метод для ликвидации Самиздата. До сих пор каждый судебный процесс вызывал цепную реакцию новых процессов. Если в 1966 году был только один процесс против Синявского и Даниэля, теперь их насчитываются сотни ежегодно (Судья: "Подобной информацией суд не располагает"). Самиздат можно только тогда ликвидировать, если поймут, что он не есть каприз некоторых злонамеренных элементов, а общественное явление, которое соответствует созревшей потребности... Нужно предпринять необходимые меры, чтобы люди не были вынуждены черпать свою информацию из труда Авторханова в Самиздате, а брать открыто из прессы" (Журнал Zeit Bild, № 11, Mai 1974, Bern; из-за отсутствия под руками русского текста я вынужден был делать с немецкого обратный перевод. – А.А.).
Западные путешественники в СССР часто возвращаются оттуда с важными сведениями о деятельности подпольного книжного рынка Самиздата. Интересные сведения на этот счет содержатся в статье Марии Садовой "Москва сегодня", напечатанной в издаваемом в Париже серьезном польском журнале "Культура" (январь 1974 г.). Она сообщает: "На черном рынке (книжном) за Солженицына платят 80 рублей (напомним, что средняя месячная зарплата – 100 рублей). Весьма пользуется спросом религиозная литература – от творений Отцов Церкви до Бердяева и Булгакова. По знакомству можно добраться и до более "засекреченных" политических книг. "Бестселлерами" этого раздела являются вещи Оруэлла и "Технология власти" Авторханова".
Кажется, что единственным политическим процессом в СССР, на котором подсудимые отмежевались от антисталинской литературы, был процесс тех, кто, по утверждению КГБ, сделал больше всего для ее распространения – процесс в Москве Петра Якира и Виктора Красина в августе 1973 года. Я не склонен их осуждать, находясь вне непосредственной досягаемости КГБ. К тому же никто не знает обстоятельств, при которых их сломили. Только одно можно сказать уверенно: они воспользовались правом слабых, будучи сильнее своих душителей – КГБ.
Можно ли выиграть против КГБ? Безусловно можно, но при одном условии: если вы убедите ваших палачей, что ваши честь и идея вам дороже вашей жизни, как это сделали Григоренко, Буковский, Галансков, Любарский, Мустафа Джемилев, Светличный, Мороз и многие другие. В этом смысле каждый, кто поднимается на борьбу с полицейским режимом, – не просто революционер, но и революционер-"самоубийца". Таковыми были русские народовольцы, социалисты-революционеры, даже некоторые большевики. Но Якир и Красин никакой революцией не занимались и никого свергать не собирались. Они хотели придать послесталинскому коммунизму "человеческое лицо" и вот тогда только они увидели его звериный лик. Увидев, капитулировали – настолько он оказался чудовищным. Осуждать их может лишь тот, кто в равных условиях доказал обратное.
Поведение Якира и Красина на суде наглядно продемонстрировало перед всем миром то, что мы всегда знали: Сталин не умер, он только переоделся, причесался и, как это метко заметили западные карикатуристы, усы приставил к бровям. И получился: "Брежнев – Сталин сегодня", не по классу инквизиции – тут уж никому не дано догнать покойника, – а по классу перевоплощения.
Суд в Москве над Якиром и Красиным открылся 27 августа 1973 года и продолжался три дня. На столе лежало их уголовное дело в 150 томах.
В сообщении ТАСС от 27 августа говорилось: "Петр Якир и Виктор Красин предстали сегодня перед коллегией по уголовным делам Московского городского суда. Они обвиняются в сотрудничестве с "Народно-трудовым союзом", ставящим целью свержение существующего в СССР строя... Якир и Красин полностью признали себя виновными... Так называемого "Демократического движения", якобы представляющего оппозицию властям, в Советском Союзе не существует, заявил Якир. Как и Красин, он назвал это выдумкой буржуазной пропаганды... Подсудимые с горечью признали: какие бы "демократические идеи" ни пытались они распространять, все эти "идеи" оказывались разработанными в НТС. Среди литературы, рекомендованной этим антисоветским центром и рядом связанных с ним организаций, а также радиостанцией "Свобода" для нелегального распространения, была книга "Технология власти" Авторханова, предателя Родины, служившего в годы второй мировой войны в гитлеровских карательных отрядах и участвовавшего, в частности, в массовом истреблении евреев". (Я, собственно, не понимаю логики ТАСС, почему я должен убивать евреев, тогда как Кавказ завоевали не евреи, а русские, геноциду кавказские народы подвергли тоже не евреи, а обрусевшие грузины Сталин и Берия.)
Коммунистические газеты Восточной Европы, в том числе и югославская газета "Борьба" (30.08.1973) целиком воспроизвели эту, данную ТАСС, характеристику моей личности, но газета "Известия" выбросила ее, заменив более "мягкой" формулой: "Свидетель В. В. Кожаринов рассказал о том, как было организовано размножение антисоветских материалов Якиром и Красиным, в частности, книги предателя родины Авторханова, служившего в гитлеровских карательных отрядах" ("Известия", 31.8.1973). Таким образом, "массовое истребление евреев", по ТАСС, на страницах "Известий" не состоялось. По-видимому, редакция решила, что врать тоже надо если не в меру, то умеючи. Зато западная печать не поверила ТАСС на слово. Она считается не с инсинуацией, а с фактами. Я читал, например, статью из Москвы специального корреспондента "Нью-Йорк тайме" и "Интернешонал геральд трибьюн" (28.07.73) Теодора Шабада о процессе Якира, в которой приводилось обвинение ТАСС против моей книги, но моя биография была рассказана правильно.
Но правило "клевещи, клевещи, что-нибудь да и пристанет" явно подвело кагебистов. Еще суд не кончился, а на Западе писали (не мы, эмигранты, а поклонники Брежнева по "детанту"), что Московский процесс Якира 1973 года со всеми этими "искренними признаниями" по существу есть второе издание процесса его знаменитого отца в 1937 году!
Вот после такой отрицательной реакции Запада режиссеры всей этой трагикомедии – через неделю после суда – решили удивить корреспондентов сенсацией: "по просьбе осужденных им разрешили выступить перед иностранными корреспондентами". Эта пресс-конференция передавалась в западных телевизионных передачах. Впечатление: Ежов, Берия и Сталин ожили в одном Андропове: варварская сцена фальшивых показаний несчастных жертв затмила собою все достижения чекистской техники 1937 года. Якир и Красин огласили на пресс-конференции письменные заявления, "как они дошли до жизни такой". Внешне – никакой принужденности, никаких следов пыток, но говорят явную неправду. В уста ученого-экономиста Красина вложили даже и марксистское объяснение его "падению". Его заставили сказать: "Может быть поставлен вопрос: как могло во мне, человеке, выросшем при советской власти, воспитанном советской школой и университетом, возникнуть чувство враждебности по отношению к советской власти? Здесь сыграло роль, что я был обижен арестом отца в 1937 году (он реабилитирован) и недоволен собственным невинным арестом в 1949 году. Еще молодым человеком я попал в лагере под влияние враждебных советской власти людей (представителей армии Власова, банды Бандеры и т. д.), от которых я воспринял враждебное отношение к советскому порядку. После освобождения я жил по своей вине в духовной изоляции от нашего общества, интересовался в первую очередь передачами зарубежных радиостанций, которые часто носили антисоветский характер, заграничной контрабандной литературой, в которой обосновывалось отрицание советского порядка. Я хочу сослаться в этой связи только на общеизвестные книги, как "Новый класс" Джиласа н "Технология власти" Авторханова" ("Suddeutsche Zeitung", 8-9 сентября 1973 г.; курсив мой. – А.А.).
Так и хочется крикнуть: "Какая справедливая советская власть: сама убивает людей и сама же их реабилитирует!" Эту каннибальскую философию об убийстве отца ("он реабилитирован") вложили в уста Красина сами кагебисты. Очутившись на Западе, Красин отказался от своих показаний на суде и выступления на пресс-конференции, сообщив, что они были навязаны ему кагебистами под угрозой расстрела.
В 1974 и 1975 годах по СССР пошла новая волна арестов инакомыслящих, которая продолжалась до самого конца года.
В декабре 1974 года материалы Самиздата сообщили о новом процессе: "В октябре 1974 г. в Риге состоялся суд над математиком Л. Ладыженским и инженером Ф. Коровиным. Обвиняемым инкриминировалось чтение и распространение "антисоветской литературы" (произведения Авторханова, Амальрика, Даниэля, Конквеста, Мороза, Синявского, Солженицына ("Посев", № 12, 1974, стр. 11). В марте 1976 года, через год после ареста, посажен в психиатрическую больницу сын крупного партийного работника – Вячеслав Игрунов – за то, что хранил у себя в Крыму и Одессе (в доме отца) самиздатскую литературу, в том числе "Архипелаг ГУЛаг", "Все течет..." Гроссмана, фотопленки книги Авторханова, двухтомник Мандельштама" ("Хроника текущих событий", № 38, 1976).
В опустевшие на время сталинские концлагеря теперь опять гонят эшелон за эшелоном интеллектуалов, единственная вина которых состоит в том, что они и всерьез поверили, что разоблачение Сталина и сталинского режима на XX и XXII съездах не театральная мистификация, а выстраданная десятками миллионов сталинских жертв великая правда. Гордость страны – Галансков, Буковский, Горбаневская, Дремлюга, Делоне, Литвинов, Чорновил, Айрикян, Любарский, Плющ, Амальрик, Мороз, Светличный, Джемилев, Марченко, Ковалев, Твердо-хлебов, Осипов, – имя им легион, – которые в парламентах любого правового государства на Западе достойно украшали бы скамью лидеров оппозиции, как олицетворение национальной совести, или талантливо возглавляли бы свободную печать, как бдительное око общественного контроля над правительством, – либо обрекают на медленную гибель в расцвете молодых лет, как Юрия Галанскова, либо принуждают покинуть собственную страну. Алхимики из КГБ додумались даже до того, до чего не додумался сам "корифей": они покрывают страну сетью сумасшедших домов, в которых чекистские медики залечивают разными препаратами совершенно нормальных людей до потери ими рассудка. Сколько времени изверги в врачебных халатах терзали душу и тело нормальнейшего из всех советских людей – человека с душой поэта, совестью святого и мужеством богатыря – ген. Григоренко!
"Оттепель" так и не состоялась. Заморозки начинают сгущаться в глыбы ледникового периода сталинщины. Сталинские диадохи, чекистские башибузуки и их идеологические шаманы торжествуют сегодня "второе пришествие Сталина". Этим оправдано и второе издание "Технологии власти".
В этой книге текст первого издания идет целиком без изменения, кроме чисто технических исправлений и маленькой вставки на стр. 466-469. По просьбе издательства, автор дополнил книгу новой главой: "От Хрущева к Брежневу". В основе этой главы лежат политические анализы, излагавшиеся автором в течение нескольких лет на научных конференциях и симпозиумах, посвященных послесталинской "технологии власти".
1976 г. А. Авторханов
I. НАЧАЛО КОНЦА
Еще в обеденный перерыв нам сообщили, что в шесть часов вечера состоится экстренная и весьма важная лекция. Тема лекции не была названа, и имя лектора держалось в тайне. Однако нас предупредили, что явка для всех студентов Института красной профессуры (ИКП) обязательна. Пропуск на лекцию – по партийным билетам с дополнительным предъявлением студенческих удостоверений.
Столь строгий порядок слушания лекции и инкогнито лектора вызвали всеобщий интерес. Начали гадать, судить и рядить. Некоторые обращались даже лично к ректору ИКП, Михаилу Николаевичу Покровскому, но тщетно.
Само здание ИКП (до революции в нем помещался лицей имени цесаревича Николая – Москва, Остоженка, 53) начало принимать торжественный вид. Наскоро сочинялись лозунги, и их старательно выводили белой краской на красных полотнищах. Вывешивались портреты основоположников марксизма, исполненные масляными красками и одолженные, видимо, по столь торжественному поводу у других высоких учреждений. Уборщицы мыли и натирали "во внеочередном порядке" полы. Рабочие чистили двор. Библиотекарши выставляли лучшие книги. Трубочисты лазили по крышам, профессора заняли очередь у парикмахера.
Мы продолжали гадать: в связи с чем устраивается вся эта "потемкинщина". Старожилы-уборщицы рассказывают нам, что подобный переполох происходил у них в случае "высочайшего визита", но ведь Зиновьев, Бухарин, Угланов бывают здесь запросто, следовательно, приезжает не кто иной, как сам Михаил Иванович "Калиныч" – подсказывали нам уборщицы.
Однако если в глазах "простого народа" Калинин был "красным царем", то мы, "красные профессора", измеряли вождей революции по несколько иному масштабу – политическому и теоретическому. И, с точки зрения этого масштаба, нам казалось, что "Калиныч", хотя и симпатичный старичок, но как политик – чужая тень, а как теоретик – круглый нуль. Впрочем, визит "президента" – тоже событие для Института. Мы готовы были снисходительно выслушать и Калинина.
Я занимал комнату в общежитии ИКП на Пироговке. Чтобы не опоздать на важную лекцию, я приехал на полчаса раньше. И неожиданно для себя застал Институт в великом трауре.
В коридорах толпились студенты и тихо, почти шепотом, разговаривали о чем-то таинственном. Профессора успели побриться, но веселее от этого не стали. Торжественная печаль переживаемого момента лишь еще резче подчеркивалась видом их свежевыбритых лиц. Они говорили на темы истории древних вавилонян – "беспартийная" тема, казалось, была нарочито выбрана, чтобы уйти подальше в глубь веков от неприятной современности. Уборщицы, уже в белых халатах и красных платочках, поглядывали исподтишка то на студентов, то на профессоров, явно недоумевая, чего это люди повесили носы накануне столь великого события.
Только наш всеобщий любимец – швейцар Дедодуб – стоял на своем "революционном посту" спокойно и невозмутимо. Не без важности любил он повторять:
– Честно служил четырем царям и всех четырех пережил.
– Последним был Николай Кровавый. Сколько же вам выходит тогда лет, Дедодуб? – спросил я его однажды.
– Последним был Ленин, – увильнул он от прямого ответа.
Между прочим, когда я начинал просвещать Дедодуба, говоря, что Ленин вовсе не был царем, а был самым обыкновенным человеком, которого революция избрала своим вождем, старик ехидно улыбался, приговаривая:
– Да, Николай был человеком, Ленин был человеком, я тоже человек. А вот вы книжники, талмудисты. В книжках родились, в книжках и умрете, не послужив ни царям, ни людям, ни даже себе самим... Ох, жалкий народ этот книжный народ...
Но сегодня Дедодуб был именинником и готовился с достоинством открыть дверь перед пятым царем – Михаилом Ивановичем Калининым. Траур Института до него явно не доходил.
Между тем, Институт все больше погружался во тьму.
Порывшись некоторое время в эмигрантских газетах в парткабинете, я направился в актовый зал. Шептавшимся по углам я на ходу бросил:
– Скоро шесть, пойдемте на лекцию.
Но зал был наглухо закрыт. У входа караулило незнакомое мне лицо в штатском. Я вернулся к толпе и спросил:
– В чем дело? Будет лекция?
Никто не обратил внимания на вопрос. Только мой друг Сорокин подошел ко мне и едва слышным голосом процедил сквозь зубы:
– Дело плохо, очень плохо.
– А именно?
– Не знаю...
– Почему же ты думаешь, что плохо?
– Не думаю, а знаю.
– Так говори же, в чем, в конце концов, дело?
– Не знаю.
Отчаявшись узнать у Сорокина что-либо путное, я направился в учебную часть. Наша секретарша Елена Петровна, всегда веселая и предупредительная, на этот раз была тоже явно не в духе.
– Зубная боль? – спросил я.
– Хуже, – ответила она.
– Будет лекция?
– Не знаю.
– Простите, Елена Петровна, но я ничего не могу понять. Что у нас тут, "заговор глухонемых" организовался, что ли? Или мы находимся у порога всеобщего столпотворения?
– Вы попали в точку.
– То есть? – спрашиваю я.
– Значит: заговор и столпотворение.
В ее тоне не было даже намека на иронию.
Вошедший секретарь партийной ячейки ИКП Орлов попросил доложить Михаилу Николаевичу, что заседание бюро будет в парткабинете и что все ждут только его.
– А лекция? – спросил я Орлова.
– Будет в семь часов.
– Можно присутствовать на бюро, товарищ Орлов?
Орлов пробормотал себе под нос что-то вроде: "чего, мол, жужжишь, как назойливая муха" – и вышел.
Елена Петровна ушла докладывать Покровскому. Я же, мучимый любопытством, решил все-таки попытать счастья и направился в парткабинет.
Я догнал Орлова почти у двери парткабинета. Орлов был старшекурсником, "профессор без пяти минут", как мы в шутку величали выпускников. Он смерил меня с ног до головы, словно видел в первый раз, но не сказал ничего. Мы с самого начала невзлюбили друг друга: я его – за высокомерие, он меня – за непочтительность. Я вошел в парткабинет.
Там собралось уже много людей и все сидели молча. Я опять начал рыться в тех же самых газетах в ожидании того, что произойдет дальше. Во мне говорило уже не любопытство, а упрямство. Если Орлов скажет: уходи – останусь; если же ничего не скажет – уйду сам.
Но Орлову, видно, было не до меня. Когда вошел Покровский в сопровождении секретаря Краснопресненского райкома Никитина, все ожили. Орлов попросил членов бюро занять места и объявил заседание открытым. Речь его была краткая, но очень ядовитая.
– Величайшее злодеяние, о котором мы сейчас узнали, является делом рук белогвардейской банды оппозиционеров...
Мне показалось, что при словах "белогвардейской банды" он окинул меня тем же злым взглядом, что и у входа в кабинет. А я вот как бы назло сегодня только и копаюсь в этих проклятых "белогвардейских" газетах! – промелькнула у меня мысль.
– ...Мы должны эту банду выловить и уничтожить... Она имеет своих агентов и в ИКП...
Когда Орлов сказал "агентов", наши взгляды встретились, может быть, конечно, случайно.
Однако чем больше Орлов входил в азарт красноречия, тем более я убеждался, что наши взгляды встретились действительно случайно. Он как бы обращался к каждому в отдельности: "не ты ли этот самый агент?" Ко всеобщему удовольствию, Михаил Николаевич прервал оратора и сказал, что прежде чем обсуждать вопрос, он считает нужным посетить актовый зал для осмотра, так как не все присутствующие в курсе дела.
Мы перешли в актовый зал на втором этаже. Вот теперь-то я понял, наконец, в чем дело.
На задней стене, за лекторской трибуной, висел написанный, кажется, известным Бродским портрет Сталина. Он был изображен во весь рост, но, увы... обезглавлен. Неуклюже вырезанная, видимо, каким-то тупым орудием голова валялась тут же, на полу. На груди Сталина, прямо над рукой, по-наполеоновски заложенной за борт знаменитой шинели, была прикреплена надпись из вырезанных газетных букв:
"Пролетариату нечего терять, кроме головы Сталина. Пролетарии всех стран, радуйтесь!"
На заседании бюро многие доказывали, что "казнь Сталина" является провокационной демонстрацией антипартийных групп в ИКП. В отношении организационных мер решили пока ограничиться тем, чтобы создать партийную комиссию для расследования дела. Секретарь райкома Никитин даже рекомендовал не принимать слишком близко к сердцу поступок, который, может быть, является просто "хулиганским актом". Во время этих слов Никитина я уже сам вонзил взгляд в Орлова. Будь Орлов физиономистом, он легко прочел бы в этом взгляде: "видишь, как ты вечно любишь загибать, никакой белогвардейщины, а просто хулиганство".
На место обезглавленного Сталина принесли откуда-то новый портрет, на котором Сталин изображен вместе с Лениным в Горках в 1922 году: копия с известного фотографического снимка. Поэтому пришлось убрать отдельный портрет Ленина. Соответственно переместили Маркса и Энгельса. Появился и портрет председателя Совнаркома А.И. Рыкова, который первоначально отсутствовал. Институт снял траур.
Тем временем начали съезжаться к нам гости: студенты Коммунистического университета им. Я.М.Свердлова, аспиранты и научные сотрудники Коммунистической академии и РАНИИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук). Они тоже должны были присутствовать на предстоящей лекции. Мы не были заранее извещены, что все четыре высшие школы будут слушать эту лекцию вместе. Тем более возрастал интерес к самой лекции. Свердловцы и комакадемики были так же мало осведомлены о теме, как и мы. Многие из них спрашивали нас, кто и что должен читать.
Актовый зал уже был переполнен. Многие должны были стоять в проходе и по сторонам, опоздавших не пускали вообще. Мы с моим другом Сорокиным предусмотрительно заняли места в первом ряду, но пришел Михаил Николаевич, который вежливо объявил, что первый ряд предназначен для гостей.
– Дискриминация прав человека и гражданина, – съязвил Сорокин и, зло посмотрев на гостей – свердловцев и комакадемиков, – встал с места.
Но когда гости толпой двинулись на первый ряд, Михаил Николаевич объяснил, что свердловцы и комакадемики – не гости, а свои, гости же скоро приедут. Тем временем мы уже успели захватить места в третьем ряду, которые были освобождены свердловцами, ринувшимися было на первые места.
– Идут, – сказал вдруг Сорокин.
Я обернулся к двери. Раздались громкие аплодисменты. К первым рядам двигалась торжественная процессия гостей. В зале кричали:
– Да здравствует ленинский ЦК! Ура соратникам и ученикам Ленина! Да здравствует Политбюро!
Крики "ура" и аплодисменты нарастали все больше и больше. Когда один из гостей крикнул:
– Да здравствует Институт красной профессуры – теоретический штаб ЦК ВКП(б)!, – неподдельный энтузиазм перешел в экстаз. Гости аплодировали нам, а мы аплодировали гостям.
– Да здравствует коллективный вождь, учитель и организатор ВКП(б) – ленинский ЦК! Ура, товарищи! — крикнул с трибуны Орлов.
– Ура, ура, ура-а-а-а! – прокричали мы в ответ.
Тряся седой бородой, вышел на трибуну Покровский и занял председательское место. Раздался звонок.
Гости сели, сели и мы. Водворилась могильная тишина.
Председатель тихо, но членораздельно объявил:
– Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Это было 28 мая 1928 года. Доклад назывался "На хлебном фронте"1 . [1 И. Сталин. Вопросы ленинизма. Из беседы со студентами Института красной профессуры, Свердловского университета и Комакадемии.)
Я впервые видел человека, о котором раньше слышал только то, что он по должности – генеральный секретарь ЦК, а по национальности – грузин. Правда, я внимательно изучал в свое время его лекции "Об основах ленинизма" 1924 года в Свердловском университете. Хотя Сталин выступал в них как простой комментатор Ленина, но мне казалось тогда, что у этого комментатора железная логика в интерпретации ленинизма и сухой реализм в собственных выводах.
Тогда никто не думал и даже не предполагал, что "Сталин – Ленин сегодня", как это подобострастно установил потом Анри Барбюс. Если бы Сталин умер тогда, то о нем теперь уже давно забыли бы даже в его собственной партии. Сталин еще не был не только Лениным, но и самим собою. С исторической точки зрения,
за ним числилась только одна явная заслуга или, если угодно, одно явное преступление: участие в октябрьском заговоре, причем – в роли намного ниже Троцкого и несколько выше какого-нибудь Шкирятова. В 1928 году Сталин был тем, кем был Муссолини накануне римского похода, а Гитлер – перед 30 января 1933 года. Правда, в кругах более посвященных его не называли иначе как "шашлычником", намекая не столько на кавказскую кухню, сколько на профессию "мясника". Но для большинства Сталина тогда не было, был все еще Джугашвили.
Мы были разочарованы тем, что беседа предполагалась на не совсем академическую тему – "На хлебном фронте". Мы ожидали чего-то вроде "китайской революции" (эта тема была тогда в большой моде), или "тактика и стратегия Коминтерна", а тут нам предлагают разжевывать "хлеб насущный", да еще и выслушивать статистические подсчеты! Увы, года через два эта лекция дошла до сознания последнего крестьянина в стране. Оказывается, мы присутствовали при историческом событии. Сталин изложил нам впервые свой план будущей "колхозной революции" и положил этим начало конца нэпа.
Сталин, видимо, учитывал наше настроение и, прежде чем приступить к самому докладу, сделал ряд оговорок:
– Вы, вероятно, ждете от меня, – сказал он, – теоретического доклада на высокие темы. Но я вас должен разочаровать... Во-первых, я не теоретик, а практик. Во-вторых, я держусь марксистского правила: "один действительно революционный шаг выше дюжины теоретических программ"... И вот тема, которая мною избрана по поручению ЦК для доклада здесь, и является практической, но революционной темой: хлеб. От того, как мы разрешим проблему хлеба, зависит не только судьба советской власти, но и мировой революции. Ведь мировая революция может питаться только советским хлебом.
Эти последние слова мне запомнились накрепко.
Сталин говорил тихо, монотонно и с большими паузами, как бы стараясь не столько подбирать слова и формулировки, сколько не сказать ничего лишнего. Он, казалось, читал вслух неписанную часть текста своего доклада. Конечно, у Сталина был грузинский акцент, что было особенно заметно в тех случаях, когда он волновался. В спокойном эпическом рассказе он умел смягчать свое произношение.
После вводного слова Сталин уже читал заранее написанный текст доклада. Он избрал свой излюбленный метод собеседования: "вопросы и ответы". Большинство из "вопросов" было тоже сочинено самим Сталиным от нашего имени, а многие из вопросов, которые были ему действительно заданы после окончания доклада, вообще не вошли в текст доклада, опубликованного в прессе.
Основной вопрос доклада был следующий: что нужно делать, чтобы советская власть получила от крестьян больше хлеба и по возможности даром? Иначе говоря: существуют ли возможности и пути превратить крестьянина, свободного труженика на частном наделе, в крестьянина-производителя на государственной земле?
В ответ на этот вопрос Сталин и огласил впервые свою программу "колхозов и совхозов". Как обычно в подобных случаях, Сталин ссылался на Ленина и доказывал, что единственный выход для советской власти с целью увеличения производства товарного хлеба в сельском хозяйстве – это переход к коллективным формам хозяйства, это – коллективизация крестьянства. О "ликвидации кулачества" Сталин еще не говорил, ограничиваясь ленинской формулой: "опора на бедноту, союз с середняком и борьба с кулачеством". Короче: нэп кончается. "В городе – социалистическая индустриализация, в деревне – "колхозная революция", – таков был смысл доклада.
Едва ли он сам представлял себе тогда, во что все это выльется конкретно и какие будут издержки этого сложного процесса. Но еще меньше представляли себе мы, "теоретики".
Сталин говорил уже около двух часов подряд, часто пил воду. И когда он очередной раз потянулся к графину, воды уже не оказалось. В зале раздался смех. Кто-то из президиума подал Сталину новый графин – Сталин жадно выпил почти полный стакан и, обращаясь к аудитории, лукаво посмеялся и сам:
– Вот видите, хорошо смеется тот, кто смеется последним! Впрочем, могу обрадовать вас, я кончил.
Раздались аплодисменты.
Председатель объявил десятиминутный перерыв. Вопросы он просил задавать в письменной форме. Мы вышли из зала.
– Мы казнили лишь портрет Сталина, – так обобщил свое впечатление от доклада Сорокин, – а Сталин похоронил дух ленинизма.
Это замечание меня взбесило. Я знал Сорокина как закоренелого нигилиста, для которого все земные авторитеты – ничто, если речь идет об обосновании его собственной теории. Даже Маркса он любил поправлять и ловить на противоречиях. Про Ленина он имел обыкновение кстати и некстати повторять стандартную фразу: "Ленин тоже ошибался". Ну, куда теперь Сталину состязаться с Сорокиным!
– Гениальнейший товарищ Сорокин! Скажите, в чем вы видите похороны духа ленинизма товарищем Сталиным? – спросил я иронически-официальным тоном.
– А ты и не заметил?
– Нет.
– Да, брат, слона-то ты и не приметил. А вот скажи, в чем сущность "кооперативного плана" Ленина?
– Его изложил Сталин, – ответил я.
– Не изложил, а исказил. То есть попросту сфальсифицировал.
– Ты не мудрствуй, а скажи членораздельно, в чем ты видишь сталинскую фальсификацию! – продолжал я добиваться.
– "Кооперативный план" для Ленина – не колхозы, не совхозы и не коммуны, а рабочие кооперативы в городе и крестьянская торговая кооперация в деревне при сохранении командных высот в руках пролетарского государства. "Кооперативный план" Ленина лежит в сфере обращения, а Сталин хочет перевести его в сферу производства, для чего ему и пришлось выдумать три формы кооперации: снабженческую, сбытовую и производственно-колхозную. Вот эту последнюю, третью форму докладчик считает ленинской высшей формой кооперации, к которой мы должны перейти теперь. Ведь это прямое глумление над памятью Ленина и жонглерство понятиями. Ведь Ленин даже не знал слова "колхоз", а Сталин приписывает ему теперь целый план. Ну и орел же этот твой земляк, – заключил Сорокин свою речь.
– Да, Кавказ – родина орлов, – не без гордости ответил я.
– Но на Кавказе, кажется, ишаки тоже водятся, – заметил мой друг.
Раздался звонок. Мы двинулись в зал. Перед Сталиным лежала кучка бумажек. Он разбил вопросы на три группы: "принципиальные", "технические" и "вопросы не по существу" (к последней категории большевики всегда относили вопросы, на которые почему-либо считали невыгодным или неудобным отвечать). Сталин сказал, что он ответит на вопросы первых двух групп, а вопросы третьей группы отводит, как не относящиеся к делу. Но собрание больше всего занимали именно эти вопросы "не по существу". Все вопросы Сталин вынужден был огласить.
Я сейчас весьма смутно помню содержание этих вопросов. Помню хорошо только то, что спор шел вокруг основной проблемы доклада: что такое колхозы и как Сталин мыслит себе их создание? В одной из записок спрашивали Сталина приблизительно так:
"Если крестьяне откажутся добровольно признать Ваш план коллективизации, то стоите ли Вы на точке зрения насильственной коллективизации?"
Сталин на это ответил формулой Ленина:
– "Диктатура пролетариата есть неограниченная власть, основанная на насилии".
– Значит, долой нэп и назад к "военному коммунизму"? – крикнул кто-то в зале.
Сталин не ответил на реплику.
Другая записка, но уже анонимная, спрашивала:
"Ленин говорил, что мы ввели нэп всерьез и надолго и требовал "архимедленности и архиосторожности" в отношении кооперирования крестьянства, а Вы требуете форсирования темпа коллективизации. Кто из вас прав: Ленин или Вы?"
На это Сталин ответил резко и закончил свой ответ грубым выпадом:
– Ленинизм – не Библия, а диалектика. Постоянной величиной в нашей политике является собственно наша стратегия – борьба за коммунизм. Тактику мы меняли и будем менять даже радикально, когда это диктуется интересами стратегии. Если автор записки этой аксиомы не понимает, то рекомендую ему покинуть ИКП, чтобы начать свою профессорскую карьеру с азов ленинизма в совпартшколе.
Автором записки был Сорокин.
Из вопросов "не по существу" помню два: автор одного из них просил Сталина рассказать содержание предсмертного письма троцкиста Иоффе, покончившего самоубийством, а другой аноним просил разъяснить ему, "почему органам ОГПУ, вопреки указаниям Ленина, разрешено создать свою агентурную сеть и в рядах партии?" Оба эти вопроса, конечно, остались без ответа.
Беседа закончилась. Сидевшие в первом ряду приподнялись. Хозяин собрания, Михаил Николаевич, видимо, весьма довольный благополучным исходом собрания, с добродушной улыбкой ученого патриарха, тепло и запросто пожал руку Сталину. Потом обратился к собранию:
– Друзья мои, поблагодарим Иосифа Виссарионовича за интересный доклад, а наших дорогих гостей, членов Центрального Комитета, – за визит.
Сидящие в президиуме Молотов, Угланов, партийный "Фукидид" Емельян Ярославский, всегда сосредоточенный и несколько сухой, редактор правительственных "Известий" Скворцов-Степанов начали аплодировать, что было подхвачено первым рядом сталинских сторонников – Поспеловым, Адоратским, Савельевым, Стецким, Криницким, – и поддержано всеми нами в зале. В зале аплодировали из вежливости, в первых рядах – по убеждению, в президиуме – из коллегиальности. Бесподобен был Орлов: когда уже умолк весь зал, он все еще продолжал аплодировать, покраснев от натуги...
Сталинская свита ринулась к хозяину. Одни восхищались глубиной доклада, другие возмущались вопросами "не по существу". Сталин учтиво улыбался, но в прения не вступал.
Чуть в стороне стоял с Покровским Молотов и силился ему что-то доказать; тут я впервые узнал, что Молотов слегка заикается. В ответ на какую-то просьбу Михаила Николаевича Молотов обратился к Сталину с вопросом. Вопроса я не слышал, но видел, как Сталин повернулся в сторону Покровского и одобрительно кивнул головой. Ректор обратился в зал:
– Членов бюро партийной ячейки ИКП прошу ко мне!
Сорокина подозвал сам Сталин. Он знал его еще по гражданской войне и по работе в Секретариате ЦК. Они поздоровались и Сталин по-отечески хлопал по плечу того, кого он еще несколько минут тому назад, сам об этом не зная, уничтожил своим убийственным ответом. Когда начали собираться тузы Института вокруг членов ЦК, Сорокин попрощался со Сталиным и отошел.
Началось представление. Задыхаясь от старческой астмы и усердствуя в характеристике "борцов парада", Покровский начал аттестацию:
– Экономист Орлов! Секретарь партячейки ИКП. Высокий, тощий, с повадками артиста и лицом пьяницы, наш местный вождь быстро подскочил к Сталину и, не подождав, первый протянул ему руку. Сталин, пожав ее, хотел уже подать руку следующему, но Орлов все еще не выпускал его руки.
– Философ Юдин! Секретарь партячейки философского отделения.
Это было первое знакомство Сталина с будущим его теоретиком.
– Философ Константинов! Член бюро ячейки ИКП.
– Литератор и историк Щербаков! Член бюро ячейки...
Литературная деятельность этого человека заключалась в обильном писании секретных сводок по институтским делам в ЦК, за что он дослужился впоследствии до сана члена Политбюро. Сам он на собраниях никогда не выступал.
– Историк Панкратова! Выпускница ИКП и ассистентка по кафедре русской истории.
Сталин хотел с нею разговориться, но она, "буржуазная либералка", как мы ее называли, худая и щупленькая, совсем растаяла. Впоследствии эта "буржуазная либералка" через ряд побед и поражений, разоблачений и самобичеваний (я еще не видел никого, кто бы так талантливо бичевал самого себя, как она) добралась до сталинского ареопага: она – член ЦК КПСС.
– Философ Митин!
Невзрачный, худой, с чахоточным лицом Митин по пояс согнулся перед Сталиным, как придворный слуга перед грозным владыкой. Сейчас он тоже член ЦК.
Стэн, Карев, Мехлис поздоровались сами, как старые знакомые.
Парад кончился.
Пока мы возились у вешалки, Сталин вышел со свитой, и караван лимузинов тронулся по Садовому кольцу.
Я вспомнил о Дедодубе. С какой важностью, как стоически стоял он на своем посту!
– Ну как, дед? Видел царя? – спросил его Сорокин.
– Калиныча не было, я его знаю лично, – разочарованно сказал дед.
– Но ведь Сталин – тоже царь, – настаивал на своем Сорокин.
– Может, он и царь, но не Калиныч, – сухо ответил дед.
II. "ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ШТАБ" ЦК ВКП(б)
Институт красной профессуры по своей учебно-исследовательской программе был первой советской аспирантурой по подготовке будущих красных профессоров – преподавателей университетов и социально-экономических высших учебных заведений. Создан он был по инициативе первого марксистского историка, члена Академии наук СССР при Сталине – Михаила Николаевича Покровского.
Покровский определился как марксистский историк еще задолго до революции. Приват-доцент Московского университета, он выступил с самого начала как представитель марксистского мировоззрения в русской исторической науке. Его основной труд – "Русская история с древнейших времен" (четыре тома) – вышел еще до революции. В этой работе Покровский радикально разошелся со всеми существующими историческими школами в оценке исторического процесса. По своей методологии он был представителем своеобразно понятого им исторического материализма (противники слева считают его материализм "экономическим материализмом"). В анализе исторических событий Покровский стал на классовую точку зрения.
После революции Покровский, заняв пост заместителя наркома просвещения (Покровский был членом партии большевиков с 1905 г.), становится и шефом научных учреждений, руководя при Наркомпросе Государственным Ученым Советом. Разумеется, он признавался одновременно и официальным главой советской исторической науки. Но сторонниками этой науки из советских специалистов в Советской России, кроме самого Покровского, были только одиночки-историки из числа членов партии. Представители старых русских исторических школ не признавали ни авторитета Покровского, ни его исторической концепции. Собственно, поэтому пришлось упразднить на время вообще историческую науку в России (закрытие исторических факультетов в университетах, изъятие преподавания исторической науки из средних школ и замена ее другой дисциплиной, так называемым "обществоведением" и т. д.).
Это поставило перед советской властью первоочередную задачу: подготовку собственных научных кадров не только в области истории, но и для других общественных наук. Этой цели должны были служить организованные – по инициативе того же Покровского – новые учреждения: Коммунистическая академия, Институт красной профессуры, РАНИИОН и коммунистические университеты.
Вкратце, но весьма ярко, свою новую историческую концепцию Покровский изложил в однотомной работе "Русская история в самом сжатом очерке", которая выдержала с 1921 по 1931 год десять изданий.
Ленин сразу оценил "переворот", произведенный Покровским в "русской исторической науке", и поздравил его в специальном письме с этим успехом. Ленин писал:
"Тов. Покровскому. Очень поздравляю Вас с успехом: чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга "Русская история в самом сжатом очерке". Оригинальное строение и изложение. Читается с громадным интересом. Надо будет, по-моему, перевести на европейские языки. Позволю себе одно маленькое замечание. Чтобы она была учебником (а она должна им стать), надо дополнить ее хронологическим указателем... Учащийся должен знать и Вашу книгу и указатель... Ваш Ленин"2. [2Русская история в самом сжатом очерке. Партизд., 1933, стр. XII.)
Впоследствии Сталин объявил эту книгу "антиленинской" и изъял из обращения.
Декрет об открытии Института красной профессуры был подписан Лениным 11 февраля 1921 года.
Вот краткая справка из Большой Советской Энциклопедии:
"Красной Профессуры Институт (ИКП). ИКП впервые организован в 1921 г. в Москве, на основании декрета Совнаркома РСФСР от 11.02 1921, подписанного В. И. Лениным. Декретом СНК на ИКП возлагалась задача обеспечить подготовку "красной профессуры для преподавания в высших школах республики теоретической экономии, исторического материализма, развития общественных форм, новейшей истории и советского строительства"...
В первый год своего существования ИКП не имел отделений, с 1922 года были организованы отделения: экономическое, историческое и философское; с 1924 – правовое и с 1926 г. – историко-партийное отделения. Наборы 1921 – 1929 гг. давали в ИКП ежегодно от 75 до 140 человек, в большинстве людей с высшим образованием...
Учебная работа в ИКП протекает в форме лекций, семинаров. Курс обучения трехгодичный. По окончании ИКП слушатели сдают государственные экзамены" (БСЭ, 1-е изд., т. 34, стр. 600-601).
В числе многих причин, вызвавших к жизни наше и подобные ему учреждения, была еще и та простая причина, что старые научные кадры бойкотировали советскую власть. Многие из старых профессоров отказались служить советской власти и ушли во "внутреннюю эмиграцию". Другие открыто объявили войну советской власти, борясь в рядах Добровольческого движения, а когда война закончилась победой большевиков, ушли во внешнюю эмиграцию. Третьих большевики сами выслали из России, чтобы избавиться от будущих "заговорщиков".
Но и к оставшимся в России советская власть не питала никакого доверия. "Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит!" Я не раз слышал такую характеристику старых профессоров из уст советских вероучителей. И даже самые добросовестные из уцелевших старых профессоров, с точки зрения советской власти, не шли дальше популярной в этой среде формулы: мы аполитичны, а потому и лояльны.
Простая лояльность, вполне достаточная во время гражданской войны, признавалась совершенно недостаточной после большевистской победы. К тому же, "лояльность профессора" могла научить молодежь только лояльности. Этого советская власть никак не могла допустить. "Коммунистическое воспитание молодежи" – таков был лозунг, выдвинутый еще Лениным на III съезде комсомола в 1920 году.
Отсюда большевики пришли к выводу, что нужно создать собственную, красную профессуру, которая, учась у руководителей ВКП(б) марксистской теории, будет учиться одновременно у "лояльных" профессоров фактическим знаниям. Потом, достаточно подготовившись, они заменят своих "буржуазных профессоров". Тогда дело "коммунистического воспитания" будет в надежных руках.
Уже к началу 1928 года в ИКП были следующие отделения: история, философия и естествознание, экономика, история литературы и критики, мировая политика и мировая экономика, общее отделение. Впоследствии эти отделения (факультеты) были реорганизованы в самостоятельные институты красной профессуры по специальностям. Среди профессорского состава были виднейшие партийные и беспартийные ученые страны, руководители ВКП(б) и Коминтерна. Укажу некоторые имена:
Беспартийные ученые: Рожков, Платонов, Сергеев, Грацианский, Бахрушин, Тарле, Греков, Струве, Крачковский, Марр, Мещанинов, Рубин, Громан, Базаров, Л. Аксельрод, Деборин, Преображенский, Мишулин, Косминский, Тимирязев (сын) и др.
Партийные профессора: Бухарин, Покровский, Луначарский, Ярославский, Радек, Крумин, Квиринг, Е. Преображенский, Вышинский, Крыленко, Пашуканис, Берман, Варга, Миф, Бела Кун (Восточная Европа), Эрколи-Тольятти (Юго-Западная Европа), В. Коларов (Балканы), В. Пик (Центральная Европа), Куусинен (Финляндия), Страхов (Китай; русский псевдоним одного китайского коммуниста), еще несколько китайцев и японцев. Периодически с докладами в стенах ИКП выступали, кроме названных лиц, – Сталин, Каганович, Калинин, Мануильский, Бубнов, Эйдеман и др.
ИКП предъявлял к поступающим довольно высокие академические требования. Сам прием происходил в порядке отбора лучших кандидатов на конкурсных экзаменах из состава лиц, допущенных специальным постановлением Мандатной комиссии ЦК ВКП(б). Как правило, требовалось, чтобы кандидат имел образование в объеме университета или соответствующего факультета другой высшей школы. Предварительным условием допущения к устным испытаниям было представление письменной вступительной работы, в которой кандидат должен был показать свою способность и призвание к исследовательской работе. После рассмотрения письменной работы и проведения устных экзаменов экзаменационная комиссия ИКП выносила свое заключение, кто из кандидатов и насколько удовлетворяет академическим требованиям Института.
Это заключение шло в ту же Мандатную комиссию ЦК. Мандатная комиссия докладывала весь мандатный материал Оргбюро ЦК ВКП(б), которое выносило окончательное постановление о принятии кандидата в ИКП. С этих пор икапист (так назывались студенты ИКП) становился номенклатурным работником ЦК ВКП(б) и заносился в картотеку "руководящего актива". В дальнейшем всякие изменения в жизни этого "руководящего активиста" – перевод, командировка, назначение на работу, снятие, арест – могли происходить только с ведома и по постановлению ЦК.
"Теоретический штаб" ЦК – ИКП – дал действительно много кадров как Сталину, так и его противникам. Как и при каких обстоятельствах одни икаписты превращались в "соратников и учеников Сталина", а другие во "врагов народа" и "извергов фашизма", – я расскажу дальше. Отмечу лишь пока некоторых из тех и других.
Через ИКП прошли, стали врагами Сталина и погибли в камерах смертников НКВД или в изоляторах концлагерей – Слепков, Астров (редакторы журнала "Большевик" и сотрудники Бухарина по газете "Правда"), Айхенвальд, Марецкий, Краваль (секретарь Бухарина), Стецкий (заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), член ЦК), Стэн (член ЦКК), Карев, Бессонов, А. Кон, В. Кин (Комакадемия), К. Бутаев, К. Таболов, Самурский, Михайлов (секретари обкомов), Мадьяр, Ломинадзе, Шацкин (Коминтерн). Этот список может быть продолжен до сотни имен. Через ИКП прошли и стали близкими сотрудниками Сталина – А. Щербаков (умер на посту члена Политбюро в 1945 г.), Мехлис (член ЦК ВКП(б) и бывший министр Госконтроля), Абалин (гл. редактор журнала "Коммунист"), Федосеев (бывший главный редактор журнала "Большевик"), Александров (член ЦК и бывший шеф пропаганды), Суслов (секретарь ЦК), Поспелов (бывший главный редактор "Правды", директор Института Маркса-Энгельса-Ленина, секретарь ЦК), Ильичев (бывший главный редактор "Известий" и "Правды", кандидат ЦК), Митин (член ЦК), Юдин (член ЦК и главный редактор органа Комин-форма, посол в Китае), Константинов (начальник Управления пропаганды и агитации ЦК), Сурков (один из руководителей Союза писателей). Этот список тоже мог бы быть продолжен. Уже эти имена говорят о том, что ИКП был действительно неким "теоретическим штабом", где с одинаковым усердием обе стороны (сталинцы и антисталинцы) разрабатывали, так сказать, "идеологическую стратегию" будущих внутрипартийных войн.
В среду правых я был введен моим другом и старшекурсником ИКП Сорокиным. Мы часто собирались на квартире известной в тех кругах Королевой.
Зинаида Николаевна Королева не принадлежала к тем знаменитым "кухаркам", которых Ленин призывал "учиться управлять государством". По происхождению она была дворянкой, по воспитанию подлинной "гранд-дамой", но по своим политическим взглядам она сделалась самой крайней революционеркой еще с институтской скамьи.
В 1916 году она ушла из медицинского института на фронт в качестве сестры милосердия. Февральская революция застала ее в одном из госпиталей под Киевом. Вскоре начали создаваться солдатские революционные комитеты, и она была втянута в работу одного из местных комитетов. Будучи лишь технической секретаршей, она выполняла весьма важные функции – редактировала и сама сочиняла воззвания, приказы и требования местного комитета к солдатам, народу и правительству.
Солдаты ее полюбили за простоту характера, хотя и относились к ней с некоторым недоверием. "Сама буржуйка, а кроет буржуев на чем свет стоит, тут что-то неладное, братцы!" Когда однажды такой солдатский разговор дошел до Зинаиды Николаевны, она попросила председателя солдатского комитета созвать экстренный митинг, чтобы сообщить полезную информацию. "В России – революция. Вся Россия – митинг", – писал об этом времени Артем Веселый. Так было и на фронтах. Солдаты жили митингами, разжевывая на них два лозунга дня: "война до победного конца" справа и "мир хижинам – война дворцам" слева.
Оба лозунга казались слишком крайними, и средний фронтовик внутренним инстинктом чувствовал, что недостает какого-то среднего и разумного решения вопроса войны и мира. С тем большей охотой солдатская масса прислушивалась к новым решениям и предложениям. Этим, может быть, и объяснялось, почему митинг, созванный для Зинаиды Николаевны, оказался столь многолюдным, что она сперва заколебалась, не отказаться ли ей от своей затеи выступить перед такой многочисленной аудиторией. Но друзья по солдатскому комитету ее подбодрили, а председатель комитета сказал и вводную речь, закончив ее словами, вызвавшими веселое оживление: "итак, слово имеет Революция Николаевна, бывшая Королева!" Контакт с массой был найден. Зинаида Николаевна выступила.
– Я не помню ни одного слова из того, что я тогда говорила. Это был мой первый революционный дебют, и вы себе не можете представить, как ужасно я волновалась! Когда я предложила созвать митинг, я собиралась рассказать солдатам о русских "революционных буржуйках", – о Вере Фигнер, Софии Перовской, Вере Засулич, Екатерине Кусковой, "бабушке русской революции" Брешко-Брешковской, чтобы рассеять все эти предрассудки о "бабах" и "буржуйках". А что я наговорила, не помню, убейте, не помню! Помню только, что с того памятного дня друзья стали меня величать запросто: "Революция Николаевна!"
Так рассказывала сама Зинаида Николаевна об этом эпизоде.
В то время, о котором я рассказываю, она работала в Народном Комиссариате по иностранным делам и пользовалась большим влиянием среди его руководителей. Отношения между нею и Сорокиным, с которым она была знакома еще по гражданской войне, были совершенно дружескими. Он так же непринужденно беседовал с ней о политике, как и на тему о "половом вопросе". Замечу тут же, что даже в последующие годы реакции, когда за каждым старым большевиком или героем гражданской войны охотилось полдюжины сталинских сексотов, отношения между старыми соратниками оставались близкими, что им потом немало повредило. Я бывал у нее часто вместе с Сорокиным и относился к ней с тем благоговением, с каким молодой энтузиаст может относиться к героям революции.
Близко я узнал Королеву на вечере у нее, на котором приглашенных было немного – один военный с ромбами, которого присутствующие называли просто "Генералом", его дама с бледным лицом и нахальными глазами, член бюро МК Резников, которого многие пророчили в члены Политбюро, нарком Н. (он был, собственно, заместитель наркома, но приличия ради его величали "Наркомом") с женой и мы с Сорокиным. Стол был накрыт чисто по-русски: сытно и обильно, но без претензии на изысканность.
Первый тост предложил "Генерал":
– Меня учили еще мальчиком: не задавай никогда двух вопросов – военному о тайнах его ведомства и пожилой даме о ее возрасте. Но с тех пор меня занимали именно эти два вопроса. Военного я неизменно спрашивал, чем он занят и скоро ли он займет место своего начальника, а даме задаю один и тот же вопрос – довольна ли она "нашим братом", а если нет, то сколько ей лет. Признаюсь, только у Зинаиды Николаевны я не имею успеха. Нас, мужчин, она считает бабами, а себя все еще девочкой. И я согласен с нею – лучше быть прекрасной девочкой, чем бабой с усами. За все, чем дорога нам наша Зинаида Николаевна, за мужество, молодость и дерзание выпьем эти бокалы.
Все дружно чокнулись и залпом выпили, кроме меня и дамы с нахальными глазами. Дама, видимо, косилась на "Генерала", а я на слишком уж полный стакан водки. Вечер быстро принял положенный ему оборот. Тосты чередовались за тостами, а водка глушила перекрестные речи. Если бы не сама хозяйка, которая отрезвляюще действовала на пьяных и опьяняюще на трезвых, равновесие было бы давно нарушено.
Она вовремя почувствовала нарождающуюся угрозу и, торжественно вручив каждому по бутылке нарзана, пригласила нас в гостиную послушать музыку и сама села за рояль.
– Что же вам сыграть, друзья? – обратилась она к нам, перебирая ноты.
– Похоронный марш! невозмутимо ответил Сорокин. Слова его потонули в веселом хохоте, а "Генерал" еще приговаривал – "гениально, гениально!"
– Охотно, Ваня, только скажи, кого же мы собираемся оплакивать, – спросила хозяйка не то с досадой, не то с сочувствием.
– Жалкую гибель великой революции! – ответил полутрезвый Сорокин.
Это был первый звонок к полному отрезвлению. Люди сразу стали задумчивыми. Холодный душ сорокинских слов будто смыл хмель сорокаградусной "рыковки". Даже военный приуныл, покачивая головой.
– Это горькая истина! – читал я на его лице.
Зинаида Николаевна поддалась общему настроению и, начав с "Реквиема" Моцарта, перешла к увертюре "Прометей" Бетховена.
Но дамы запротестовали. Супруга "Наркома", одна из тех, которых бессмертный Гоголь назвал "дамой приятной во всех отношениях", так и заявила: "Что же это, мы собрались отпраздновать день рождения Зинаиды Николаевны или устроить кладбищенский концерт?" При этих словах она подошла к хозяйке и властно прибавила: "А ну-ка, дорогая, не мучайте рояля и гостей, а уж лучше слушайте!"
Она заняла место за роялем. Под собственный аккомпанемент она исполнила несколько романсов Бородина и Чайковского. Сыграла она, действительно, виртуозно, и награждалась каждый раз шумными аплодисментами гостей. Мы вновь вернулись к жизни. Жена "Наркома" исполнила и несколько революционных песен. В заключение общим хором всех присутствующих было исполнено "Письмо матери". "Письмо матери" Есенина было запрещено для исполнения, но оно исполнялось чаще других советских произведений. Это были годы массового увлечения молодежи Есениным; это увлечение передавалось и "отцам". Четырехтомник Есенина (уже запрещенный) котировался на черной бирже в сто крат выше своей номинальной стоимости. Буйно-траурный пессимизм есенинской лирики явился социальным бальзамом, успокаивавшим тяжкие боли рождения сталинской империи. Бесшабашно-залихватская, пусть даже пьяно-кабацкая, а потому смелая манера Есенина говорить лирическую правду о режиме, при котором он себя уже чувствовал "иностранцем" ("в своей стране я словно иностранец", – говорил поэт), – действовала подкупающе. Помню, как я сам днем в Институте пережевывал "Капитал" ("Ни при какой погоде я этой книги, конечно, не читал", – писал Есенин о нем), а вечером перечитывал Есенина.
Конечно, Есениным увлекались и непризнанные донжуаны и немало их кончило жизнь самоубийством по есенинскому рецепту – разрез вены для прощального стиха и веревка на шею, – однако знаменем Есенин стал у политических бунтарей среди молодежи. Как это бывало часто в таких случаях, по рукам этой молодежи ходили нелегальные памфлеты поэта на режим, которых, быть может, Есенин никогда и не писал, но которые были вполне в есенинском духе. Мертвый Есенин грозил стать идейным вождем крестьянской Вандеи. Тем энергичнее расправилась сталинская власть с его памятью.
Не только в поэзии, но и в драматургии, театре и музыке интеллигенция пробовала дать "реванш" большевикам. "Бег" или "Дни Турбиных" Булгакова показывали на советской сцене антисоветских героев в положительном виде. Дирижер Большого театра Голованов при единодушной поддержке всего коллектива театра небезуспешно боролся за сохранение этого величественного храма русского оперного искусства против "Пролеткульта" и партийных невежд. Если бы не авторитет и влияние Голованова, Немировича-Данченко, Станиславского, Качалова, Москвина, если бы не поддержка Горького, если бы не известная слабость к искусству тогдашнего наркома просвещения Луначарского, Большой театр, в связи с "головановщиной", был бы закрыт. Членов ЦК мало занимало искусство, хотя некоторые из них весьма увлекались артистками. Многие знали о похождениях в Ленинграде Кирова, который для удобства самочинно назначил себя почетным шефом тамошнего оперного театра (советское правительство увековечило после эту склонность Кирова, назвав ленинградский театр оперы и балета его именем). С ним в Москве успешно конкурировал Ворошилов, натыкаясь на этом поприще то на Луначарского, то на Буденного (его жена была неграмотной крестьянкой с Кубани, но, став маршалом, он бросил ее, детей своих отдал в приют, а сам ушел "на сцену").
Вернемся к нашему вечеру. Когда мы перешли от музыкальной части к деловой, я понял, что присутствую где угодно, но только не на обычных торжествах по случаю дня рождения. Водка исчезла, не доведя никого до накала, был сервирован крепкий чай, и хозяйка после нескольких вводных замечаний предоставила слово члену бюро МК Резникову.
Я должен сказать о нем несколько слов. Резникова я видел только второй раз, но знал его, со слов Сорокина, как выдающегося партийного работника с "независимым мнением". Во время октябрьского переворота он был уполномоченным Военно-революционного комитета при Петроградском Совете во флоте, получал непосредственно указания от Троцкого по военной и от Ленина по партийной линии. "Ленин – мозг, Троцкий – душа, а Резников – тело нашей революции" – такова была формула "Генерала", когда он говорил о движущих силах большевистской революции (идеологически "Генерал" стал "право-левацким троцкистом"). Во время гражданской войны Резников дрался с Колчаком, будучи два раза ранен и оба раза тяжело, был взят в плен, но по личному вмешательству Ленина его спасли буквально из-под расстрела, обменяв на десять колчаковских офицеров, захваченных большевиками. В его партийной биографии было только одно пятно – во время кронштадтского восстания в 1921 году Резников выступил против ультиматума Троцкого повстанцам и его угрозы уничтожить Кронштадт в случае их упорства: "Каждый выстрел по Кронштадту – выстрел по революции", – доказывал Резников. Когда в ЦК решали вопрос о предварительной посылке парламентеров, чтобы склонить кронштадтцев к мирному урегулированию конфликта, Ленин вновь вспомнил о Резникове. Ему сообщили, что Резников сидит в Чека, как "моральный соучастник" мятежников.
– Ну знаете, товарищи, если такие люди, как Резников, числятся в контрреволюционерах, тогда мы все – контрреволюционеры! – сказал Ленин.
Так, второй раз прямо из-под расстрела Резников был спасен Лениным. С того дня, затаив глухую злобу и на Троцкого и на Чека, Резников поклялся в верности Ленину. Поэтому понятно, что во время борьбы против Троцкого и его оппозиции Резников был в первых рядах антитроцкистов. Просталинский ЦК не замедлил ответить благодарностью, и Резникова ввели в состав московского партийного руководства.
Итак, мы были готовы выслушать Резникова. – Зинаида Николаевна просила меня, – начал он, – поделиться с друзьями информацией о внутрипартийном положении, в частности, о положении нашей московской организации. Я охотно согласился, тем более, что партийная печать лишена возможности информировать собственную партию.
После такого вводного слова Резников достал из портфеля записную книжку и, перелистывая ее, сделал почти часовую информацию о закулисных событиях в Московском и Центральном Комитетах. То, что рассказывал Резников, было для меня совершенно ново.
Оказывается, уже с самого начала 1928 года (то есть сейчас же после ликвидации "левых") как в Политбюро, так и в руководстве Московским Комитетом происходила глухая, но весьма упорная борьба почти по всем основным вопросам внутренней и внешней политики партии. Спор начался, собственно, из-за Троцкого, уже находившегося в ссылке в Алма-Ате 3. [3 Находясь в пути из Алма-Аты в Константинополь, Троцкий по советским газетам явно видел, что его высылка не так легко далась Сталину: "Газеты в пути приносят нам отголоски новой большой кампании против троцкистов. Между строк сквозит борьба на верхах вокруг вопроса о моей высылке. Сталинская фракция спешит. У нее для этого достаточно оснований. Ей приходится преодолевать не только политические, но и физические трудности" (Л. Троцкий. Моя жизнь, ч. II, стр. 316. Троцкого я везде цитирую по русскому изданию "Гранит", Берлин, 1930).)
Троцкий продолжал и в ссылке беспокоить ЦК своими статьями и прокламациями, проникавшими внутрь страны4. [4 "За апрель-октябрь 1928 г. нами послано было из Алма-Аты 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ. Отправлено было около 550 телеграмм. Получено около 1000 политических писем и около 700 телеграмм, в большинстве коллективных" (там же, стр. 305).)
Перепечатанные в Москве, на ротаторе, материалы Троцкого широко распространялись не только между членами партии, но и среди беспартийной интеллигенции. Я сам одну из таких статей Троцкого получил в Коммунистической академии, где существовала нелегальная ячейка троцкистов. Замечу тут же, что эта статья Троцкого сохранялась у меня почти десять лет. Только в 1937 году, фильтруя свой архив от антисталинской литературы на случай возможного обыска и ареста, я натолкнулся и на нее, прочел внимательно еще раз, мысленно поклонился Троцкому за его пророчество об "эпигонах" и "термидорианцах" и сжег.
Ввиду такой непрекращающейся "контрреволюции" Троцкого, Сталин поставил перед Политбюро вопрос о суде над Троцким. Все понимали, что на этот раз Сталин добивается физического уничтожения своего противника. Из членов Политбюро Сталина поддержали только Молотов и Ворошилов. Рыков, Бухарин и Калинин выступили против суда над Троцким. Наконец было достигнуто компромиссное решение: выслать Троцкого за границу.
Сталин долго не шел на этот компромисс, пока его не заверил начальник ОГПУ Менжинский, что будет ли Троцкий находиться в Алма-Ате, на Лубянке или на Мадагаскаре, для его ведомства это не играет роли – "везде Троцкий будет находиться у нас" – успокоил Менжинский Сталина. Как известно, он не ошибся.
Второй спор происходил вокруг так называемого "Шахтинского дела". В конце 1927 года полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Ефим Георгиевич Евдокимов представил председателю коллегии ОГПУ Менжинскому весьма детально разработанное агентурное дело, из которого явствовало, что в г. Шахты на Сев. Кавказе существует нелегальная контрреволюционная вредительская организация, состоящая из группы старых специалистов. По данным этого дела выходило, что эта группа, будучи связанной со старыми хозяевами шахт за границей, ставит своей целью вывод шахт из строя путем систематического вредительства. Лубянка отнеслась к докладу очень скептически. Ввиду важности дела и к тому же хорошо зная повадку своих сотрудников строить карьеру на мифических делах, Менжинский предложил Евдокимову представить ему вещественные доказательства. Тогда Евдокимов поехал сам к Менжинскому, захватив с собой "доказательства", в числе которых он привез перехваченные его учреждением частные письма на имя некоторых из обвиняемых специалистов из-за границы. Менжинский не нашел в них никаких "вредительских установок", как утверждал Евдокимов. Последний стал настаивать на том, что эти письма зашифрованы.
– Хорошо, так вы их расшифровали? – спросил Менжинский.
– Нет, – ответил Евдокимов.
– Почему же?
– Ключи к шифру находятся в руках фигурантов.
– Значит?
– Значит, мы просим санкции коллегии на арест нескольких из руководителей шахт, – доложил Евдокимов.
– Даю вам двухнедельный срок: либо вы расшифруете эти письма без предварительных арестов, либо я вас вместе с вашими агентами буду судить за саботаж! — при этих словах Менжинский прямо по-чекистски выставил Евдокимова из своего кабинета. Теперь Евдокимову стало ясно, что если он не докажет контрреволюции шахтинцев, то его чекистской карьере придет конец. И он решил испробовать последний шанс: обратиться к самому Сталину.
Евдокимов доложил ему суть дела и, конечно, разговор с Менжинским. Но так как Сталин не занимал тогда официального поста в правительстве, то Евдокимов просил Сталина воздействовать на Менжинского через Рыкова. Рыков был тогда председателем правительства.
– Чепуха, – ответил Сталин, – выезжайте к себе и немедленно примите все меры, какие вам покажутся необходимыми. В дальнейшем информируйте только меня, а с Менжинским мы как-нибудь сами договоримся (Сталин был и членом коллегии ОГПУ от ЦК).
Имея такую карт-бланш в кармане, Евдокимов умчался в Ростов (краевой центр). На второй день в Шахтах были произведены массовые аресты среди виднейших специалистов, потом аресты распространились и на Донбасс, но дело вело Северо-Кавказское ПП ОГПУ.
В Москве это вызвало целый переполох – ВСНХ, ОГПУ и сам Совнарком потребовали от Северо-Кавказского ОГПУ немедленного объяснения. Евдокимов молчал. Когда же Рыков, Менжинский и Куйбышев (Куйбышев был председателем ВСНХ) предложили послать на Северный Кавказ специальную комиссию ЦК и Совнаркома, то Сталин наложил "вето". Игра разгоралась. Вопрос был перенесен на заседание Политбюро. На этом заседании Менжинский и Куйбышев присоединились к Рыкову, обвинявшему Сталина в "самоуправстве", но Сталин доложил заседанию телеграмму Евдокимова, который не только уверял в наличии контрреволюции в г. Шахты, но и намекал на то, что нити ее идут в Москву. Куйбышев быстро ретировался, Менжинский замолчал, а Рыков только вопросительно посматривал то на Бухарина, то на Томского. Никакого решения не приняли, но победа Сталина была несомненна.
Теперь Сталин отвечал и за самое "Шахтинское дело", по крайней мере, морально. Он это знал и поэтому с самого начала взял его под свое непосредственное наблюдение. Сталин и Евдокимов были теперь связаны круговой порукой. Руководство над ведением следствия Евдокимов возложил персонально на своего помощника Курского. Перед Курским была поставлена задача – любой ценой добиться "чистосердечного признания" обвиняемых и придать делу общегосударственный характер.
Здесь мы впервые присутствуем при рождении пресловутых "методов" ГПУ. Прежде чем приступить к следствию по существу, штаб Курского (помощником Курского по этому штабу был другой "талант" в чекистском мире – Федотов) разработал общую механику ведения следствия. Она и предусматривала применение "методов" в известных теперь всем формах, которые в основном сводятся к пыткам, – это прежде всего физические пытки: разнообразные формы мучения и избиения, доводящие человека до полусмерти и даже до смерти, продолжительное лишение сна (средняя норма: от трех до десяти суток); химические пытки: введение в пищу или непосредственно в организм путем впрыскиваний волеослабляющих веществ или таблеток, порошков, капель; механические пытки: беспрерывное чтение вслух чередующимися следователями будущих показаний подследственного, а потом их беспрерывное повторение им самим, пока они таким образом не будут механически занесены на пластинку его подсознания. К этому присоединяются пытки политические: угрозы или репрессии родственников, друзей допрашиваемого, оплевывание его политических идеалов (если бы они были даже чисто советскими или сталинскими), пытки психологические: создание и укрепление у жертвы чувства собственного ничтожества, бесцельности жизни и ее обреченности, доведение ее до жажды самобичевания, когда в этом самобичевании, раскаянии или в рассказах о мнимо содеянных, механически уже закрепленных в сознании или подсознании преступлениях ощущается потребность саморазрядки, исповеди и даже "самоочищения".
Эта процедура из процесса механического в первой стадии следствия превращается в его последней стадии уже в процесс "творческий" – подследственный присовокупляет детали и штрихи к своим старым, вынужденным и механическим показаниям на этот раз совершенно независимо от следствия и, конечно, от своей воли. С той же готовностью он отвечает на поставленные вопросы, редко попадая впросак. Он уже сам верит в свою или чекистскую легенду, а когда увидит, что ему верят следователь, суд, стороны, слушатели – он впервые за все время своего сидения чувствует себя каким-то ценным винтиком общего механизма, более того – "героем дня". Физически доведенный до крайнего истощения, он витает в небесах, а психический алкоголь-наркоз уже довел его до самозабвения. Его тело находится еще здесь, среди людей, но духовно он уже не живет среди них. Он свободен от самого себя, а потому готов на все – на словесное самобичевание и на физическую смерть.
Таковы были "методы Курского", которые легли в последующем в основу следственной техники "ежовщины". Методы Курского вполне оправдали себя. Подсудимые рассказывали вещи о чудовищных преступлениях, которые тогда почти всеми принимались на веру. Настоящую цену "чистосердечных показаний" подсудимых знал в Москве только один человек – Сталин, и только одно учреждение в провинции – штаб Евдокимова, Курского, Федотова в Ростове-на-Дону.
Зато триумф Сталина был полным: ни советское правительство, ни его председатель Рыков, ни "гнилой" теоретик Бухарин, ни даже сам верховный шеф ОГПУ Менжинский не разгадали контрреволюции шахтинцев, а Сталин "гениальным чутьем" профессионального революционера раскрыл "заговор буржуазных специалистов". С Менжинским Сталин "как-нибудь договорился", но членам Политбюро, как школьникам, поставил на вид: вы саботировали, а я вас спасал, будете и дальше упорствовать, я и без вас обойдусь! ЦК в закрытом письме к партийной организации воздал должное "бдительности" Сталина, дипломатически обходя саботаж "правительства" в раскрытии "Шахтинского дела". Когда же Сталин подготовил новое дело, – "дело промпартии" проф. Рамзина – "саботажникам" оставалось только поддакивать.
Однако победа Сталина имела для него меньше всего "моральное значение", хотя она и дискредитировала его будущих противников из "правой оппозиции". Еще меньшее значение имела ликвидация доселе никому неизвестных шахтинцев или малоизвестных в широких кругах рамзинцев. Победа заключалась в том, что Сталин нашел волшебный ключ к публичному уничтожению даже мнимых врагов режима – лабораторию Евдокимова с методами Курского. И Сталин щедро отблагодарил: Евдокимов получил подряд два ордена Красного Знамени (за шахтинцев и за рамзинцев) к своим уже наличным трем, был назначен первым секретарем Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) – (редкий случай в тогдашней партийной практике), – был введен в состав пленума ЦК ВКП(б), будучи совершенно неизвестным в партии, а все чекисты штаба Курского были награждены орденами Красного Знамени и знаками "почетных чекистов". Забегая несколько вперед, скажу, что когда Сталин приступил к подготовке ежовщины во всей стране, он вспомнил о Курском: все еще провинциальный среднего ранга чекист Курский был назначен в 1936 году заместителем наркома внутренних дел СССР! Через некоторое время в газетах появился краткий некролог – "внезапно умер верный сын партии т. Курский". Устная версия из официальных кругов гласила, что он покончил самоубийством на нервной почве. Конечно, было от чего терять голову, – теперь предстояло оформление и уничтожение не какого-нибудь жалкого десятка шахтинцев, а около пяти миллионов "врагов народа", из которых больше миллиона принадлежало раньше к коммунистической партии.
Эти и им подобные "организационные разногласия" между членами Политбюро, как говорил Резников, постепенно выросли в разногласия политические. Рыков, Бухарин, Томский увидели в тактике Сталина желание руководить страной и государством через аппарат ОГПУ и партии, минуя советское правительство и профессиональные союзы.
На этой почве в Политбюро образовались две группы – группа Бухарина и группа Сталина. Первоначально к группе Бухарина, кроме Рыкова и Томского, примыкали Куйбышев, Калинин, Рудзутак и Орджоникидзе. К группе Сталина принадлежали Молотов, Ворошилов, Киров, Каганович и Андреев. Позицию Косиора, Чубаря и Микояна Резников назвал "буферной": они либо мирили обе партии, либо воздерживались при решающих голосованиях. Сталин отказывался до поры до времени от открытых атак против группы Бухарина, а сосредоточил все силы на ее внутреннем разложении, весьма ловко натравливая одних ее членов на других.
Я хорошо запомнил рассказ Резникова об этой внутриполитбюровской политике – "разделяй и властвуй" – относительно двух случаев.
В первом случае эта политика была применена к Томскому – Куйбышеву. Дело в том, что кроме "организационных разногласий" в Политбюро, между разными ведомствами тоже происходили постоянные трения, иногда по самым незначительным вопросам. Когда дело касалось важных персон (наркомов, членов ЦК), было принято еще при Ленине передавать такие споры высшему арбитражу – на решение Политбюро. Когда Политбюро принимало то или иное решение, спорящие стороны должны были подчиниться. После смерти Ленина Сталин эту практику лишь расширил, чтобы играть удобную и выгодную роль постоянного арбитра в качестве генерального секретаря партии, хотя Сталин и не был председателем Политбюро (Ленин был постоянным председателем Политбюро, после его смерти в Политбюро председательствовали все члены поочередно, после ликвидации правых постоянное председательствование перешло к Сталину, а в Оргбюро – к Молотову). Одно из таких постоянных разногласий происходило между ВСНХ (председатель Куйбышев) и ВЦСПС (председатель Томский), как между работодателем (ВСНХ) и рабочими (ВЦСПС). Профессиональные союзы все еще питали иллюзию, что они призваны защищать интересы рабочих, пусть даже и перед советской властью. Но государственно-сталинские интересы требовали как раз того, за что был осужден Троцкий – полного подчинения профсоюзов интересам государства, то есть "огосударствления" их. Вещи своими именами, однако, не назывались. В будущей пятилетке, которую разрабатывал Куйбышев, профессиональным союзам, естественно, отводилась лишь роль технических органов государственного управления при сохранении внешней независимости от государства. Все текущие мероприятия – "режим экономии", "рационализация", "изобретательство", "кол-договор" – рассматривались и проводились с той же государственной точки зрения. В связи с этим Томский обвинил Куйбышева в "советской зубатовщине" по прямой подсказке Сталина. Куйбышеву Сталин подсказал формулу и по адресу Томского – "гнилой тред-юнионист"! Несомненная оплошность Сталина и его помощников по изданию "Сочинений" Сталина дает возможность подтвердить сказанное документально. Речь идет о сталинском письме Куйбышеву от 31 августа 1928 года, впервые опубликованном теперь. В этом письме Сталин пишет о члене Политбюро Томском другому члену Политбюро Куйбышеву следующее:
"Слышал, что Томский собирается обидеть тебя. Злой он человек и не всегда чистоплотный. Мне кажется, что он не прав. Читал твой доклад о рационализации. Доклад подходящий. Чего еще требует от тебя Томский?" 5. [5 И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 220.)
Имея письмо Сталина в кармане, Куйбышев смело выступает против Томского. Сталин молчал, но Куйбышев очутился вне группы Бухарина.
Второй случай относится к Рыкову и Бухарину. Известный разговор Бухарина с опальным Каменевым летом 1928 года Сталин истолковал как конспирацию против советского правительства (Рыков) и ЦК ВКП (Сталин). Соответствующие агентурные данные якобы подтверждали это. Делу был нарочито придан характер бунта Бухарина против Рыкова, за что Сталин и его группа и набросились на Бухарина. "Рыков не просто член Политбюро, но он и глава советского правительства. Поэтому мы не можем позволить даже друзьям Рыкова конспирировать против него", – рассуждал Сталин. Рыков не попадался на эту удочку. Оставалось искать других вариантов.
Органы печати, которые не находились под прямым руководством Бухарина и Рыкова, получили задание начать "по собственной инициативе" критику теоретических трудов Бухарина. Были сделаны попытки разыграть эту атаку по линии журнала "Большевик", но там сидели ученики Бухарина: Астров и Слепков. Они сообщили Бухарину о нажиме на них личного секретаря Сталина Поскребышева с целью напечатания критических статей о трудах Бухарина "Экономика переходного периода" и "Теория исторического материализма" (соответствующие статьи лежали уже в портфеле редакции). Возмущенный Бухарин снял копии со статей и помчался прямо к Сталину. Последний совершенно хладнокровно ответил, что он и понятия не имеет об этих статьях, ни о распоряжении Поскребышева. Тут же вызванный звонком Сталина Поскребышев тоже преспокойно заявил, что эту историю со статьями слышит впервые.
– Если кто-либо из наших сотрудников и позвонил редакции от моего имени, я в этом не вижу преступления, – сказал Поскребышев.
– Не забывайте, что я не ваш сотрудник, а член Политбюро ЦК! – вспыхнул Бухарин.
Поскребышев промолчал, а Сталин попросил Бухарина оставить у него статьи для ознакомления (Сталин, конечно, не только читал их в оригинале, но они были и написаны по его личному заданию).
Через некоторое время Астров и Слепков получили из Оргбюро ЦК "строгий выговор" с предупреждением за попытки дискредитации авторитета ЦК. Правда, статьи против Бухарина не были еще пока напечатаны, но зато бухаринцы получили серьезный удар.
Более удачным оказался опыт с "Комсомольской правдой". Тут Сталин поступил просто – вызвал секретаря ЦК ВЛКСМ Чаплина к себе и прямо приказал: "Вот эту статью поручи напечатать своему редактору (редактором, кажется, был Костров), не ссылаясь ни на меня, ни на ЦК. Если выйдет скандал, будет отвечать лично редактор, но он тоже не должен называть твоего имени". Чаплин точно понял смысл задания. Через день в "Комсомольской правде" появилась громовая статья о теоретических грехах "правого оппортунизма", которые ставились в завуалированной форме в связь с концепцией члена Политбюро Бухарина. Для партии она явилась полной сенсацией – так же, как и для самого Бухарина. Бухарин вновь обратился к Сталину. Последний сделал удивленные глаза и немедленно потребовал подать ему номера "Комсомольской правды" (вопреки обыкновению, в этот день на столе Сталина не лежала кипа газет).
– Да, действительно! Это возмутительно! Ну как же вы советуете, Николай Иванович, поступить теперь? — спросил Сталин почти дружественным тоном.
Бухарин потребовал обсуждения вопроса на Политбюро.
– Я тоже так думаю, – ответил Сталин.
На очередном заседании Политбюро ответственный редактор газеты "Комсомольская правда" получил строгий выговор за печатание троцкистской статьи "без разрешения ЦК". Но давать опровержение ЦК признал "тактически невыгодным".
Более суровую и для себя совершенно неожиданную борьбу Сталину пришлось выдержать в московской организации. Агентурные сведения ГПУ и разведка самого ЦК единодушно свидетельствовали, что именно в московской организации Бухарин, Рыков и Томский обладают сильнейшим влиянием. Старания агентов Сталина завербовать секретарей районов Москвы или даже членов бюро Московского Комитета против группы Бухарина не увенчались ни малейшим успехом. Задним числом, в конце 1938 года, когда бухаринцы были уже ликвидированы и физически, Сталин писал в своем "Кратком курсе" 6 [6 История ВКП(б). Краткий курс. 1945, стр. 281.):
"Одновременно со своими политическими выступлениями группа Бухарина-Рыкова вела организационную "работу" по собиранию своих сторонников. Через Бухарина сколачивала она буржуазную молодежь вроде Слепкова, Марецкого, Айхенвальда, Гольденберга и других (заметим, что из этой буржуазной молодежи состояла главная редакция теоретического и политического органа ЦК ВКП(б) – журнала "Большевик". – А.А.), через Томского – обюрократившуюся профсоюзную верхушку (Мельничанский, Догадов и др.), через Рыкова – разложившуюся советскую верхушку (А. Смирнов, Эйсмонт, В. Шмидт и др.)...
К этому времени группа Бухарина-Рыкова получила поддержку верхушки московской партийной организации (Угланов, Котов, Уханов, Рютин, Ягода, Полонский и др.). При этом часть правых оставалась замаскированной, не выступая открыто против линии партии".
Не будучи в курсе дела (или, может быть, наоборот, из-за осведомленности), руководство районов Москвы и Московского Комитета начало поход против "левых", которые стараются дискредитировать ленинский ЦК под маркой критики "бухаринских ошибок". Упомянутое решение ЦК служило при этом установкой "генеральной линии"! Это, кажется, единственный случай, когда Сталин сделал крупную ошибку, но он быстро ее понял и бросил знаменитый лозунг: "за критику и самокритику, невзирая на лица!" и исподтишка готовил внеочередные выборы московских райкомов.
Несколько забегая вперед, замечу, что уже на октябрьском пленуме МК 1928 года Сталин решил нанести открытый удар "правым" в самом МК, что означало и удар по "правым" в ЦК. Но это оказалось не такой легкой задачей. Ряд членов пленума открыто обвинил Сталина, что "под маской борьбы против какого-то мифического правого уклона" Сталин и его друзья занимаются искусственным разведением "интриг и склок" (Запольский), ЦК грубо вмешивается в дела местных партийных организаций, нарушая устав партии (Березин). Рютин прямо обвинил Сталина, что "правый уклон – его личная выдумка, чтобы расправиться с неугодными ему членами Политбюро".
Тогда члены пленума поставили перед Сталиным вопрос:
– Скажите, есть ли в Политбюро правые?
– В Политбюро нет ни правых, ни левых, – ответил Сталин.
Когда не удовлетворенные ответом Сталина члены пленума стали требовать оглашения протокола Политбюро, на котором обсуждалось июльское письмо Фрумкина против линии ЦК, Сталин огласил резолюцию Политбюро ЦК о "единстве в Политбюро", подписанную "всеми членами Политбюро"7 [ 7 И. Сталин. Вопросы ленинизма. Огиз, Москва, стр. 203-213.). На вопрос: "Кто же из членов Политбюро присутствовал тогда?" – Сталин ответил по-соломоновски: "Все, кто был налицо!".
Резников рассказывал, что как раз с этого заседания Политбюро Бухарин, Рыков, Томский и сам секретарь Московского обкома Угланов демонстративно ушли в связи с обсуждением письма Фрумкина. История и суть этого письма заключается в следующем.
Автор письма Моисей Фрумкин принадлежал к ленинской гвардии большевиков, активно участвовал в нелегальной работе в царской России, много раз подвергался арестам и ссылкам, принимал видное участие в большевистском перевороте 1917 года. После победы большевиков занимал ряд ответственных должностей, а к описываемому периоду был замнаркомфина СССР. Его должность давала возможность близко изучить положение дел в сельском хозяйстве и промышленности.
На основании тщательного анализа состояния сельского хозяйства, подкрепленного официальными данными своего ведомства, Фрумкин обратился в июле 1928 года со специальным письмом сначала в Политбюро, а потом и ко всем членам ЦК. Основные тезисы письма Фрумкина гласили8 [ 8И. Сталин. Вопросы ленинизма. Изд. XI, стр. 271.):
1. Сельское хозяйство страны переживает процесс деградации.
2. Деревня, за исключением небольшой части бедноты, против нас.
3. "Политика экстраординарных мер" (то есть политика насильственного изъятия хлеба у крестьянства), которая проводится руководством ЦК, может кончиться гибелью советской власти.
Поэтому Фрумкин требовал радикального поворота ЦК в сторону либеральной аграрной политики. В отсутствии этой либеральной политики, в возврате к методам "военного коммунизма", в открытом грабеже среднего крестьянства под видом борьбы с "кулачеством", в искусственном натравливании одних крестьян против других под видом "развертывания классовой борьбы" и, наконец, в изобретении Сталиным во время его командировки в Сибирь на хлебозаготовительную кампанию новейшего метода полицейского принуждения крестьян отдавать хлеб даром государству – так называемого "сибирско-уральского метода" – вот где причина нашего хлебного кризиса, – писал Фрумкин. – Мы требуем расширения посевной площади – крестьяне расширяют ее, а тогда мы их записываем в кулаки! Мы требуем расширения товарооборота – люди открывают мелкие ларьки, а мы их записываем в спекулянты! Мы требуем поднятия промышленности и люди открывают сапожные мастерские, а мы их записываем в нэпманы! Мы требуем советской демократии, люди указывают нам на нашу антидемократичность, а мы их сажаем в ГПУ, – доказывал Фрумкин.
Поскольку Фрумкин раздал свое письмо членам пленума ЦК, Сталин хотел предупредить реакцию пленума особым решением Политбюро. В проекте решения предусматривалось "решительное осуждение правооппорту-нистического антипартийного выступления" Фрумкина с соответствующими организационными выводами, то есть снятием Фрумкина с поста замнаркомфина СССР.
Группа Бухарина отказалась санкционировать такое решение. Когда же Бухарин, Рыков и Томский увидели, что для своего решения Сталин обеспечил большинство в Политбюро, то они просто ушли с заседания. Сталин определил этот уход как "примиренчество" к правому уклону, но Фрумкин был осужден за этот уклон, хотя временно с работы и не снят. Таким образом, вслед за его письмом члены ЦК получили "единогласно принятую резолюцию Политбюро по поводу письма т. Фрумкина". факт выступления трех членов Политбюро против этого решения и их демонстративный уход с заседания был скрыт не только от партии, но и от членов ЦК. А будучи связанными партийной и коллегиальной дисциплиной внутри Политбюро, эти трое не могли довести свои взгляды до сведения партии и членов ЦК. Пользуясь этим, Сталин весьма ловко разыграл карту "единства в Политбюро", а люди, ориентировавшиеся во внутренней политике на Рыкова, Бухарина и Томского, были глубоко разочарованы их "единодушием" со Сталиным.
Практический план колхозного строя родился, собственно говоря, не в Политбюро и лаже не в Москве, а в Сибири. Правда, уже XV съезд партии постановил держать курс на развитие коллективов9 [9 Соответствующее место резолюции XV съезда партии гласит: "В настоящий период задача объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы должна быть поставлена в качестве основной задачи партии в деревне" (ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. II, стр. 251. В. Молотов. О работе в деревне, XV съезд ВКП(б).), но это решение все еще оставалось на бумаге, пока за дело не взялся сам Сталин.
Когда осенью 1927 года, вопреки Бухарину, Рыкову, Томскому и Угланову и, кажется, Калинину, Политбюро постановило применять на хлебозаготовках чрезвычайные меры ("экстраординарные меры"), руководители ЦК и правительства были командированы в качестве "чрезвычайных уполномоченных" в основные зерновые районы страны – на Украину, ЦЧО, Северный Кавказ и Сибирь. Обычно такие уполномоченные имели право единолично решать любой вопрос на местах от имени ЦК и Совнаркома. В их распоряжении находился целый штаб сотрудников, от чекистов, специалистов, пропагандистов и до машинисток включительно, который комплектовался в Москве каждым из "чрезвычайных уполномоченных".
В качестве такого уполномоченного в начале 1928 года в Сибирь был командирован Сталин, а в числе его штабных "специалистов" находились сибиряки Маленков и Сорокин. Полномочия Сталина распространялись и на Урал, но на Урал Сталин не собирался ехать, ограничившись вызовом тамошних руководителей в свою будущую сибирскую ставку – в Новосибирск.
Сибирский и уральский актив был предупрежден правительственной телеграммой о предстоящем прибытии Сталина с чрезвычайными полномочиями. Пока Сталин мчался в бронированном вагоне сибирского экспресса,
в Сибири царил переполох, граничащий с паникой гоголевских героев из "Ревизора".
Сорокин уже находился в Новосибирске в "дозорной бригаде" ЦК, когда секретарь Сибирского крайкома Сырцов устанавливал порядок: в школах начались регулярные занятия, в больницах производили дезинфекцию, ответственные работники сняли галстуки ("Сталин, – говорят, – органически не терпит галстуков"), а свободный оркестр местного гарнизона репетировал революционные гимны (тогда гимнов о Сталине еще не было).
Наконец Сталин прибыл со своей свитой и, минуя "потемкинские" деревни, прямо направился в настоящие деревни в поисках лишь одной достопримечательности Сибири: хлеба! Сорокин рассказывал, что сначала Сталин попросил Сырцова дать ему местную карту с нанесением на нее наиболее хлебных районов и сводку о выполнении плана хлебопоставок.
Ему предоставили и то и другое. Сталин объехал лишь те районы, которые были нанесены на карту как малохлебные. Он заезжал в случайные деревни, панибратски беседовал с крестьянами, под видом осмотра хозяйства заходил в сараи, конюшни, на гумна. Расспрашивал, на что крестьяне жалуются, хорошо ли относится к ним местное начальство, и каждый раз беседа оканчивалась неизменным вопросом: а вот, я вижу, у вас даром пропадает хлеб, почему вы не хотите его продать государству? На такой вопрос Сталин в одной деревне получил ответ: а вот, я тоже вижу, что у вас в Москве даром пропадает мануфактура, почему вы не хотите продать ее крестьянам? Сталин вопроса "не расслышал".
Зато другой вопрос он не только "расслышал", но и твердо запомнил. Об этом он говорил спустя год, на апрельском пленуме ЦК 1929 года, но дипломатически перенес этот случай из Сибири в Казахстан, а вместо себя поставил какого-то безличного "нашего агитатора". Однако и в исправленном изложении Сталина случай был очень характерен10 [10 И. Сталин. Вопросы ленинизма, стр. 260.):
"Когда наш агитатор, например, в Казахстане, два часа убеждал держателей хлеба сдать хлеб для снабжения страны, кулак выступил с трубкой во рту и ответил ему: "А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два хлеба".
Весь пленум знал, что этим "парнем" был сам Сталин.
Потом Сталин объездил районы, где были выполнены планы хлебозаготовок. Теперь, присоединив к своим собственным наблюдениям данные своих специалистов, Сталин составил себе общую картину положения дел, дающую возможность сделать определенные выводы. Выводы, касающиеся Сибири, заключались в том, что "малохлебные районы" на самом деле являются наиболее хлебными. Крестьяне этих районов хлеба не дают потому, что у них его просят, вместо того, чтобы отбирать!
Что же касается тех районов, в которых план выполнен, то тут дело обстоит еще хуже: план выполнен из-за его "заниженности". Районы эти могут и обязаны дать еще столько же хлеба, сколько они сдали. Как это сделать? Провести бедняцко-середняцкие собрания о самообложении. Кулаков на эти собрания пускать нельзя. На этих собраниях надо принимать решения о "добровольной сдаче" крестьянами всех хлебных излишков государству. При этом кулакам давать "твердые задания", невыполнение которых всегда влечет за собою применение статьи 107 УК РСФСР.
После всего этого Сталин решил информировать бюро Сибирского крайкома и Уральского обкома ВКП(б) о дальнейших задачах и планах. В одной из речей, которая тогда была скрыта от страны, он заявил:
"Я командирован к вам в Сибирь на короткий срок. Мне поручено помочь вам в деле выполнения плана хлебозаготовок. Мне поручено также обсудить с вами вопрос о перспективах развития сельского хозяйства, о планах развертывания в вашем крае строительства колхозов и совхозов... Вы говорите, что план хлебозаготовок напряженный, что он невыполним. Почему невыполним, откуда вы это взяли?.. Посмотрите на кулацкие хозяйства: там амбары и сараи полны хлебом, хлеб лежит под навесами ввиду недостатка мест хранения... Я видел несколько десятков представителей вашей прокурорской и судебной власти. Почти все они живут у кулаков, состоят у кулаков в нахлебниках и, конечно, стараются жить в мире с кулаками! На мой вопрос они ответили, что у кулаков на квартире и чище и кормят лучше. Понятно, что от таких представителей прокурорской и судебной власти нельзя ждать чего-либо путного и полезного для советского государства. Непонятно только, почему эти господа до сих пор еще не вычищены и не заменены другими... Предлагаю: а) потребовать от кулаков немедленной сдачи всех излишков хлеба по государственным ценам; б) в случае отказа кулаков подчиниться закону, – привлечь их к судебной ответственности по ст. 107 Уголовного Кодекса РСФСР и конфисковать у них хлебные излишки в пользу государства с тем, чтобы 25% конфискованного хлеба было распределено среди бедноты и маломощных середняков"11 [11 И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 1-4.).
Чтобы дело пошло успешнее, Сталин предложил снять с ответственных постов и исключить из партии тех коммунистов, которые "якшаются" с кулаками и нэпманами. К этой категории он относил всех коммунистов, живущих у кулаков, женатых на их дочерях, имеющих иные родственные связи с "чуждыми элементами" или же происходящих из "социально-чуждой среды".
Паникеры оказались правы: не успел Сталин еще уехать, как в Сибири и на Урале началась кампания против "перерожденцев" и "чужаков", которых стали пачками снимать с работы и исключать из партии. Никому не делалось никаких скидок: исключались бывшие заслуженные партизаны, "красногвардейцы", "революционные матросы", коммунисты "ленинского призыва" (молодые коммунисты, принятые в партию в связи со смертью Ленина). Причины исключения везде одни и те же – "сращивание ("якшание") с чуждыми элементами", "притупление революционной бдительности" и саботаж хлебозаготовок. Никакие былые "революционные заслуги" не принимались во внимание. Тогда, собственно, и родилась известная формула: "за прошлое – спасибо, за настоящее – отвечай!"
На место исключенных назначались люди, не имевшие никакого прошлого или имевшие "весьма темное прошлое", даже с точки зрения самих большевиков, но которые готовы были пойти на все, что бы от них не потребовала партия, то есть Сталин. А он пока что требовал только одного – хлеба! Хлеба любой ценой и любыми средствами!
Эти организационные мероприятия были лишь одной стороной дела; Сами по себе они не могли иметь успеха, если основательно не "раскачать" самого крестьянства. В "раскачке" этого крестьянства Сталин встал на путь расслоения крестьянства по признакам групповым или классовым. Деревня была разбита на шесть групп: 1) батраки, 2) беднота, 3) маломощные середняки, 4) середняки, 5) зажиточные и 6) кулаки.
При распределении плана хлебозаготовок первые две группы освобождались от сдачи хлеба, третья группа делала "символический взнос", четвертая категория сдавала "законную норму" (около одной четвертой наличного хлеба), пятая и шестая категории – весь хлеб. Не менее оригинальны были и методы изъятия хлеба, предложенные Сталиным: "самообложение" и "твердое задание".
Прежде всего созывались так называемые "собрания бедноты". На этих собраниях утверждались списки, кого из крестьян данного села отнести к какой категории. После утверждения списков выбирали "комсоды" (комиссии содействия). В их задачу входило: 1) утверждать от имени крестьян план хлебозаготовок, предложенный сверху; 2) взыскивать этот хлеб с крестьян (обходы крестьянских дворов, обыски, конфискация хлеба). Чтобы подбодрить бедноту на борьбу с основной массой крестьянства, названной теперь "кулачеством" (к кулачеству относились, по существу, и "зажиточные"), Сталин предложил дать бедноте "ряд льгот, в силу которых беднота получала в свое распоряжение 25% конфискованного кулацкого хлеба"12 [ 12История ВКП(б). Краткий курс, стр. 279.). Таким образом, часть крестьян, преимущественно бедняцкая и нерадивая, как раз та часть, которую потом сами большевики величали "лодырями", стала как бы подрядчиками государства на процентах: при помощи органов милиции и ГПУ она отбирала хлеб у зажиточных крестьян, получая за это 25% забранного хлеба в свою пользу. Если же зажиточные крестьяне оказывали сопротивление, то их судили уголовным судом. Впоследствии Сталин с полным основанием писал13 [13Там же.):
"Чрезвычайные меры возымели свое действие: беднота и середняки включились в решительную борьбу против кулачества, кулачество было изолировано, сопротивление кулачества и спекулянтов было сломлено".
Основная цель миссии Сталина состояла, однако, не в этом. С тех пор как в Политбюро наметились разногласия по вопросам политики в деревне, в частности по вопросам дальнейших перспектив развития сельского хозяйства, перед советским правительством встала одна, далеко не теоретическая задача: эволюция или революция, мир с крестьянством или репрессии против крестьянства. Короче: "кто кого?" – так по-ленински сформулировал Сталин эту задачу. Сталин держался той точки зрения, что уже наступило время, когда советская власть настолько укрепилась, что она может повторить опыт Октябрьской революции против капиталистов и помещиков, на этот раз уже против зажиточного и среднего крестьянства в деревне. Эту мысль Сталин обосновал так14 [14И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 6.):
"...для упрочения советского строя и победы социалистического строительства в нашей стране совершенно недостаточно социализации одной лишь промышленности. Для этого необходимо перейти от социализации промышленности к социализации всего сельского хозяйства".
В какой форме провести эту социализацию крестьянства? В той же речи в Сибири Сталин дал ответ15 [15Там же.):
"...нужно покрыть все районы нашей страны, без исключения, колхозами (и совхозами), способными заменить, как сдатчика хлеба государству, не только кулаков, но и индивидуальных крестьян".
Но на XV съезде партии, который происходил ровно за месяц до этого выступления Сталина (декабрь 1927 г.), еще не было речи о "колхозах", а тем более не было директивы: "покрыть все районы нашей страны, без исключения, колхозами". Там говорилось лишь16 [16 ВКП(б) в резолюциях..., ч. II, 1933, стр. 260.): "принять ряд новых мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне и ведущих крестьянское хозяйство по направлению к социализму". Вот этот вопрос о "сплошной коллективизации" и "ликвидации кулачества, как класса, на ее основе" Сталин и поставил перед сибиряками. При обсуждении его на заседании Сибирского крайкома Сталина поддержали: Сырцов (секретарь Сибирского крайкома), Шверник (секретарь Уральского обкома), Кабаков (председатель Уральского облисполкома) и Сулимов (Урал).
Уезжая из Сибири, Сталин вез в кармане постановление Сибирского и Уральского Комитетов партии, требующее проведения форсированного курса коллективизации по методу Сталина. Вскоре к этому постановлению присоединилась Центрально-Черноземная область (секретарь Варейкис), Нижненовгородский крайком (секретарь Жданов), ЦК КП(б)У (секретарь Каганович) и через некоторое время и Северо-Кавказский крайком (секретарь Андреев). Однако вслед за Сталиным в Москву посыпались бесчисленные письма и телеграммы крестьян и самих работников Сибири и Урала, жаловавшихся на "государственный переворот", который Сталин произвел там в виде опыта. Когда "урало-сибирскому методу", как Сталин называл свой эксперимент, начали подражать, по прямому указанию Сталина от имени ЦК, и в других районах, то появились серьезные симптомы возможного крестьянского бунта в широком масштабе. Это заставило группу Бухарина вновь поставить вопрос перед ЦК, чтобы призвать Сталина к порядку. В результате этого Политбюро приняло решение, подписанное самим Сталиным, в котором прямо говорилось 17 [17И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 15.):
"Разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразверстку, раскулачивание и т. д., являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба. Нэп есть основа нашей экономической политики, и остается таковой на длительный исторический период".
Подписывая это постановление, Сталин обманывал свою собственную партию: через год он провозгласил отмену нэпа, рассчитанного на "длительный исторический период"!
Вспоминая об этой поездке Сталина в Сибирь и своей роли в проведении "сибирского опыта", Сорокин передал мне впоследствии некоторые подробности о лицах из штаба Сталина и о сибирско-уральских руководителях, -подробности, проливающие свет на дальнейшую карьеру этих лиц. Прежде всего, я тогда впервые услышал имя Маленкова. Последний работал тогда, продолжая учебу в МВТУ (Московское высшее техническое училище), в аппарате ЦК, в личном секретариате Сталина. Еще во время своей учебы Маленков выдвинулся как "активист" в борьбе с троцкистской оппозицией и уже в 1924 году встал во главе партийной организации училища. Когда эта организация МВТУ почти единодушно поддержала платформу Троцкого18 [ 18Л. Троцкий. Моя жизнь, ч. II.), Маленков был одним из нескольких коммунистов, которые фанатично выступали за "ленинское руководство" Сталина-Бухарина. Партийное собрание училища квалифицировало его позицию как "оппортунистическую" и "подхалимскую" и постановило снять Маленкова с поста секретаря партийной организации. Маленков пожаловался в райком партии (кажется, Краснопресненский), но там ему ответили, что РК не может ни отменить решения собрания, ни восстановить его в должности секретаря, так как это будет нарушением устава партии. Маленков обратился в Московский Комитет, но опять-таки безрезультатно. Тогда он написал в ЦК жалобу, в которой обвинял РК и МК в том, что они не помогают ему в разоблачении "троцкистского заговора" в МВТУ. Через некоторое время Маленков был вызван к заведующему оргинструкторским отделом ЦК Л. Кагановичу. Так произошла "историческая встреча". Маленков рассказал Кагановичу о вещах, о которых в ЦК догадывались, но установить не могли. Вузовские ячейки и ячейки партии МВТУ держатся за троцкистов, главным образом потому, – докладывал Маленков, – что "учащиеся-троцкисты" пользуются "особыми привилегиями" у райкомов и Московского Комитета партии; последние не разрешают исключать из партии "злостных троцкистов", требуя их "воспитания", а Ходоровский (Главпрофобр Наркомпроса) сажает во главе вузов директоров из "заядлых троцкистов". На дискуссионные собрания ячеек РК и МК посылают, в качестве докладчиков, всяких беспомощных "пролетариев от станка", тогда как троцкисты посылают докладчиков из Коммунистической академии и Института красной профессуры и даже работников Коминтерна. На вопрос Кагановича: "Как вам, по вашему мнению, очистить вузовские организации от троцкистов?", Маленков ответил конкретным планом: "Надо пройтись железной метлой не только по аудиториям вузов, но и по кабинетам вузовских начальников. Вот вам и план, как провести все это мероприятие", – при этих словах Маленков вынул из своего студенческого портфеля подробные "Предложения по чистке вузовских партийных организаций". Это был меморандум на имя ЦК. Каганович не стал читать меморандум, но обещал просмотреть, а самого Маленкова попросил прийти к нему еще раз через неделю (время достаточное для наведения справок о Маленкове в особом секторе ЦК и ОГПУ). Едва ли можно сомневаться в том, что молодой Маленков (ему было тогда всего 23 года) произвел на Кагановича самое положительное впечатление. Принимая второй раз Маленкова, Каганович удивил его новостью: т. Сталин хочет с вами познакомиться. Пойдемте к нему.
Сталин принял Маленкова запросто ("Уже при первой моей встрече со Сталиным я почувствовал в нем родного отца", – говорил Маленков Сорокину), расспрашивал его об учебных успехах, о питании, об общежитии, живы ли родители и все в этом духе. Ни одного делового или политического вопроса. Конец беседы явился для Маленкова полным сюрпризом: "Мы с Лазарем Моисеевичем договорились забрать вас на работу в аппарат ЦК. Не возражаете, товарищ Маленков?" – спросил Сталин. "Я живу для партии", – отвечал Маленков.
Это было в начале 1925 года. "Предложения" Маленкова легли в основу директив по чистке вузовских и учрежденческих ячеек в 1925 году, а сам Маленков стал одним из руководителей этой чистки. За один 1925 год из партии было исключено 92 тысячи студентов и советских чиновников 19 [19История ВКП(б). Краткий курс, стр. 257, 263.); Маленков с тех пор стал "аппаратчиком" ЦК и МК ВКП(б).
В штабе Сталина Маленков выполнял функции его личного адъютанта. Он аккуратно вел дневник впечатлений Сталина от разных поездок, записывал его вопросы и ответы, указания и распоряжения, присутствовал на всех закрытых совещаниях Сталина с руководителями края, составлял параллельный протокол этих совещаний для Сталина, а на некоторых ведомственных совещаниях, где у Сталина не оказывалось возможности присутствовать, Маленков представлял его в качестве наблюдателя. Но нигде и никогда он не выступал в прениях, хотя очень часто и задавал вопросы по обсуждаемым делам, если только не присутствовал сам Сталин.
Многие его личные качества роднят его с его учителем. Отсутствие болтливости, внутренняя сосредоточенность, чуждость академизму и теоретизированию, ярко бросающийся в глаза грубый реализм, граничащий с откровенным цинизмом, практический утилитаризм при решении самых отвлеченных проблем, удивительная способность приспособленчества и лавирования, если этого требуют личные интересы или интересы дела. Если добавить к ним два других качества, которые он унаследовал от своего учителя – глубоко затаенную хитрость и способность на самое крайнее вероломство, вплоть до измены даже Сталину, тогда мы получаем общее представление о психологическом профиле Маленкова. Уже говорилось, что теория не является его сильной стороной. И это не случайно. Один из ответственных работников ЦК, уже спустя много времени, рассказывал мне, что как-то в дружеской беседе Маленков сказал ему: "вы, теоретики, все хвалитесь своими знаниями марксизма, но я читал полностью Сталина, не всего Ленина и лишь "Коммунистический манифест" Маркса и Энгельса, а марксизм знаю не хуже вас, макулатурных теоретиков!"
Очень может быть, что Маленков и не признавался так открыто в своем невежестве в марксизме, но что это фактически соответствует действительности, в этом я не сомневаюсь и сейчас. В этом нет ничего удивительного. Я знавал многих членов ЦК – практиков своего дела, даже партийных деятелей, которые оправдывали свое невежество в области марксистской теории трудностью для понимания "Капитала" Маркса или "Диалектики природы" Энгельса. Даже больше. Кто внимательно изучал так называемые "теоретические труды" Сталина, того прямо-таки поражают школьные ошибки Сталина (и это бессознательно!) в области философии и политической экономии. Но потом все это выдавали за "дальнейшее развитие марксизма".
Слабость в теории или, во всяком случае, отсутствие претенциозной склонности к теоретизированию при неимении к этому природного дара – это, пожалуй, плюс людей типа Маленкова. Как раз русская революция пожрала всех своих теоретиков и больше всего погрешил в этом ее большевистский этап (Плеханов, Богданов, Троцкий, Бухарин, Преображенский и др.). До победы революции они давали тон, программу и идеологию движения, после же победы, когда от теории надо было переходить к практике, они оказались неспособными ни к чему, кроме теоретизирования и в дальнейшем. Поэтому руль нового государственного корабля оказался в руках трезвых капитанов, не признающих ни безгрешности, ни старых догматов, ни авторитетов своих пророков. В этом смысле Сталин был величайший утилизатор и враг мертвых догм. "Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на точке зрения последнего", – говорил он за несколько месяцев до прихода к власти большевиков. Вот таких "творческих марксистов" Сталин и подбирал вокруг себя, когда он занял капитанскую каюту на большевистском корабле. Маленков и оказался таким "марксистом", не читав даже Маркса. Еще одно немаловажное качество Маленкова, – это умение проникать в чужую душу. Все, кто знал его близко, рассказывали, что стоит Маленкову поговорить некоторое время с незнакомым человеком – и он может поставить безошибочный диагноз – "чем дышит" и на что способен этот человек. В этом смысле Маленков в оценке людей ошибался даже меньше самого Сталина.
Известен случай, когда Маленков отлично засвидетельствовал свое превосходство над Сталиным в распознавании людей – это история с выдвижением Сырцова на пост председателя Совнаркома РСФСР вместо Рыкова в 1930 году. Сталин более близко познакомился с Сырцовым только в свою поездку в Сибирь. Так как тогда уже намечалась борьба с группой Бухарина и Сталин мысленно разрабатывал проект, кем и как нужно будет заменить его будущие жертвы, он решил изучить сибирских руководителей, как кандидатов для возможного выдвижения. Накануне своего отъезда из Новосибирска Сталин договорился, конечно, под величайшим секретом, что Сырцов, возможно, будет отозван на ответственную работу в Москву. Сталин не скрыл от Сырцова, что такое назначение он связывает с лояльностью его к ЦК (иначе говоря, к Сталину). Сырцов еще не знал точно, в чем дело, и дал свое согласие. Однако Маленков вежливо, хотя и довольно настойчиво, предупредил Сталина – Сырцов "подведет"! Сталин не придал особенного значения замечанию Маленкова, и Сырцов был назначен председателем Совнаркома РСФСР и даже введен в состав кандидатов в члены Политбюро. Прошло каких-нибудь шесть месяцев и Сырцов "подвел"! Он был выведен из ЦК, а звезда Маленкова поднялась.
"Лучше поздно, чем никогда" – острили студенты, когда в ИКП произошли первые аресты. В числе арестованных не было ни одного профессора, все это были слушатели исторического отделения и отделения философии и естествознания, преимущественно старших курсов, мне мало известные. На партийном собрании, созванном по этому поводу, секретарь ячейки Орлов и представитель ЦК (им был, если я не ошибаюсь, Б. Таль) объяснили причины арестов: "маленькая группка троцкистских предателей, окопавшихся в ИКП, подогреваемая правыми из московской парторганизации, старалась противопоставить ИКП ленинскому Центральному Комитету. Доблестные чекисты раскрыли заговор и вовремя обезопасили ИКП от заговорщиков. Поможем ОГПУ до конца выкорчевать корни "троцкизма". Вот к чему приблизительно сводилась речь Орлова. Представитель ЦК ни слова не говорил о "троцкистах", а больше подчеркивал правую опасность. "Контрреволюционный троцкизм разгромлен и физически и идейно, надо доконать его правых соперников", такова была вкратце его речь.
После такой противоречивой информации Орлова и представителя ЦК мы, собственно, и не поняли, кто же эти арестованные – "левые или правые"? Представителю ЦК, конечно, виднее, но и Орлов, как секретарь парторганизации ИКП, подчинялся прямо ЦК и получал директивы оттуда. Собрание сразу приняло бурный характер. Посыпались многочисленные вопросы, то к Орлову, то к представителю ЦК:
– Кто же, в конце концов, арестованные – контрреволюционеры или просто уклонисты, "левые" или "правые"?
– В какой связи аресты находятся с "портретом Сталина"?
– Где и когда слыхано, чтобы заслуженные большевики загонялись в подвалы большевистского ГПУ даже без предварительного обсуждения вопроса об их партийности?
– Знают ли в ЦК, что почти все арестованные были активными участниками революции и гражданской войны?
– Все арестованные – заслуженные коммунисты, павшие жертвой заговора группы Орлова. Где тогда гарантия, что мы все, сидящие в этом зале, не будем арестованы завтра по доносу Орлова, если эти аресты будут санкционированы, или же, наоборот, где гарантия, что мы не будем арестованы сегодня по доносу того же Орлова, если мы этих арестов не одобрим?
Последний вопрос задал Сорокин. Он, в сущности, и взорвал Орлова. Нахмурив брови, уставив свои большие серые глаза прямо в Сорокина, он хриплым голосом кабачного пьяницы проговорил:
– Товарищ Сорокин, ваше лукавое мудрствование не свидетельствует о вашем мужестве. Если вы солидарны с арестованными бандитами, то заявите это со свойственной большевикам прямотой, а для демагогии и провокации нет места на партийном собрании!
Сорокин спокойно поднялся с места, подошел к трибуне и, не спросив у председателя слова, обратился к собранию:
– Если когда-либо в этих стенах побывал бандит, провокатор и трус – это сам Орлов. Собранию, может быть, это неизвестно, но спровоцированный Орловым на объяснение, я должен быть откровенным: в те тяжелые годы революции, когда я по заданию ЦК работал в подполье у Деникина, Орлов был адъютантом у генерала Эрдели и продавал мне тайны своего шефа, правда, только за наличные деньги. Вот документы.
Сорокин швырнул прямо в лицо представителя ЦК кипу полинявших от времени документов – расписок, донесений, газетных вырезок.
В зале произошло бурное движение, сопровождаемое громкими выкриками за и против Орлова. Представитель ЦК призвал собрание к порядку. Сорокин продолжал речь о карьере Орлова у белых.
– Мое кратковременное пребывание у белых в ЦК известно, – отпарировал Орлов.
– Но, к сожалению, в ЦК все еще неизвестно, – продолжал Сорокин повышенным нервным голосом, – что вы остались верным своей старой профессии доносчика, провокатора, карьериста... Не партия, не ЦК и даже не ГПУ, а вы, Орлов, посадили ваших врагов в подвал... К несчастью, вы не один, вас набралась целая армия профессиональных Малиновских...
Зал слушал с затаенным вниманием слова Сорокина. Для большинства речь эта была откровением.
Не дав Сорокину докончить, представитель ЦК попросил слово для экстренного заявления. Сорокин покинул трибуну. Собрание насторожилось.
– Не потому партия расправилась с Троцким, Зиновьевым и Каменевым, что они
были менее заслуженными, чем товарищ Сорокин, а потому, что пользуясь
своими прошлыми заслугами, они наносили вред сегодняшней генеральной линии
партии. Недаром наш народ говорит – за прошлое спасибо, а вот за
сегодняшнее отвечай! Советская власть не есть торговая фирма "Троцкий и
К°", а государственная система диктатуры пролетариата. Мозгом этой
диктатуры является ленинский ЦК, кто против ЦК, тот против партии, тот
против пролетариата, потому что наша партия есть авангард
пролетариата. Поэтому пусть т. Сорокин, заслуги которого в прошлом мы все
признаем, не забывает, что теперь партия мерит людей другим масштабом!
– Да здравствуют белогвардейские большевики! – раздался в зале лозунг.
– Подождите, – продолжал представитель ЦК, – и об этом я скажу. Да, мы знаем, что в рядах нашей партии есть меньшевики, эсеры и даже лица, случайно оказавшиеся у белых. Многие из них на практике доказали и доказывают, что все их прошлое было ошибочным и случайным. Но прошлые ошибки и заблуждения прощаются, когда они демонстрируют сейчас беспредельную преданность ленинскому ЦК. Поэтому говорить о "белогвардейских" или "меньшевистских" большевиках – значит выступать против партии. Таких выступлений партия не потерпит так же, как она не потерпит желания правых свернуть ее с ленинского пути, и тут не будут приняты во внимание никакие заслуги в прошлом. С бандитом, который взвел курок своего оружия и целится прямо в ваше сердце, нельзя вступать в переговоры, надо предупреждать его выстрел. Партия предупредила выстрел троцкистов, предупредит и выстрел правых. Вот почему партия, а не Орлов, изъяла и контрреволюционеров в ИКП. Да, как будто есть нарушение устава партии, что мы не даем вам обсудить вопрос об исключении из партии арестованных до их ареста. Но тут надо заметить, что, во-первых, устав партии не есть статут какого-нибудь рыцарского ордена, а инструмент воли партии, во-вторых, почему же это враги в партии должны пользоваться преимуществом предупреждения о предстоящих репрессиях перед врагами вне партии. В ЦК сидят не рыцари ложного понятия чести, а революционеры дела... ЦК, как высший исполнительный орган партии, вправе сам исключать любого члена партии. Он и исключил арестованных лиц, заочно, еще до их ареста".
Представитель ЦК предложил собранию подтвердить "единственно правильное решение ЦК".
Вопрос был поставлен на голосование без дальнейших прений в такой формулировке: "Кто за решение ЦК об исключении из партии врагов партии и народа...?" За эту формулировку голосовало слабое большинство, против, кажется, никто не голосовал. Около трех десятков воздержалось. Некоторые просто не участвовали в голосовании. От воздержавшихся потребовали мотивировки.
– Я лично воздержался не потому, – сказал Сорокин, – что выступаю против ЦК, а потому, что ЦК не соблюдает порядка очереди – сначала надо посадить в ГПУ Орловых, потом скрытых троцкистов, а там поговорим о мнимых или действительных "правых".
– Кого же ты имеешь в виду под "скрытыми троцкистами"? – подал кто-то реплику из президиума.
– Ты их знаешь лучше меня,—ответил Сорокин и сел.
Это вызвало явный гнев президиума. Намек на "скрытых троцкистов" больно задел верноподданных сталинцев. В широких кругах партии с нескрываемой тревогой следили за тем, как самые радикальные требования Троцкого в отношении внутренней политики (крестьянство, нэп, индустриализация) становились программой действия антитроцкистского ЦК. Некоторые договаривались даже до того, что серьезно дискутировали вопрос о "добровольном уходе" Троцкого из Политбюро и о принятии Сталиным троцкистского плана ликвидации нэпа. Троцкий слишком хорошо знал честолюбие Сталина, чтобы успешно играть на этой его слабости. Жертвуя личной амбицией, Троцкий решил выиграть идею. Если же он не уступит сейчас, жажда власти Сталина пересилит всякую идею, и тогда погибнет Сталин, погибнет Троцкий и погибнет вся революция. Но так как на путях к власти у Сталина нет никакой другой программы и другого выхода, кроме как принятие платформы Троцкого, то надо облегчить Сталину его задачу в конечных интересах революции. Однако Троцкий имел не только развернутую платформу "сверхиндустриализации" и "перманентной революции", которые хорошо известны Сталину и ему по душе, но Троцкий разработал до тончайших деталей и методы претворения ее в жизнь. Платформа лежит на столе в Политбюро, а методы – в мозговом сейфе Троцкого.
Этот сейф Троцкий откроет только на второй день после провала Сталина с троцкистской платформой, когда партия уберет Сталина и торжественно пригласит Троцкого на престол.
Практика "экстраординарных мер" в хлебозаготовительных кампаниях 1927 и 1928 годов свидетельствует как раз о том, что Сталин уже поссорил партию с крестьянством, а когда он приступит к осуществлению первой пятилетки, он поссорит ее и с рабочим классом.
Сталин стремительно мчится к катастрофе, а Троцкий уверенно отсиживает свои последние дни в Алма-Ате.
Во всей этой иллюзии была одна правда – Сталин воспринял, с некоторой внешней отделкой, платформу Троцкого, но с тем, чтобы ею же похоронить Троцкого и идейно. Но как велика сила иллюзии! Оказывается, и более серьезные люди бывают в плену у последней. Вот что об этом рассказывал впоследствии сам Троцкий20 [20 Л. Троцкий. Моя жизнь, ч. II, стр. 319.):
"Тайме" напечатал позже сообщение о том, что я выехал в Константинополь по соглашению со Сталиным, чтобы подготовить здесь военный захват стран Ближнего Востока. Шестилетняя борьба между мною и эпигонами изображалась как простая комедия с заранее распределенными ролями. – Кто поверит этому? – спросит иной оптимист – и ошибется".
Собственно говоря, вся разница между Сталиным и Троцким была не в программных вопросах, а в тактике. Если бы Ленин жил, отпала бы и эта разница. Когда надо было делать резкий, иной раз совершенно неожиданный поворот в политике, Ленин, будучи во главе партии, а потом и государства, сам становился в оппозицию ко всей своей вчерашней политике – "либо мы изменим политику и тактику, либо мы все погибнем, как партия", – заявлял он на поворотных этапах русской революции и советской власти. Так было в 1906-1907 годах, так было после Февральской революции (апрель 1917 г.), так было и в 1921 году (нэп).
Вот эту величайшую тактическую гибкость – "ленинскую диалектику" – Сталин усвоил твердо, Троцкий же ее не понял и до конца дней своих. Когда же Сталину пришлось вступить в войну с "правыми" и поэтому, по логике вещей, черпать свою идейную пищу из троцкистского котла, он не дал себя запугать шумом "правых" о "троцкизме".
Сталин хорошо понимал, что править страной с 170-миллионным преимущественно крестьянско-демократическим населением ему не удастся, если он экономически не задушит эту крестьянскую демократию. Задавив ее экономически, он легко мог править ею и политически. Поэтому Сталин так же смело шел на ликвидацию нэпа, как смело ввел его пять лет тому назад Ленин.
Нэп был большим элементом свободы, которую вынудили у Ленина крестьяне, вынудили потому, что Ленин был слаб, но Ленин мог править страной и при наличии нэпа, поскольку опирался на большинство в партии. Сталин же, взятый с самого начала и Лениным ("политическое завещание"), и партией (троцкисты, правые, "национал-уклонисты") под сомнение, как лидер, не мог укрепиться у власти, допуская в партии ленинскую "внутрипартийную демократию", а в стране – крестьянские вольности.
Теперь, после того как устранены троцкисты при явном сочувствии крестьянства и поддержке крестьянской членской массы в партии, надо было идейно убить правых, чтобы покончить заодно и с нэпом и с "внутрипартийной демократией". Другого пути к личной диктатуре не было. Здесь Сталин вписал новую главу в историю политической тактики Ленина. Задача была тяжелой, опасность была велика, врагов было много, но головой своей Сталин и в этом случае не рисковал – он слишком хорошо знал своих врагов, чтобы не бояться их.
Победят враги (правые), Сталин покается и этим дело кончится или, в худшем случае, его уберут из Москвы и поставят во главе какого-нибудь кооперативного союза в Грузии. Победит он сам, – он похоронит и "правых" и "левых", чтобы лично управлять страной.
На этом тернистом и кровавом пути к власти Сталин оказался и виртуозным тактиком ленинской школы, и величайшим комбинатором партийной стратегии, а сталинские ученики показывали себя везде достойными своего учителя.
Так случилось и в стенах ИКП. Когда Сорокин хотел отделаться фразой, что "тебе известны скрытые троцкисты лучше, чем мне", один из членов президиума, высокий человек с рыжей шевелюрой, серыми, как у Орлова, глазами, звонким басом заявил:
– Товарищ Сорокин, или ты докажешь, что мне известны "скрытые троцкисты" в партии (реплика, оказывается, исходила от него), или ты ответишь за клевету. Сорокин должен помнить, – продолжал он, – что кто берет под сомнение линию ленинского ЦК, тем только одна дорога – в лагерь контрреволюции. В этом случае партия будет разговаривать с ними на языке чекистов. Так поступила партия с ныне арестованными, так поступит и со всеми, кто выступит против нее. Пусть Сорокин не утешает себя мыслью, что он имеет единомышленников, напрасные надежды. Либо с партией, либо против партии! Середины нет! "Правых" ожидает участь "левых", если они не поймут этой истины. Ставка "правых" на ИКП, как на свой штаб на идеологическом фронте, бита, а теперь надо сорвать маску и с их ставленников в нашей среде. Предлагаю поставить на обсуждение вопрос об антипартийном поведении товарища Сорокина...
Он закончил свою речь при громких протестах собрания и аплодисментах меньшинства.
Это был секретарь партийной ячейки отделения философии и естествознания П. Ф. Юдин (ныне член ЦК).
Председатель долго не мог успокоить собрание. Каждый требовал слова. Группами подбегали к столу президиума, кто-то даже явочным порядком занял ораторскую трибуну, тщетно пытаясь начать речь, но собрание неистовствовало. Большинство встало и образовалось несколько, не столько спорящих, сколько кричащих групп. Некоторые заставили себя, если не слушать, то слышать. Это зажим критики!
– Осадное положение в ИКП!
– Демагогия Юдина!
– Убрать Орлова из президиума!
– Сорокин – заговорщик!
Наконец председатель выкрикнул в бушующий зал:
– Объявляю перерыв до завтра...
Отложенное на завтра собрание возобновилось только через три дня. Тем временем все члены бюро общеинститутской ячейки и секретари ячеек всех отделений вызывались в ЦК.
В числе вызванных были из слушателей, кроме Орлова, Юдина, Щербакова, Сорокина, и бывшие слушатели, впоследствии профессора Стэн, Митин, Ванаг, Карев, Луппол, Троицкий и ректор Покровский. Их принял Каганович в присутствии Криницкого, Стецкого и Б. Таля. Сорокин рассказывал, что на столе у Кагановича уже лежал стенографический отчет общего собрания ячейки ИКП. Отчет этот он, видимо, предварительно проштудировал. Многие места, испещренные красным карандашом, были отмечены многочисленными знаками на полях. Каганович, бывший обычно всегда в хорошем расположении духа, в связи с данным случаем напустил на себя притворное неудовольствие, желчность и важность человека, знающего себе вес. Он перелистывал отчет, то делая удивленное лицо, словно он читал его впервые, то насупив брови, нагонял морщины на лоб, когда хотел постичь сокровенный смысл читаемого. Это продолжалось около четверти часа при гробовом молчании присутствующих. Все продолжали стоять, кроме Покровского. Закончив чтение, Каганович исподлобья окинул стоящих сухим взглядом и пригласил занять места вокруг длинного стола, поставленного перпендикулярно к его рабочему столу. Беседа продолжалась около часа. Ее содержание доложил нам заместитель заведующего Агитпропом Стецкий. ЦК решил отозвать Орлова досрочно из ИКП в распоряжение ЦК (потом он был назначен инструктором Орготдела ЦК). Партийной ячейке ИКП был "рекомендован" новый состав бюро в лице Юдина, Митина, Щербакова, Петрова, Константинова, Сорокина, Покровского и др. Секретарем ячейки ЦК предложил Юдина. Кто же победил? Это оставалось тайной, пока не разыгрались новые события. Они не заставили себя долго ждать.
VI. "ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ БРИГАДА" ЦК
Снятие Орлова истолковывалось как несомненная победа Сорокина, но тогда не было понятно назначение секретарем ячейки Юдина. Совсем было непонятно и введение Сорокина в состав бюро. Все знали, что эти два человека не только враждебны друг другу, но прямые антиподы и по характеру. Юдин – начетчик, "талмудист", "приспособленец" и карьерист. Примитивность его теоретических суждений и посредственность исследовательских способностей сказывались только на учебных семинарах, а в партийной жизни Института у него было мало конкурентов. Люди типа Юдина обладали одним качеством, при правильном применении которого можно было делать головокружительную карьеру: даром правильной интерпретации уже принятых и способностью предвидения будущих решений ЦК. Предвосхищать партийную погоду при Ленине не было особенно трудной задачей, а следить за нею, да еще выводить безошибочно прогнозы при колебаниях сталинского барометра было делом чрезвычайно сложным. Надо было чувствовать себя и идейно и физически незримой частичкой самого Сталина, чтобы быть в контакте с работой его мозга. "Я не Ленин, но в Ленине и я" – писал поэт Безыменский в "Партбилете". Юдины могли сказать о себе то же, – "мы не Сталины, но в Сталине мы"! Поэтому Юдины и давали тон на партийных собраниях, а оппортунисты из партийных профессоров ставили им высшие академические отметки на том только основании, что они – будущие "звезды партии".
Сорокины шли в теории так же, как и в гражданской войне, напролом, в лобовую атаку, мало считаясь с условиями местности и "метеорологическими сводками" партийной погоды, и неизбежно спотыкались.
Я помню два ярких примера на этот счет.
Первый: на семинаре по истории революционного движения в России XIX и XX вв. обсуждался проспект "Истории ВКП(б)" Ем. Ярославского, Минца и Кина. Чтобы ярче подчеркнуть значение "Апрельских тезисов" Ленина и продемонстрировать "разброд и шатание" в партии по вопросам об отношении к Временному правительству Львова-Керенского, авторы проспекта доказывали, что до приезда Ленина из-за границы российские большевики – бывшие думские депутаты, русское бюро ЦК, Петроградский Комитет партии большевиков, газета "Правда" – стояли на полуоппортунистической соглашательской точке зрения. Все эти высшие органы партии держались лозунга – "мы будем поддерживать Временное правительство "постольку поскольку", то есть поскольку Временное правительство будет осуществлять волю народа, постольку большевики и будут его поддерживать. В проспекте было указано, что "даже Сталин не имел ясной точки зрения по этому вопросу". Только "тезисы" Ленина поставили точку над "и": "никакой поддержки Временному правительству". Часть слушателей и профессоров типа Юдина категорически запротестовала против утверждения "даже Сталин". Аргументация протестовавших была такой: прошлую историю мы пишем для настоящего времени, а в настоящее время Сталин – преемник Ленина по руководству партией. "Даже Сталин" набрасывает тень на Сталина: надо выбросить эту часть "проспекта". Контраргументация Ярославского – Минца: история есть наука, наука же должна быть объективной. К тому же, нет ничего удивительного в том, что гений Ленина видел дальше и лучше рядовых руководителей партии. Решение – принять проспект в целом. Юдины замолчали, ЦК остался "нейтральным", но то, что предвидели Юдины, произошло через несколько лет: в 1931 году в письме в редакцию журнала "Пролетарская революция" Сталин забраковал "Историю ВКП(б)" под редакцией Ем. Ярославского за "принципиальные и исторические ошибки". Ярославские и Минцы каялись, а Юдины торжествовали.
Второй пример. В 1928 году бывший слушатель ИКП и преподаватель философии в Академии коммунистического воспитания им. Н. Крупской М. Б. Митин представил на обсуждение кафедры новейшей философии ИКП трактат под необычным тогда названием: "Ленин и Сталин, как продолжатели философского учения Маркса и Энгельса". Руководитель кафедры А. Деборин, профессор Луппол и профессор Карев забраковали работу и даже высмеяли Митина, отважившегося называть Ленина и Сталина "философами": единственная работа Ленина по философии "Материализм и эмпириокритицизм" – не философский трактат, а популярные критические заметки, а Сталин вообще ничего не написал на философские темы. Другого мнения оказался секретарь ячейки философского отделения слушатель Юдин – он решительно восстал против своих профессоров и довел дело до ЦК.
Из ЦК последовал довольно загадочный ответ:
– Сообщите Юдину и Митину, что тема весьма интересная, но не актуальная.
Но через три года она стала актуальной – начали появляться главы из этой работы на страницах "Правды", "Под знаменем марксизма" и "Большевика" за подписями Митина, Юдина и Ральцевича. Но мы несколько забегаем вперед.
Как бы там ни было, Сорокин был введен в состав бюро общеинститутской ячейки и должен был работать вместе с Юдиным. Я не знаю, догадывались ли в ЦК, что в своем критическом отношении к нынешнему официальному курсу партии Сорокин начинал переходить границы и связывался на этой почве со многими из правых в МК и ЦК. Я не сомневаюсь, однако, что Юдин свои обвинения против Сорокина повторил и в ЦК, и тем не менее Сорокин был рекомендован в состав партийного руководства института. Даже больше, нам стало известно, что в ЦК нотацию читали как раз Юдину и Орлову за "перегиб", а не Сорокину. Это сказывалось и в отношениях Юдина к Сорокину – если в Сорокине нельзя было заметить каких-либо внешних перемен, то Юдин стал весьма предупредительным и корректным. Он бегал за Сорокиным, угождал ему, советовался с ним, а слушатели, наблюдая эту невероятную метаморфозу у Юдина, говорили:
– Юдин пал жертвой второго закона диалектики Гегеля – количество "взорвалось" в качество и он влюбился в Сорокина!
Поскольку же Сорокин не отвечал особенной "взаимностью", мы, знающие и Сорокина и Юдина, предвидели новые "взрывы", но пока все шло нормально. Через какой-нибудь месяц мы вновь были поставлены перед загадкой – исчезло новое бюро ячейки, будто в воду кануло. Выясняется, что отсутствуют и некоторые из преподавателей. По институту пошли разные слухи и толки. Покровский не давал никаких справок, а жены отсутствующих сами справлялись у нас – не знаем ли мы, куда "командированы" их мужья. Слухи нарастали:
– К Бородину послали, в Китай, для работы в штабе Чжу Дэ...
– Коминтерн откомандировал на Запад...
– ОГПУ арестовал...
Паникеры нервничали: если так пойдут дела и дальше, то на воле останется только Дедодуб!
Наконец Покровский решил успокоить людей: члены бюро и некоторые преподаватели находятся в отпуску. Разгар учебного года, а целое бюро в отпуску – этому, конечно, никто не поверил. Я за Сорокина особенно не беспокоился, зная, что в такой компании он в ГПУ, по крайней мере, не попал. Я догадывался, что отъезд Сорокина был внезапным, иначе он бы мне сказал, в чем дело, но почему от него нет писем?
Я навестил Зинаиду Николаевну. Когда я ей сообщил об отсутствии Сорокина, она побледнела и недоуменно спросила:
– Вы думаете, что он арестован?
Я ей ответил, что хотя в Институте и были подобные слухи, но я им не верю, так как отсутствует не один Сорокин, а весь новый состав бюро. Зинаида Николаевна заметно успокоилась, но все же позвонила Резникову и передала ему новость. Резников, по-видимому, был в курсе дела и сообщил причину отсутствия Сорокина. Зинаида Николаевна только повторяла в ответ одно и то же слово: "бесподобно!". Разговор кончился, и я видел, что она совершенно успокоилась.
– Резников говорит, что наш друг находится вне Москвы и занят важным делом. Приедет и расскажет сам...
Я не стал допытываться, в чем дело, и уехал.
Через полтора месяца – это было в конце октября 1928 года – почти все члены бюро вернулись. Вернулся и Сорокин. Мне бросились в глаза резкие перемены в нем. Он стал задумчивым, похудел, на лице исчез природный румянец сибиряка, щеки впали и, казалось, что он даже немножко осунулся. Я не замедлил передать ему это свое впечатление.
– Натуги перед прыжком, – ответил он многозначительно и быстро перешел на тему об институтских делах.
Услышав от меня, что некоторые предполагали, что они арестованы, Сорокин расхохотался:
– Юдин и Митин арестованы!? Нет уж, лучше увольте ГПУ!
О своих делах Сорокин не говорил ни слова. Я не стал допытываться, будучи убежден, что он сам расскажет. Так и случилось.
Вечером он пригласил меня к себе, а от него мы вместе поехали к Зинаиде Николаевне. Она, видимо, уже ожидала гостей. Мы приехали первыми. Скоро прибыли один за другим Резников и "Генерал". Зинаида Николаевна подала чай, но "Генерал" потребовал водки, а ее не оказалось. Я вызвался пойти за водкой. Когда я вернулся, беседа была уже в разгаре. Из дальнейшего рассказа я понял, что Сорокин отсутствовал "по мобилизации" ЦК. Случилось это так. Вскоре после назначения нового бюро ЦК вызвал группу слушателей старших курсов (почти весь состав нового бюро) и некоторых преподавателей. С вызванными, с каждым лично, имел беседу заведующий отделом печати ЦК – И. Варейхис. Под строжайшим секретом он сообщил им причину их вызова: ЦК решил (на самом деле такого решения ЦК вынесено не было, а было указание Молотова, исходящее, несомненно, от Сталина) создать "теоретическую бригаду" для пересмотра и критического анализа всех статей, речей и книг, написанных Н. И. Бухариным до и после революции. В Секретариате ЦК была разработана и подробная тематика предстоящей работы. Каждый из участников "бригады" был обязан взять на себя одну из предложенных тем. Темы были самые различные. Некоторые работы, названные Сорокиным, помню, вышли потом в виде отдельных брошюр: "Философские основы правого оппортунизма", "Кулачество и правый уклон", "Правые реставраторы капитализма", "Классовая борьба и теория равновесия", "Социал-демократия и правый оппортунизм", "Коминтерн и правый уклон" и т. д.
Н. Бухарин был членом Политбюро, а о той борьбе, которая происходила внутри Политбюро между группами Бухарина и Сталина, в партии ничего не было известно. Как я уже упоминал, еще в сентябре 1928 года Сталин категорически отрицал наличие правых и даже "примиренцев" в Политбюро.
Оказывается, правые там были, но не будучи подготовленным теоретически (разоблачения) и организационно (репрессии) для немедленной расправы с ними, Сталин не давал этому факту огласки и исподволь готовился к предстоящей схватке.
Поскольку Бухарин считался официальным и главным теоретиком партии, надо было первый удар нанести с этой теоретической стороны.
ИКП в целом находился под сильнейшим влиянием "школы Бухарина", но были отдельные профессора и старшие слушатели, которые могли быть полезными ЦК в борьбе с Бухариным. Ни талантом, ни тем более научной подготовкой эти недоучившиеся "красные профессора" не отличались, но этот недостаток легко восполнялся их претенциозным "всезнайством", а главное – приказом ЦК.
– Требуется доказать, – заявил мне Варейкис, – рассказывал Сорокин, – одну простую аксиому: Бухарин – теоретически ничто, а политически – дрянь!
Видимо, этот же тезис он повторил и другим профессорам.
Через неделю все вызванные, в том числе и Сорокин, исчезли из ИКП для выполнения этого "специального задания ЦК".
Под страхом исключения из партии члены бюро были предупреждены, чтобы они не разглашали ни характера своей работы, ни места нахождения "бригады". Бригада была откомандирована в Ленинград и работала под непосредственным руководством С. Кирова и Б. Позерна. Из членов Политбюро о работе бригады знали, кроме Сталина и Кирова, только Молотов и Каганович. Через полтора месяца работа в основном была закончена и Сталину доложили результаты – до десяти больших статей на вышеназванные темы и полный список "сочинений Бухарина" с подробным предметным указателем: когда, где и что писал или говорил Бухарин по тому или иному вопросу. В связи с этим был разработан специальный "указатель" и к произведениям Маркса, Энгельса и Ленина, чтобы легко было сравнивать марксистско-ленинские высказывания с утверждениями Бухарина. Весь этот материал был предназначен пока что не для печати, а лично для Сталина. Члены бригады обязывались уже индивидуально продолжать свою работу для издания отдельных брошюр в будущем, но опять-таки соблюдая необходимые предосторожности.
Еще до своего отъезда Сорокин сообщил Резникову, а через него и Бухарину, какую ему Сталин готовит "бомбу" на очередном пленуме ЦК. Бухарин не придал особого значения этому факту, кажется, даже взял его под сомнение. Он не допускал, чтобы Сталин мог заниматься сведением с ним теоретических счетов, когда разногласия внутри ЦК идут по линии политики, а не теории.
Резонные и весьма обоснованные предупреждения Резникова, как и Угланова, кандидата в члены Политбюро, что Бухарина будут бить как раз за "теорию", чтобы развенчать его славу как одного из руководителей партии, а потому надо готовиться к контрудару именно в области "теории", не возымели на Бухарина никакого действия. После подробной информации Сорокина Резников решил устроить Сорокину свидание с Углановым, который не только был единомышленником, но и личным другом Бухарина. Свидание это состоялось на квартире Д. Марецкого, члена редакционной коллегии журнала "Большевик" и ученика Бухарина. Угланов на свидание не явился, но зато явился сам Бухарин. Сорокин подробно доложил Бухарину о работе "теоретической бригады" в Ленинграде. Бухарина заинтересовала, собственно, только роль Кагановича и Кирова в этом деле. Сорокин рассказал и об этом.
– Можете ли вы письменно изложить мне то, что вы рассказали? – спросил Бухарин.
Сорокин вручил Бухарину уже готовое письмо, предупредив его, что он подписал это письмо, по совету Резникова, псевдонимом, чтобы избежать возможных неприятностей. Бухарин выразил явное неудовольствие советом Резникова, но требовать подписи не стал.
Однако Резников оказался прав: через несколько месяцев письмо Сорокина лежало в делах Кагановича.
Будущий историк большевистской партии, добросовестно изучив все этапы ее истории, идейные раздоры, организационные "размежевания", отколы и расколы, объединения и разъединения, наконец, динамизм большевиков в Октябре, триумф в гражданской войне и пафос нэпа, недоуменно остановится у порога ее радикального нового этапа – 1924 года. И чем дальше, тем больше будет нарастать это недоумение. Добравшись до джунглей конца двадцатых и начала тридцатых годов, он вообще разведет руками: ведущие актеры великой драмы начинают заикаться, немые статисты, напротив, приобретают дар слова, а закулисная толпа театрального люмпен-пролетариата грубо и напористо заливает сцену...
– Умер режиссер русской революции – да здравствует режиссер! – кричит люмпен-пролетариат. Он, жадный до власти и неразборчивый в средствах, и ведет своего кумира к пустующей после Ленина режиссерской будке революции.
Ведущие актеры один за другим сходят со сцены, статисты вступают в главные роли, люмпен-пролетариат получает "хлеб и зрелища", а режиссер властной рукой и железной волей переворачивает новую страницу кровавой драмы. Почему это ему удается?
Вот кардинальный вопрос, на который обязан ответить будущий историк. Тщетно он будет искать ответа в генеалогии большевизма, психологии большевиков, в мессианстве "русской души", в темпераменте грузинского характера. Напрасны будут его поиски в пыльных архивах революции, в партийных резолюциях и даже протоколах Политбюро. Сами социальные условия того времени мало что смогут объяснить ему. Гениальность Сталина в интеллектуальном отношении он возьмет под сомнение. Граммофонные пластинки с речами Сталина и тринадцать томов его сочинений вообще разоружат будущего историка: он убедится, что Сталин – тошнотворный оратор и кустарный теоретик.
Тогда как же этот посредственный человек смог стать грозным владыкой великого государства и ярким символом целой эпохи?
Одного ответа на этот вопрос нет. Надо знать всего Сталина и всех его врагов. Одно несомненно: Сталин – великий психолог люмпен-пролетариата и гениальный макиавеллианец в политике. Февраль дал власть народу, Октябрь – плебсу, а Сталин – люмпен-пролетариату. Октябрь национализировал богатых, но не обогатил бедных. "Военный коммунизм" допролетаризировал город и пролетаризировал деревню. Нэп повернулся лицом к сильным, ничего не дав плебсу – "лицом к деревне", "учиться торговать", "обогащайтесь!". Плебс опустился ступенью ниже – он стал люмпен-пролетариатом и занял очередь у "Биржи труда" не с тем, чтобы идти на работу, а просто угрожать:
– За что мы боролись, за что кровь проливали?
– Ленина повесить, Троцкого – к стенке21[21В середине двадцатых годов в государственном цирке в Москве была разыграна общеизвестная москвичам сатира: на арене валяются портреты Ленина и Троцкого. Один клоун обращается к другому и приказывает убрать их. – "Куда же их убрать?" – "Ленина повесить, а Троцкого – к стенке!".)!
В верхах партии тоже происходили глухое брожение и дифференциация. Одни тянули "влево", другие "вправо", третьи качались "без руля и без ветрил" между теми и другими.
Вакантное место Ленина продолжало пустовать, но оно, как и природа, не терпело пустоты. Лозунг Троцкого "возместим потерю Ленина коллективной волей и коллективным разумом ленинского ЦК" – оказался пустословием. Междуцарствие продолжалось только до тех пор, пока Сталин не овладел массой люмпен-пролетариата и техникой великого флорентинца. Уничтожив "левых" руками "правых", "правых" – руками "кающихся", "кающихся" – заговором люмпен-пролетариата от Ежова до Маленкова, Сталин превзошел Ленина. Удалось это ему потому, что он сумел создать в партии партию. Эта "внутрипартийная партия" вербовалась из профессиональных политических дельцов, которые должны были обладать всеми человеческими качествами, кроме одного: морального тормоза. Если сама идея была подсказана Лениным ("ядро профессиональных революционеров" – "Что делать?"), то техника и устав ее были разработаны Сталиным не в период его прихода к власти, а задолго до этого.
В связи с этим я невольно припоминаю рассказ одного старого грузинского социал-демократа, который вместе с Джугашвили учился в семинарии, вместе с ним сидел в царской тюрьме в Кутаисе, а через 35 лет доживал свои последние дни в сталинской тюрьме. Он рассказывал:
"Однажды преподаватель древней истории задал нам тему для письменной работы. Тема называлась "Причина гибели Цезаря". Джугашвили написал самое оригинальное сочинение. Отвечая на прямо поставленный вопрос о причинах падения Цезаря, он добросовестно изложил школьную концепцию и добавил от себя – действительная же причина заключалась в том, что у Цезаря отсутствовал аппарат личной власти, который контролировал бы аппарат государственной (сенатской) власти.
В приложенной к сочинению схеме организации власти Цезаря, сената и провинциальных наместников Джугашвили выводил "белые места", охваченные красными клещами. "Белые места" – уязвимые точки для нанесения ударов цезаризму, а "красные клещи" – оборонительные меры для их предупреждения. В комментариях к схеме Джугашвили утверждал, что провинциальные наместники были слишком самовластны, чтобы они могли чувствовать над собой не столько власть сената, сколько дамоклов меч Цезаря. Борьба с сенатской знатью окончилась помилованием врагов и сохранением коллективного символа власти – сената, что делало иллюзорными права "вечного диктатора". Кроме всего этого, Цезарь искал друзей, чтобы разделить с ними власть, а не исполнителей, которые обязаны повиноваться. Поэтому он и погиб от рук друзей (Кассий и Брут), не огражденный железными клещами верноподданных исполнителей.
Преподаватель спросил своего ученика:
– Не похожа ли ваша схема на абсолютную монархию?
Ученик ответил:
– Нет, личная власть монарха опирается на аппарат государственной власти, а по моей схеме и сам аппарат государственной власти держится аппаратом личной власти.
Впоследствии Сталин такие и подобные им суждения о "диктатуре пролетариата" называл суждениями "еще окончательно не оформившегося марксиста" (сравните предисловие к первому тому "Сочинений И.В. Сталина"). Но мне всегда казалось и сейчас кажется, что в этих семинарских сочинениях Джугашвили – весь будущий Сталин.
Если бы у нас не было никаких других доказательств на этот счет, то одни уже воспоминания Троцкого "Моя жизнь" – не оставляют ни малейшего сомнения, что начиная с апреля 1922 года, то есть со дня своего назначения генеральным секретарем ЦК, Сталин методически и настойчиво работает над осуществлением своей семинарской схемы. Прежде всего Сталин воссоздал снизу доверху весь партийный аппарат и поставил его над партией. Первым человеком, который разгадал тайну этого "нового курса" Сталина еще при жизни Ленина, был Троцкий. В письме ЦК, в октябре 1923 года, Троцкий открыто обвинил аппаратное руководство ЦК в "групповой политике". Это же обвинение было выдвинуто и в "Заявлении 46". Групповую политику Сталина Троцкий видел в том, что "партийный аппарат, несмотря на идейный рост партии, продолжает упорно думать и решать за всех", но "партия должна подчинить себе свой аппарат"22 [22Л. Троцкий. Новый курс. 1923.). Однако ни эти предупреждения Троцкого, ни "Заявление 46", ни глухое требование больного Ленина "быть осторожным на поворотах" не могли удержать Сталина от уже взятого курса. Троцкий свидетельствует23 [23Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификаций. 1932, с. 85-86.):
"Ленин вызвал меня к себе, в Кремль, говорил об ужасающем росте бюрократизма у нас в советском аппарате и о необходимости найти рычаг, чтобы как следует подойти к этому вопросу. Он предлагал создать специальную комиссию при ЦК и приглашал меня к активному участию в работе. Я ему ответил: – Владимир Ильич, по убеждению моему, сейчас в борьбе с бюрократизмом советского аппарата нельзя забывать, что и на местах и в центре создается особый подбор чиновников и спецов, партийных и беспартийных, вокруг известных партийных руководящих групп и лиц, в губернии, в районе, в центре, то есть в ЦК. Нажимая на чиновника, натыкаешься на партийца, в свите которого спец состоит, и, при нынешнем положении, я на себя такой работы не мог бы взять".
Ленин согласился с этой оценкой Троцкого и предложил ему блок Ленин–Троцкий против Сталина24 [24Там же, стр. 86.). Это уже показывает, как далеко зашел Сталин, а главное – какой силой стал его аппарат еще до смерти Ленина! Идеально налаженная взаимная работа главы ВЧК Ф. Дзержинского и главы Секретариата ЦК Сталина помогла Сталину и здесь. Когда обвинение Троцкого в установлении диктатуры партийного аппарата нельзя уже было игнорировать, Сталин предложил Политбюро создать "нейтральную партийную комиссию" под руководством Дзержинского для рассмотрения жалоб Троцкого и "46". Эта комиссия сделала все, чтобы обелить "аппарат Сталина" и дискредитировать Троцкого, но октябрьский пленум ЦК (1923 г.) постановил предложить Политбюро принять все меры к тому, чтобы обеспечить дружную работу.
"Я должен заявить, товарищи, за период после октября мы приняли все меры к тому, чтобы дружная работа с т. Троцким была налажена, хотя должен сказать, что дело это далеко не из легких. Мы имели два частных совещания с т. Троцким, перебрали все вопросы хозяйственного и партийного порядка, причем пришли к известным мнениям, не вызывавшим никаких сомнений. Продолжением этих частных совещаний и этих попыток наладить дружную работу внутри Политбюро было, о чем я уже докладывал вчера, создание подкомиссии из трех. Подкомиссия эта и выработала проект резолюции, ставшей впоследствии резолюцией ЦК и ЦКК о демократии. Так было дело. Нам казалось, что после того, как резолюция принята единогласно, нет больше оснований для споров, нет оснований для внутрипартийной борьбы. Да так оно и было на деле до нового выступления т. Троцкого на другой день после опубликования резолюции ЦК, проведенного независимо от ЦК и через голову ЦК, которое расстроило все дело, изменило положение радикальным образом" 25 [25Речь Сталина на XIII партконференции, 1924.).
Так жаловался Сталин на Троцкого, признавая одновременно тот знаменательный факт, что "октябрьский пленум предложил", по существу, не Троцкому, а ему прекратить практику создания собственной партии в партии, хотя комиссия Дзержинского пришла на пленум со сталинскими тезисами "о клевете Троцкого" на "партаппарат и ленинские кадры партии". Выступление же Троцкого "через голову ЦК" было вызвано тем, что, положив в сейф ЦК решение пленума, Сталин, как ни в чем не бывало, продолжал свое дело по созданию и укреплению "диктатуры партаппарата".
Низовая партийная масса, после этого обращения Троцкого, несмотря на террор и давление этого уже почти окончательно сложившегося аппарата Сталина–Дзержинского, весьма резко реагировала на поведение Сталина. На собраниях "пролетарских ячеек Москвы", этих крепостей сталинизма, Сталин и Дзержинский, пользуясь именем Ленина, собрали против Троцкого только 9843 голоса. Обвинения Троцкого против Сталина поддержали 2223 человека, голосовавших за осуждение Сталина. Еще большее количество членов партии не участвовало в дискуссии, чтобы завтра же не оказаться, если не в подвалах Дзержинского, то в очередях у "Биржи труда", как безработные.
Катастрофическое поражение Сталин потерпел в партийных организациях высших школ Москвы. Из 72 вузовских ячеек за ЦК высказались 32 (2790 чел.), за оппозицию – 40 ячеек (6594 чел.)26 [26А.Бубнов. ВКП(б). БСЭ, 1-е изд., т. XI, стр. 498.).
Еще хуже было дело у Сталина в провинции. Многие провинциальные организации решительно требовали смены "нового курса" Сталина. Если все еще не было единодушного бунта в партии против своего аппарата, то объяснялось это, главным образом, колоссальным личным авторитетом Ленина, из-за болезни лишенного возможности дать партии объяснение. Партия ждала его выздоровления. Сталин ждал его смерти. Но уже на XIII партийной конференции Сталин принял и профилактические меры по изменению состава столь непослушной партии – по его предложению конференция решила привлечь в партию новых 100 тысяч членов от рабочего станка, закрыв путь в партию мелкобуржуазным элементам. К "мелкобуржуазным элементам" относилась провинция (крестьяне) и вузы (студенты). Сталин приглашал пролетариев от станка и люмпен-пролетариат, чтобы вернее покончить с "саботажниками" создания партии в партии.
21 января 1924 года Ленин умер. В тот же день экстренный пленум ЦК выпустил обращение, в котором говорилось:
"Пусть злобствуют наши враги по поводу нашей потери. Несчастные и жалкие! Они не знают, что такое наша партия. Они надеются, что партия развалится. А партия пойдет железным шагом вперед! Потому, что она ленинская партия. Потому, что она воспитана и закалена в боях! Потому, что у нас есть в руках то завещание, которое оставил ей т. Ленин!"27 [27КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. I. 1954, стр. 806.). В этом "завещании", опубликованном после XX съезда КПСС, Ленин писал, что Сталин груб, капризен и нелоялен и поэтому требовал снятия Сталина с поста "генсека" ЦК. Нет никакого сомнения, что если бы Ленин остался в живых хотя бы еще несколько месяцев, Сталин перестал бы существовать политически. В этом случае решение Ленина было бы окончательным и, как всегда, безапелляционным.
Сталин это знал лучше других и поэтому готовил Ленину "аппаратную" оппозицию против осуществления его воли. Имел бы Сталин успех? Сомнительно. И здесь встает вопрос, который Троцкий ставит в своем незаконченном (и тут Сталин его предупредил, вовремя подослав убийцу в Мексику) биографическом очерке "Сталин", а именно – не убил ли Ленина сам Сталин?
Троцкий рассказывает, что после своего очередного визита к больному Ленину Сталин сообщил Политбюро, что Ленин требует от него яда, чтобы покончить с собой. Это сообщение Сталина было встречено с возмущением членами Политбюро. Сам Сталин не открыл своего отношения к этому требованию Ленина. Замечая, что Ленин хорошо знал, кто способен, да и заинтересован дать ему яд, Троцкий молчаливо допускает такую гипотезу, хотя и не настаивает на ней. Могло ли это случиться? Люди, знающие характер Сталина и сущность его системы, не могут отрицать такую возможность.
Н. К. Крупская еще в 1927 году произнесла общеизвестную в партии фразу: "Живи сегодня Ильич, Сталин посадил бы его в тюрьму!" А из сталинской тюрьмы, как известно, не вышел живым ни один ленинец. Почему же тогда не убить и самого Ленина? Возьмите полный список членов ленинского ЦК, избранного на VI съезде партии в августе 1917 года. Кто из них остался в живых?
1. Ленин – умер
2. Каменев – расстрелян
3. Троцкий – убит Сталиным
4. Сталин
5. Зиновьев – расстрелян
6. Свердлов – умер
7. Ногин – умер
8. Рыков – расстрелян
9. Бухарин – расстрелян
10. Бубнов – расстрелян
11. Урицкий – убит (террористом)
12. Милютин – расстрелян
13. Коллонтай – умерла
14. Артем (Сергеев) – умер
15. Крестинский – расстрелян
16. Дзержинский – умер
17. Иоффе – покончил с собой из-за Сталина
18. Муранов – умер
19. Сокольников – расстрелян
20. Смилга – расстрелян
21. Шаумян – расстрелян (англичанами)
22. Берзин – расстрелян
23. Стасова – арестована (потом освобождена)
24. Ломов – расстрелян
Таким образом, из 24 членов ЦК, руководивших октябрьским переворотом большевиков, к концу всех чисток один Сталин остался в живых и на свободе, 7 умерло естественной смертью, 11 расстреляны Сталиным, 1 убит Сталиным, 1 арестован, 2 убиты врагами, 1 покончил жизнь самоубийством.
Спрашивается, почему же Сталин должен был пощадить и самого Ленина, уничтожая начисто всю ленинскую гвардию?
Вернемся к теме. Я уже цитировал рассказ Троцкого, как прямо на глазах Ленина Сталин создавал свою собственную партию в партии. Смерть Ленина только ускорила этот процесс.
Прежде всего ЦК решил в ответ на смерть Ленина призвать в партию "рабочих от станка" – так называемый "Ленинский призыв". Под этим лозунгом было торжественно принято в партию до 250 тысяч человек рабочих с производства, сочувствующих новому сталинскому курсу в партии. Таким образом, партия выросла к маю 1924 года до 730 000 человек. Одновременно сталинцы приступили к чистке партии от ее членов, которые во время дискуссии 1923 года голосовали против Сталина за Троцкого.
В первую очередь эта чистка коснулась, разумеется, вузовских ячеек, в большинстве открыто ставших на сторону Троцкого (Сталин и ЦК обвиняли Троцкого, между прочим, и в том, что, выдвинув лозунг: "Молодежь – барометр партии", он только льстит молодежи и противопоставляет ее "старым кадрам"). После такой чистки к концу 1925 года в партии было только 640 000 человек. Около 100 тысяч студентов, профессоров и работников вузов, членов партии, Сталин, по уже упомянутому "плану Маленкова", исключил из партии за недоверие к себе28 [28XIV съезд ВКП(б), стенографический отчет.). Исключенных из партии немедленно выгоняли и из вузов.
Этот жестокий урок, данный Сталиным "пролетарскому студенчеству", был в памяти у каждого, когда начали обсуждать "правые" дела в стенах ИКП. Большинство слушателей ИКП явно сочувствовало правым, но сталинское меньшинство работало по-сталински – оно создало в ИКП свою собственную партийную организацию на тех же принципах, на которых Сталин создал свою партию во всей партии.
"Дайте нам организацию профессиональных революционеров и мы перевернем Россию", – говорил Ленин еще в 1902 году ("Что делать?"). Эта мысль Ленина оставалась центральной руководящей идеей Сталина на путях к его личной власти в борьбе с оппозициями. На этот раз говорилось не о "профессиональных революционерах", а об "активе" партии. Это было не только магическое слово, но и магическая идея. Уже спустя два десятка лет "Правда" напоминала партийному аппарату и имя автора этой идеи и ее значение в истории сталинского переворота29 [29 "Правда", передовая, 25.07.1952.): "т. Сталин указывает, что актив при умелом его использовании может составить величайшую силу, способную на чудеса". Действительно, в борьбе с Троцким этот актив составил "величайшую силу" и продемонстрировал "чудеса", столь легко дискредитировав казавшийся до этого неоспоримым авторитет Троцкого в партии и стране. Правда, многие из старого "актива" сами оказались троцкистами, но в целом "актив" себя оправдал.
Сталин сделал отсюда только тот вывод, что и "актив" надо подбирать и организовывать, как Ленин подбирал и организовывал группу "профессиональных революционеров". Нельзя допускать в активе потенциальных врагов "генеральной линии". Надо подбирать его не по признакам прошлых заслуг перед революцией, а по признакам актуальным – на что данный коммунист способен сегодня.
"ЦК руководствовался при этом гениальной мыслью Ленина о том, что главное в организационной работе – подбор людей и проверка исполнения", – говорил Сталин об этой своей практике30 [30И. Сталин. Вопросы ленинизма, стр. 479.). Очищая послетроцкистский актив, Сталин уже к концу двадцатых годов дал понять партии, что в этом активе он потерпит только послушных и беспощадно будет преследовать старых "вельмож". Партийные комитеты на местах получили директивы о том, кого и как вычищать из "актива". Внешне эта чистка актива была обставлена так, будто партия снимает с работы лишь "бюрократов" и "честных болтунов". На самом деле снимали возможных союзников Бухарина и правых, о чем широкая партийная масса еще ничего не знала. Таким образом, снятые с руководящих постов лица механически выбывали из категории актива, хотя бы они были известными деятелями партии до революции, во время революции и гражданской войны. Тем самым они переставали оказывать влияние на внутрипартийные дела. Вот это и была негласная чистка актива, "подбор людей", способных поддержать сталинское руководство в ЦК против бухаринского крыла, когда Сталин решил вынести свои споры с правыми из Политбюро на суд "актива" и партии. Но кого же все-таки считать членом актива – местного, районного, областного, центрального? Так называемых номенклатурных работников райкомов, обкомов и ЦК партии, иначе говоря, бюрократию партийного, административного, хозяйственного, профсоюзного и военного аппарата? Но не все члены этой бюрократии числились в "активе", а только избранные. Кто же их избирает? Партийный аппарат. Только те могут участвовать на собраниях партийного актива, которые получают персональные пригласительные билеты от партаппарата (РК, обкомов, ЦК). Кому же он рассылает приглашения? Только тем руководящим коммунистам, которые числятся без минусов в списках особых секторов партийных комитетов. Бывало много случаев, когда весьма заслуженные коммунисты, все еще занимающие видные посты в органах администрации и хозяйственного управления, на партактивы не приглашались, если их лояльность к сталинской линии вызывала сомнение.
Это и понятно, так как актив – это элита партии, на его собраниях подтверждалась от имени всей партии правильность линии ЦК и Сталина. Актив или активы служили для создания общественного мнения в партии так же, как эту роль в печати выполняла "Правда". Решение партактива механически принималось за волю всей партии. Поэтому понятие "активист" одновременно символизировало собою и преданность сталинской линии и принадлежность к партийной элите. Чтобы сделать какую-либо карьеру в партии и государстве, коммунист должен был попасть в этот "актив". Так создавалась та партия в партии, которая привела к столь легкой победе Сталина над правыми.
Сейчас же после возвращения "теоретической бригады" ЦК из Ленинграда в Коммунистической академии состоялось первое собрание актива так называемого "теоретического фронта" СССР. Билеты на собрание раздавал непосредственно Агитпроп ЦК. Не помню, сколько билетов было прислано в наш ИКП, но помню хорошо, что многие не только из студентов, но и из профессоров "бухаринской школы" не были приглашены. Бухаринцы, числившиеся ранее в активе и действительно много сделавшие для Сталина и Бухарина во время борьбы с Троцким, подняли открытый скандал. Они обвиняли Юдина и Орлова, вычеркнувших их имена из списка приглашенных, представленного в ЦК, в групповщине. Покровский взялся урегулировать вопрос в ЦК, но оттуда последовал ответ – действительно не ЦК виноват в этих "досадных упущениях", но исправить ошибку сейчас невозможно, – "билетов на актив больше нет". Опальные "активисты" "линчевали" Юдина, но "легально" на актив все-таки не попали. Я сам в активе, как новичок, не числился, но сочувствовал обиженным.
Если бы не скандал в ИКП, я, быть может, и не придал бы особого значения тому, что собирались там говорить. Поэтому, когда Сорокин предложил достать мне билет, я охотно согласился пойти с ним на собрание. Собрание состоялось в большом зале Коммунистической академии на Волхонке. Присутствовали не только члены Комакадемии, профессора и студенты ИКП, РАНИИОНа, но и руководящие работники ЦК во главе с Кагановичем, который только что был переведен с Украины в Москву и назначен секретарем ЦК. Из Ленинграда специально на собрание приехал Позерн, шеф пропаганды Кирова. Председательствовал наш ректор Покровский (он был и председателем президиума Коммунистической академии). Работники ЦК, хотя и не члены Коммунистической академии (только Криницкий и Стецкий числились, насколько я помню, членами Академии), сидели за столом президиума. В зале и на галёрке я заметил многих из "скандалистов", которые все-таки попали на собрание (впоследствии я узнал, что они прошли по "блату"). Никто из присутствующих, за исключением членов ЦК и членен "теоретической бригады", не был в курсе дела, почему или в связи с чем происходит сегодня собрание актива. Председатель собрания М. Н. Покровский, который был и оставался до самой смерти личным другом Бухарин! (между прочим, на похоронах Покровского в 1932 году на Красной площади от имени ЦК, как официальный оратор, выступил именно Бухарин с большой речью, в которой он, воздавая дань покойному как ученому, назвал Сталина "фельдмаршалом пролетарских сил"), объявив собрание актива открытым, огласил необычную повестку дня: "Теоретические ошибки т. Бухарина и его школы". Этим, вероятно, объяснялось и то, что, нарушив обычный в подобных случаях порядок, Покровский не стал держать в качестве председателя вступительную речь, а тут же предоставил слово Л. Кагановичу. Шумный зал Коммунистической академии замер. Каганович начал издалека. "Ленин ратовал не за всякую науку, а за науку партийную, большевистскую. Ленин не признавал никаких авторитетов, когда речь идет об интересах марксизма. Ленин, как никто, умел громить врагов и бить друзей в борьбе за марксистскую науку. Вспомните "Материализм и эмпириокритицизм"... Если мы хотим быть достойными учениками Ленина, то и мы должны быть беспощадны к тем из нашей среды, кто думает учить не только нас, но и Ленина... После смерти Ленина никто не может претендовать на роль нашего учителя в вопросах марксизма – у нас есть только один учитель, – это – ленинизм и одна лаборатория ленинской политической и теоретической мысли – ЦК. Однако в наших кругах есть горе-теоретики, которые думают, что ключи от марксизма-ленинизма находятся в их собственном кармане. К этой категории горе-теоретиков относится и Бухарин с его школой...".
В эти минуты по длинному залу академии к столу президиума собрания бесшумно направились несколько человек, на ходу кивком головы обмениваясь приветствиями с присутствующими. В аудитории слегка зашевелились. В некоторых уголках наступивший было шепот перешел в громкий разговор. Кто-то с галереи растянутым басом крикнул: "Да здравствует любимец и теоретик партии товарищ Бухарин!".
– Простите, Лазарь Моисеевич, – сказал один из вошедших подчеркнуто ироническим тоном, – кажется, я прервал ваши ученые изыскания на самом интересном месте.
Это был Бухарин.
Не только как член Политбюро, но и как член президиума Коммунистической академии, он занял пустующее место Кагановича в президиуме. Покровский был явно смущен, но его помощник по собранию Адоратский призвал галерею и зал к тишине, а Каганович, демонстративно обращаясь не к Бухарину, а в зал, крикнул грубо и официально:
– Вы ошибаетесь еще раз, товарищ Бухарин, если думаете, чтобы кому-нибудь было интересно копаться в навозе, не находя там ни разу жемчужины.
Бухарин ответил:
– Значит плохие вы ассенизаторы!
В зале раздался дружеский смех.
Было видно, что внезапное появление Бухарина и его друзей явно испортило увертюру Кагановича к предстоящим докладам "Об ошибках школы Бухарина".
Хотя и не предполагалось, что Каганович будет говорить по существу об "ошибках" Бухарина, а скорее ограничится лишь политически-принципиальной стороной дела, я заметил, что Каганович начал нервничать, перескакивая с одного вопроса на другой.
Еще во время продолжающейся его речи кто-то из членов президиума, кажется Шкирятов, отлучился из зала и направился в кабинет председателя президиума академии. Едва Каганович закончил свою речь, как вернувшийся Шкирятов подошел к нему и что-то прошептал на ухо. Каганович взял под мышку лежащий перед Бухариным свой тяжелый "наркомовский" портфель и быстро направился вместе со Шкирятовым в тот же кабинет. Произошла заминка. На этот раз не только Покровский, но, видимо, и Адоратский не знал, как быть дальше -дать слово кому-нибудь или ждать возвращения Кагановича и Шкирятова. С галереи начали кричать:
– Дать слово Николаю Ивановичу!
– Просим товарища Бухарина!
Бухарин добродушно улыбался, кивая головой в сторону кабинета: "подождем, мол, возвращения начальства".
Но начальство не возвращалось, зал требовал продолжения собрания, а галерея неистовствовала.
– Дайте слово Николаю Ивановичу!
Вернувшийся Шкирятов успокоил зал: – Николай Иванович, вас просят к телефону! Бухарин вышел из зала.
В кабинете у Бухарина произошел довольно продолжительный разговор по телефону со Сталиным. Запись этого разговора была приложена к делу "группы правых", когда оно разбиралось впервые на февральском пленуме ЦК 1929 года. Я постараюсь воспроизвести смысл этого разговора, не ручаясь, конечно, за текстуальную точность.
Сталин: ЦК считает нецелесообразным ваше присутствие на теоретической дискуссии, дабы последняя не приняла политического характера.
Бухарин: Каганович уже придал ей политический характер, к тому же присутствие почти всего аппарата ЦК говорит менее всего о ее "теоретическом" характере.
Сталин: Каганович присутствует там не как представитель ЦК, а по персональному приглашению Комакадемии, другие явились тоже по приглашению академии, членом которой являетесь и вы.
Бухарин: Однако я являюсь и членом Политбюро, а Политбюро не выносило никакого решения даже о "теоретической дискуссии". Как это могло случиться, что Каганович без ведома ЦК самолично открывает какую бы то ни было дискуссию?
Сталин: Видимо, инициатива исходит не от Кагановича, а от самой академии. ЦК ведь не может запретить ученому учреждению вести ученые споры, если бы даже они касались нас с вами, членов Политбюро. Но вы своим присутствием там, как член Политбюро, можете отрицательно влиять на свободу дискуссии, раз она уже началась. Поэтому я снесся с другими членами Политбюро и мы договорились, что вам лучше покинуть собрание, чтобы оно действительно не приняло и политического характера.
Бухарин: Во-первых, все ли члены Политбюро вашего мнения, во-вторых, распространяется ли это пожелание и на других членов ЦК – Кагановича, Позерна, Криницкого, Стецкого, Ярославского, Шкирятова?
Сталин: Как вам известно, Рыкова и Томского в Москве нет, Калинин болен, а остальные запрошены. Они настаивают, чтобы вы подумали о политических последствиях вашего неподчинения общей воле Политбюро. О Кагановиче и других мы вопроса не обсуждали, но об этом мы поговорим после.
Бухарин: Прошу дать конкретный ответ – дали ли вы, как секретарь ЦК, указание об открытии хотя бы теоретической дискуссии против меня?
Сталин: Конечно, нет, но я не могу кому-либо и запретить ее, если бы даже она была направлена и против меня.
Бухарин: Я остаюсь на собрании.
Сталин: Но тогда уже за последствия пеняйте на самого себя!
Бухарин, заметно взволнованный и бледный, вернулся в зал и занял прежнее место. Каганович и Шкирятов все еще не возвращались. Вскоре к ним направились Позерн и Ярославский. Через несколько минут туда же вызвали и Покровского.
В зале образовался явочным порядком перерыв. Начались групповые дискуссии. Все догадывались, что разговоры по телефону ведутся с ЦК. Некоторые подходили к столу президиума, стараясь понять, в чем дело. Бухарин углубился в чтение какой-то газеты и ни на какие вопросы не отвечал. Через полчаса члены ЦК вернулись в зал. Покровский без мотивировки сообщил: – Собрание объявляется закрытым.
На второй день утром после злополучного собрания, проходя по коридору, я, как обычно, остановился у доски объявлений ячейки ВКП(б) ИКП. На доске висел свежеотпечатанный список студентов и профессоров, которые "срочно" вызывались в бюро ячейки. В списке была и моя фамилия. "Срочными" я считал все-таки свои обязанности студента и поэтому направился в лекционный зал, с тем, чтобы во время перерыва заглянуть в бюро. Едва началась лекция (была философская лекция Л. Аксельрод-Ортодокс), как зашел технический секретарь бюро ячейки, который прервал лектора, огласил тот же список, что висел на доске. Он добавил, что явиться нужно сейчас же. С разных мест поднялось около десятка человек. Встал и я. Спрашивая друг друга, что это могло значить, мы вместе двинулись в бюро. Там же собралась значительная группа и с других курсов.
В бюро сидел, нахмурившись и важно перебирая свою густую рыжую шевелюру, новый секретарь ячейки. Его серые и безжизненные глаза, которые обычно выражали все, что угодно, кроме "большевистского огня", на этот раз дышали и "огнем", и злобой одновременно. Когда кто-то из его сокурсников попробовал шуткой рассеять нарочито напущенную, казалось, начальническую важность секретаря, последний грубо прервал:
– Мы не в кабаке, а в бюро ячейки.
– Что ты, шутки не понимаешь, Павлуша? – попробовал было тот же сокурсник исправить свою ошибку.
– Моя фамилия Юдин, – резко ответил он, явно недовольный фамильярным обращением к себе, как к "Павлуше".
Сокурсник замолчал. Молчали и мы.
Юдин сделал перекличку по списку. Студенты явились все, но не было профессоров. Вернувшийся секретарь доложил, что профессора заняты на семинарах.
– Вызвать, – приказал Юдин.
Через несколько минут явились не менее нас озадаченные профессора.
– Все вызванные мною товарищи должны явиться сегодня в ЦК к 6 часам вечера, – объявил Юдин.
На вопросы студентов и профессоров, в чем дело и к кому обращаться, Юдин отвечал коротко:
– Там узнаете!
Разные мысли нахлынули мне в голову.
– Донос Орлова?
– Возвращение на Кавказ?
– Участие в "казни" Сталина?
Или что-либо лучшее? Но о чем лучшем может быть речь, как не об оставлении на учебе? Я решил руководствоваться правилом – "думай о лучшем, но будь готов к худшему". Однако Сталина я не "казнил", в троцкистах не состоял – что может быть хуже? Как всегда в таких случаях, я побежал к Сорокину. Как на зло его сегодня не оказалось. Попытался узнать у Елены Петровны, секретарши Покровского, она ответила, что слышит все это только от меня. Я вернулся на лекцию. Старушка Аксельрод рассказывала о Ницше. Есть избранные и толпа, "господа" и "рабы". Избранные призваны делать историю. Толпа – навоз истории. Воля к власти – движущая сила человеческого развития. Ею обладают только избранные! Оригинально и кстати!
Свежие мысли и певучая речь лектора, "последнего из могикан философии независимого марксизма", как мы ее называли, подействовали отвлекающе. Другие лекции прошли мимо ушей. Ловил себя часто на мысли, что думаю об Орлове, Юдине и ЦК. Обедал без аппетита, по обязанности. Сейчас же после обеда, пропустив урок немецкого языка, поехал на квартиру Сорокина. И дома его нет. Поехал к Зинаиде Николаевне и застал ее и его.
Вошел Резников, еще более бледный и расстроенный, чем я.
– Я сообщу вам катастрофическую новость, – сказал он, – сегодня Угланов и Котов сняты с работы, сняты секретари Рогожско-Симоновского, Краснопресненского, Хамовнического районов. Создана комиссия ЦК под председательством Молотова по проверке всего руководящего состава московской организации (дело было в конце октября 1928 г.).
– Это ужасно и непостижимо! – сказала Зинаида Николаевна каким-то глухим, замогильным голосом. На ее глазах я заметил слезы. Резников подтверждающе кивнул головой и грузно опустился на диван.
– Это ужасно и непостижимо! – повторила Зинаида Николаевна, уже всхлипывая от плача. Мне стало ее очень жалко. Я подал ей стул и стакан воды. Она села, но от воды отказалась.
– Да вы же не понимаете, товарищи, это ведь начало настоящей контрреволюции, – сказала она, постепенно приходя в себя.
– Для одних начало, для других конец! – лаконично заявил Сорокин.
Я чувствовал, что Сорокин видел дальше и лучше смысл происходящих событий, переживал их, быть может, больше и глубже Зинаиды Николаевны, но старался не выдавать себя. Это ему явно не удавалось.
– Как это произошло и какова реакция в МК? – спросил Сорокин Резникова, сдерживая свое волнение.
Резников рассказал, что дня три тому назад, совершенно неожиданно для членов бюро МК, некоторые члены МК (Ворошилов, Менжинский, Булганин, Караваев и др.) и один член бюро МК (Бауман) предложили созвать внеочередное заседание бюро вместе с руководящим активом для важного заявления. Угланов, который был одновременно и секретарем ЦК, допытывался узнать, в чем дело, но ему ответили, что об этом будет доложено на самом заседании. Когда же по этому поводу Угланов обратился в ЦК, то Молотов (Сталин будто бы отсутствовал), предварительно заметив, что ЦК не в курсе дела, разъяснил – каждый член МК, как и ЦК, имеет право требовать созыва заседания. ЦК, со своей стороны, охотно пришлет своих представителей на это заседание, если названные члены МК имеют сказать что-либо важное.
Угланов назначил заседание на 10 часов вечера. На заседание явились Сталин, Молотов, Каганович и целая группа членов МК и "активистов", не являющихся членами бюро. С самого начала члены МК поставили вопрос о разрешении последним присутствовать на заседании бюро. Котов и Резников это предложение отвели. Бауман (он был и шефом деревенского отдела МК) поддержал. Молотов вмешался в дело и сказал, что это нарушение духа "внутрипартийной демократии", если "актив" МК на основании буквы партийного порядка не может присутствовать здесь. Стало ясно, что члены МК и актива явились не зря. Резников продолжал протестовать, но Угланов согласился и открыл "заседание бюро МК совместно с руководящим активом". Булганин, который тогда работал директором Московского электрозавода, но всегда числился в "активе чекистов", попросил слово для "заявления группы членов МК и ЦК о работе правых в московской организации". В заявлении подчеркивалось, что в московской организации, во главе важнейших учреждений и предприятий, в исследовательских институтах и вузах, в ряде районных комитетов и даже в самом Московском Комитете "орудуют правые оппортунисты", их прямые ставленники и ученики, старающиеся свернуть партию на путь капиталистической реставрации. Секретарь МК Угланов, члены бюро МК Котов, Пеньков, Резников, Рютин, разглагольствующие на словах о "генеральной линии", на деле являются теми же правыми. Авторы заявления от имени районных активов и члены МК потребовали: 1) отставки московского руководства и 2) назначения специальной комиссии по проверке партийного лица руководящего состава всех московских учреждений, предприятий и советского и партийного аппарата. Не только для членов бюро МК, но и для самого Угланова заявление Булганина явилось полной неожиданностью. Угланов объявил перерыв и потребовал частного совещания с членами Секретариата ЦК (Сталин, Молотов, Каганович присутствовали не как члены Политбюро, а как секретари ЦК). Каганович категорически отвел предложение Угланова. Угланов апеллировал к Сталину, но Сталин недоумевающе развел руками. Заговорил Молотов:
– ЦК еще в феврале этого года предупреждал МК и лично Угланова о возможности такого оборота дела, как сейчас. В ЦК поступало много сигналов и даже требований районных организаций Москвы об оздоровлении руководства МК, но мы не хотели вмешиваться в ваши дела в надежде, что члены бюро МК одумаются, но все это оказалось тщетным. Сейчас уже нет другого выхода -открыто поставленный вопрос надо обсудить открыто.
Молотов предложил продолжать обсуждение заявления.
Угланов еще раз предложил Сталину перенести обсуждение данного вопроса на частное заседание бюро МК и Секретариата ЦК, а если необходимо, и на заседание Политбюро.
Сталин ответил уклончиво: "Не нахожу положения столь трагическим, чтобы нужно было устраивать другое специальное заседание, хотя принципиального возражения и нет".
Выступление Сталина подействовало на Угланова обнадеживающе, и он официально возобновил заседание. Начались прения. Все выступающие члены МК, ЦК и "актива" единодушно поддержали заявление Булганина. Один из членов бюро МК (кажется, Полонский) сделал компромиссное предложение – поскольку данное заседание неправомочно обсуждать вопрос о руководстве МК, созвать чрезвычайный пленум МК и МКК для рассмотрения заявления группы членов МК. Угланов поставил предложение на голосование – все члены бюро, кроме Баумана, "за", весь "актив" – "против", секретари ЦК не голосуют. Находчивый Каганович перевернул результат голосования:
– По статуту сегодняшнего объединенного заседания бюро МК и "актива" предложение о созыве пленума я считаю отвергнутым, так как абсолютное большинство данного заседания проголосовало против.
Тогда возмущенный Угланов вскочил со стула и громко спросил:
– Кто здесь секретарь МК – я или вы, товарищ Каганович?
– Пока что вы, товарищ Угланов, – невозмутимо ответил Каганович.
– Так разрешите вам заявить, что таковым я отныне не являюсь. Продолжайте теперь вашу демагогию...
Угланов быстро схватил со стола свой портфель и демонстративно вышел из кабинета. За ним медленно последовал Сталин, но скоро вернулся без Угланова.
– Где же товарищ Угланов? – спросил Молотов.
– Побежал к Бухарину, – ответил за Сталина Булганин.
Каганович предложил продолжать заседание, чтобы принять соответствующее решение МК по оглашенному группой членов МК заявлению. Члены бюро МК, в том числе и Резников, начали доказывать, что в отсутствие Угланова невозможно и незаконно всякое обсуждение. Тогда выступил Сталин. Он выразил сожаление, что здесь разгорелись столь жаркие споры и страсти, так как, – говорил он, – речь не идет об отдельных личностях, а об определенном, для дела очень опасном идеологическом и политическом течении в партии, речь идет об уклоне в сторону от марксизма, о правом, реставраторско-кулацком уклоне. Совершенно неважно, – доказывал Сталин, – кто возглавляет или отражает на практике этот уклон, но абсолютно необходимо, чтобы все наши коммунисты поняли, что не ныне разоблаченный левый, троцкистский, а правый оппортунистический уклон является сейчас главной опасностью в партии. Надо разоблачать и ликвидировать эту опасность. Сталин не согласился и с Булганиным, что члены бюро МК во главе с Углановым являются "правыми". Это преувеличение и "перегибание палки". Но Сталин не считает в создавшихся условиях возможным, чтобы бюро МК могло вести успешную борьбу против правой опасности, тем более, что московский актив, как явствует из заявления Булганина и из выступлений участников данного заседания, настроен против нынешнего состава бюро МК. Сталин остановился персонально на Угланове, указал на его большие заслуги в подполье до революции, на его активное участие в революции и гражданской войне, на его непримиримую борьбу против троцкизма, на его заслуженный и высокий авторитет в партии и закончил речь: "все-таки, мы, большевики, привыкли прислушиваться к голосу массы, тем более партийной массы; поскольку партактив Москвы хочет сменить свое руководство, то ЦК готов отозвать Угланова и других членов бюро МК в свое распоряжение...".
Каганович, который продолжал фактически председательствовать на заседании после ухода Угланова, начал "ковать железо, пока горячо". Он внес новое предложение:
"Участники заседания бюро МК совместно с активом 1) сожалеют, что Угланов покинул заседание, грубо нарушив тем самым всякую партийную дисциплину, 2) просят ЦК об отзыве в свое распоряжение членов нынешнего руководства МК, 3) предлагают срочно созвать экстренный пленум МК для выбора нового руководства, 4) секретарем МК рекомендуют секретаря ЦК ВКП(б) В. Молотова".
– Теперь мы только поняли, – рассказывал Резников, – почему было созвано "экстренное заседание" и почему Булганин пригласил на него секретарей ЦК.
– Мне кажется, что вы не поняли даже теперь, в чем дело и что происходило на заседании, – возразил Сорокин. – Вы думаете, что инициатива исходит от "активиста" Булганина? Игра более тонка и она затеяна самим ЦК. Именно аппарат ЦК, Секретариат, подготовил и заседание МК с "активом" и "заявление группы". При этом, как явствует из твоего сообщения, роли между секретарями ЦК (за спиной Политбюро) были заранее распределены. Молотов – "умеренный", Каганович – "агрессор", а Сталин – благодетельный арбитр. Но чтобы успешнее разыграть всю эту комедию до конца, предварительно надо было вывести из терпения Угланова так, чтобы он ушел с заседания. Все фарисейские слова Сталина о его заслугах – дымовая завеса для более успешной атаки...
– Нет, на этот раз Сталин был искренен, – вмешался Резников.
– Да, точно так же, как он был искренен, когда к первой годовщине Октябрьской революции писал в "Правде", что успешной подготовкой и победоносным проведением октябрьского переворота "мы прежде всего и главным образом обязаны т. Троцкому". Куда же он теперь загнал "отца Октября"? Сейчас Троцкий обо всех нас пишет как об "эпигонах Октября" потому, что Сталин и всерьез его уверил, что без него не было бы Октября. Но Сталин это писал не для красного словца и даже не для подхалимства, а в своих собственных целях – усыпить бдительность врага (Троцкий был ему и тогда враг), войти в его доверие, забраться в его крепость и взорвать эту крепость вместе с его командиром. Так он поступил с Лениным, когда стал секретарем ЦК, так он поступил с Троцким, когда умер Ленин, так он поступает теперь с Бухариным... Сталин лукавил тогда и по отношению к Бухарину: "мы не дадим в обиду своего Бухарчика" – кричал тогда Сталин на Троцкого. С пеной у рта Сталин защищал Бухарина, возводил его заслуги до небес, более того, в период борьбы против Троцкого Сталин искусственно создал "культ Бухарина", "славу Бухарина".
– Сталин ни слова не говорил на заседании о Бухарине, – заметил опять Резников.
– Нет, говорил. Все, что он говорил хорошего об Угланове, есть бомба и против Бухарина, и против Угланова, и против всех нас. "От ступеньки к ступеньке" – это любимое выражение Сталина. Он делает все осторожно, хитро, но основательно. Он постоянно называл Троцкого Иудой, но теперь нам уже должно быть понят но, что он выболтал тогда свое собственное внутреннее существо. Если он тебя похвалил и ты верноподданно не стал на колени, так знай, что тебе суждено стоять на ногах до тех пор только, пока он не соберется с силами, чтобы свалить тебя в бездну. Станем ли мы на колени? – вот вопрос, на который мы вынуждены будем вскоре ответить...
Сорокин говорил долго, порою с резкими упреками по адресу Резникова. Резников редко и неубежденно возражал, видимо, только для того, чтобы возражать. Он в глубине души чувствовал себя виноватым перед Сорокиным, что так легко сдался на заседании.
– Что же мы должны были делать, по-твоему? – спросил он вдруг Сорокина.
– Уйти вслед за Углановым, оставив Сталина со своими наемниками.
– И что же получилось бы?
– Получился бы скандал, а на скандал Сталин не готов.
Резников ничего не возразил. Зинаида Николаевна на протяжении всей беседы сидела молча. Я собрался уйти, но Сорокин попросил меня поехать под Москву, на дачу к "Генералу". Я должен передать ему, что его ждут на квартире Зинаиды. Так как было уже поздно, я вынужден был сообщить Сорокину причину невозможности исполнить его просьбу, а стало быть – и тайну своего визита.
– К 6 часам вечера меня вызывают вместе с другими студентами в ЦК, едва ли я успею выполнить твое поручение, – сказал я.
– Это в связи с чем? – недоуменно спросил он. И цель моего визита отпала. Сорокин не был в курсе дела.
Я отправился в ЦК.
В ЦК я пошел пешком, так как идти было недалеко. Зинаида жила в районе Театральной площади. Мне нужно было пройти через Лубянку на Старую площадь, где находится здание ЦК. Я пришел вовремя. В вестибюле находилось несколько человек, но из наших не было никого. На правой стороне от лифта – "справочное окно" для посетителей. На стене большая черная доска с указанием комнат отделов ЦК и кабинетов секретарей ЦК. Даже указаны дни и часы приема посетителей "секретарями": "И. Сталин принимает по ... (дням) от ... до ... (часов). То же самое и у других секретарей ЦК – Молотова, Кагановича, Кубяка. Никаких специальных пропусков, предъявляй свой партбилет – иди прямо в секретариат Сталина и требуй, чтобы тебя приняли! Какие были демократические времена!
Когда я в последний раз посетил ЦК в 1940 году, порядок был другой: в приемной сидели чекисты в форме и без формы, к партийному билету надо было иметь еще специальный пропуск о разрешении входить в ЦК и только в указанный в пропуске отдел, но и этого недостаточно – чекист должен был перед заполнением пропуска созвониться с тем партийным бюрократом, к которому вы идете, и, если он согласен на свой риск пустить вас в здание, то заполняется на вас опросный бланк и тогда вы вступаете в "священную обитель". Доска "приема Сталина" и других секретарей исчезла уже с начала тридцатых годов. Но в 1928 году было время пресловутой "внутрипартийной демократии", и я беспрепятственно вошел в здание. Поднимаюсь на лифте на третий этаж и иду в Агитпроп, которому прямо подчинялся наш Институт. В коридоре встречаю выходящих из Агитпропа некоторых наших студентов. Спрашиваю, куда мы должны обращаться и в чем было дело. Отвечают, что в чем дело еще неизвестно, но что я иду правильно, а там скажут, что делать дальше. Вхожу в приемную шефа Агитпропа, застаю, там еще несколько наших. Как только я вошел, ко мне обратился один из сотрудников, рыжий, до уродливости худой мужчина в пенсне:
– Вы, товарищ, из ИКП?
– Да!
– Как ваша фамилия?
Называю. Рыжий скелет смотрит в список, находит мою фамилию. Против фамилии какая-то буква и цифра, выведенные красным карандашом.
– На четвертый этаж, кабинет такой-то, – чахоточным голосом говорит он.
Я поднимаюсь на четвертый этаж в указанный кабинет. Поражает мертвая тишина на этом этаже. Все двери в комнаты и кабинеты плотно обиты кожей на войлоке. По коридору тянутся длинной лентой мозаичные дорожки. В этом ряду на дверях никаких надписей, только номера. Стучу в указанный кабинет о мягкую кожаную дверь, но я знаю, что ни меня не услышат, ни я ничего не услышу. Поэтому нерешительно вхожу в кабинет: ба! за столом, в мягком, но довольно потертом кресле, сидит Орлов!
– Как вы сюда попали? – совершенно глупо и не кстати спрашиваю я. Находчивый Орлов отвечает вполне резонно:
– Не так, как вы! – Потом он прямо переходит к делу: – Под страхом исключения из партии, а значит и из ИКП, предупреждаю вас от имени ЦК, чтобы вы отвечали правдиво на поставленные мною вопросы. Мы знаем всю правду, но если вы постараетесь утаить ее от ЦК, вы выйдете отсюда без партбилета.
Орлов делает маленькую паузу и начинает перебирать бумаги в папке. Внушительный тон его, серьезность внутрипартийной обстановки, а главное, его таинственный кабинет в ЦК производят свое впечатление. Я убеждаюсь, что этот желчный и недалекий человек может решить мою судьбу. Молниеносно пролетают в голове мысли о "казни Сталина", "дне рождения" у Зинаиды, дружбе с Сорокиным, о сегодняшней встрече с Резниковым. Значит Орлов все знает. И его дилемма тоже ясна: расскажу – остаюсь в ИКП, нет – выгонят из ИКП и из партии. Я волнуюсь и этим порчу дело, так как знаю, что Орлов исподлобья наблюдает за мною. Беру себя в руки и сосредоточиваюсь, вернее, стараюсь делать это. Я готов отвечать на все вопросы во имя Зинаиды, Сорокина и кавказской чести категорическим – "нет!". Пусть исключают. Пусть сошлют в Сибирь. Пусть...
Внезапным вопросом Орлов перебивает мысли:
– Вы были вчера на собрании в Комакадемии?
– Да, был.
– Кто вам билет дал?
– Дали в ИКП.
– Кто персонально?
– Сорокин.
– Почему он дал именно вам?
– Спросите у него.
– Я вас спрашиваю.
– Я вам ответил.
– Вы аплодировали Бухарину?
– Да.
– Почему?
– Потому, что он член Политбюро.
– Вы кричали "ура" Бухарину?
– Вы мне скажите лучше, зачем я вызван сюда. Я считаю излишним отвечать на эти глупые вопросы.
– Не забывайте, что вы находитесь в ЦК, и отвечайте на вопросы, – грозит Орлов.
Но у меня уже легче на душе. Я вижу, что Орлов учиняет надо мною мелкий полицейский допрос без серьезных для этого данных. Поэтому я храбрюсь и перехожу в контратаку:
– Я только вчера впервые в своей жизни увидел Бухарина и, когда аплодировали все, даже президиум, аплодировал и я. Но если за это время с Бухариным произошло что-нибудь неладное, то тут виноват не я, а ЦК, членом которого он является.
– А вы аплодировали Кагановичу? – вдруг спрашивает Орлов.
– Да, и на том же основании, что и Бухарину.
– Разделяете вы теоретические воззрения и политические взгляды Бухарина?
Я вскакиваю со стула, изображаю глубокое возмущение и угрожаю Орлову, что за такие провокационные вопросы с его стороны я пойду с жалобой к самому Сталину. Мои угрозы не действуют.
– Перестаньте закатывать мне здесь истерику, как баба, и заниматься демагогией. Я вашу антипартийную душу вижу насквозь... Не пугайте и Сталиным, работая против Сталина... Подумаешь, не успел еще вылупиться, а хочет учить. Итак, будете вы отвечать по существу на поставленные вам вопросы?
Последние слова Орлов произносит громко и почти по слогам. Его всегда желчная физиономия превратилась вся в вопросительный знак. Но и я теперь действительно вне себя. Слова "как баба" (у кавказцев это самое тягчайшее оскорбление) ядовитой пулей сразили мое самолюбие. У меня буквально потемнело в глазах. В этот миг мне казалось, что я готов на убийство, на смерть.
– Гражданин Орлов, ты был и остался шпиком и карьеристом, которому не должно быть места в аппарате ленинского ЦК. Или я потеряю свой партбилет, или тебя отсюда выставят!
При этих словах я выбегаю из кабинета. Забыв сесть в лифт, спускаюсь по лестнице. Еще не дошел я до третьего этажа, как слышу сзади крик; кто-то бежит за мною, громко называя мою фамилию. Останавливаюсь. Подходит незнакомое мне лицо кавказского типа, средних лет, в военном костюме без знаков и, широко улыбаясь, будто мы с ним давнишние друзья, просит меня зайти в его кабинет. Я добиваюсь узнать, в чем дело, но незнакомец просит сначала зайти. Поднимаемся обратно на четвертый этаж, идем мимо кабинета Орлова и через два или три кабинета незнакомец открывает мне дверь. Заходим. Обстановка в первой комнате почти та же, что и у Орлова. Здесь сидит довольно пожилая женщина и что-то печатает. Мы заходим в следующую комнату. На ходу незнакомец говорит женщине: "если кто-нибудь придет, то я занят". Незнакомец, продолжая все еще улыбаться, указывает мне на стул, сам садится после меня в кресло, – менее потертое, чем у Орлова. На столе два телефона (внутренний и внешний), свидетельствующие о ранге более высоком, чем у Орлова. Незнакомец представляется:
– Вы меня, конечно, не знаете – я ответственный инструктор ЦК и моя фамилия Товмосян. Но о вас я слышал от ответственного инструктора ЦК т. Кариба. Вы его знаете, недавно он инструктировал Северный Кавказ и Дагестан. Он о вас самого лучшего мнения и пророчит вам большие успехи. Я знал, что вас сегодня вызвали в ЦК к Орлову по каким-то вашим институтским делам. Я попросил Орлова после окончания беседы познакомить меня с вами, но, оказывается, вы с ним поссорились. В чем дело, что случилось?
Я не хотел возвращаться к теме об Орлове, но Товмосян был весьма настойчив и любопытен. Тогда я рассказал суть дела.
–Вы по форме совершенно правы – он вас лично оскорбил, знай он наши "кинжальные обычаи" Кавказа, этого бы не случилось, но вы не правы по существу. Вы чересчур погорячились и тем ухудшили свое положение. Если это дело дойдет до ЦКК, то будет плохо не ему, а вам. В Москве, разумеется, знают, что мы – народ горячий, но нашей горячностью мы должны пользоваться против врагов партии, а не против друзей.
– Если в партии вообще есть враг, то этот враг – Орлов, – заметил я тут же.
– Ошибаетесь, он не дипломат и даже не теоретик, но предан партии всеми фибрами души.
– Он был "всеми фибрами души" предан и белой контрразведке, – отвечаю я.
– Откуда вы это знаете?
– Видел документы...
– Да, это старая история. Она не раз была предметом расследования ЦКК. Ничего порочащего на него не нашли. Ведь, в конце концов, сейчас важно не то, что кто-то когда-то кем-то был, важно другое – кто кем является сегодня. У нас в партии немало членов с дореволюционным стажем, но какой от них толк, если они смотрят назад, а не вперед. Если хотите, такие старые члены партии сегодня даже вредны для нашего дела.
Товмосян при этих словах пристально посмотрел мне в глаза. И в этих глазах он несомненно читал величайшее удивление. В самом деле, только впервые от Товмосяна я слышал столь грубое и циничное определение: "старые члены партии сегодня вредны". Я решительно не мог понять этого, еще меньше понимал я, почему и к чему Товмосян все это говорит мне, неужели только для этого заявления он вернул меня назад.
Товмосян выжидающе замолчал. Мне было не о чем говорить, да и бесполезно возражать. Убедившись, что я не имею или не хочу что-нибудь сказать, он перешел, видимо, к основному пункту.
– Вы знаете, как правые лидеры смотрят на национальный вопрос? – спросил он.
– О правых лидерах я слышу впервые из ваших уст, – притворился я наивным.
– Я говорю о теоретической школе Бухарина в вашем ИКП, – уточнил вопрос Товмосян.
– Я заявляю, что и об этой школе тоже слышал в первый раз только вчера из уст Кагановича.
Не знаю, насколько он мне поверил, но действительно я не имел ни малейшего представления о наличии особой концепции по национальному вопросу у правых. Я знал, что Ленин критиковал Бухарина по самым различным правовым и тактическим вопросам (теория о государстве, Брестский мир, национальный вопрос, истмат и диамат), но не знал, были ли у Бухарина сейчас свои особые взгляды на национальную политику партии (ранее у Пятакова и Бухарина такие взгляды по вопросу о праве народов на самоопределение были, но теперь это отошло в область истории). Тем охотнее я попросил Товмосяна рассказать, в чем сущность национальной концепции "школы Бухарина".
Однако, в изложении Товмосяна, национальная теория "правых" (дальше он говорил о "правых") выглядела так, как я ее себе представлял, когда впервые столкнулся с Сорокиным в ИКП.
Правые считают, доказывал Товмосян, что ЦК дерусифицировался. Раньше было еврейское засилье, а теперь – кавказское. Иначе говоря, они считают, что убрав из ЦК евреев (Троцкого, Зиновьева, Каменева), власть захватили кавказцы – Сталин, Микоян, Орджоникидзе и др. Поэтому правые объявили войну Кавказу. Победа правых в нашей партии означала бы победу не просто великодержавного шовинизма, но и махрового русского империализма. Кто сейчас идет против Сталина – основоположника ленинской национальной политики, – тот идет против своего народа. Вы еще молодой и политически неопытный, – повторил Товмосян, – но меня и вас, кавказцев, это касается раньше и больше всех. Вот против этой идеологии вместе с нами борется и русский коммунист Орлов. Поэтому несправедливо объявлять его врагом и для этого копаться в его биографии.
Беседу нашу Товмосян закончил совершенно конкретным предложением – сообщить ему обо всех проделках правых в ИКП, о которых мне известно что-либо существенное.
– Вы хотите сказать, что я знаю какой-нибудь заговор неизвестных мне правых и этот заговор скрываю от ЦК? – начинаю я возмущаться.
– Нет, нет, ваша позиция вне сомнения, но все ли благополучно у ваших друзей, – успокаивает он меня.
На столе зазвенел телефон. Товмосян не спеша берет трубку. Отвечает односложными – "да" или "нет". Хотя мне кажется, что речь идет обо мне, но трудно угадать, к чему "да" или "нет". Товмосян кладет трубку и, не возвращаясь к прежней теме, сообщает мне, что сейчас будет интересная беседа.
– С кем это? – невольно вырывается у меня.
– С Кагановичем, – отвечает Товмосян тоном без различия, будто речь идет о беседе с нашим Дедодубом.
Потом добавляет: "Каганович – умный человек, никогда не даст в обиду нашего брата".
У меня так забита голова сегодняшними впечатлениями и так напряжены нервы от волнения, что я был бы очень рад, если бы мне сказали: "Вы свободны". Однако я знаю, что бесполезно отказываться от "высокой чести". Я покорно иду за Товмосяном, и через несколько минут мы уже в приемном зале Кагановича, на том же этаже, но на другом конце (кабинеты секретарей находились на южной стороне четвертого этажа), и на внутренних дверях надписи: "И. Сталин", "Л. Каганович", "В. Молотов", "Н. Кубяк".
В зале застаю всех наших вызванных: и студентов, и профессоров, и даже Юдина вместе с Орловым. Все присутствующие молчат, только в другом углу зала, стоя у окна, Юдин и Орлов о чем-то тихо шепчутся между собою. Из кабинета в зал входят Криницкий и Каганович. Мы все встаем. Каганович приглашает сесть. Сам он не садится и произносит краткую речь, смысл которой заключается в том, что ИКП был и остается вернейшей теоретической опорой ЦК в борьбе со всеми врагами ленинизма. Он призывает присутствующих быть достойными этого высокого призвания красной профессуры. Сославшись на свою занятость, он говорит, что должен покинуть нас, но что Криницкий изложит нам конкретные цели сегодняшнего заседания. При этих словах он передает слово Криницкому и, поклонившись нам, выходит из зала приемной.
– Вчерашняя демонстрация в Комакадемии против ЦК, – начал свою речь Криницкий, – определенно свидетельствует о неблагополучии в ИКП. Большинство из присутствующих так или иначе причастны к этой демонстрации. Вы должны помнить, что мы не можем держать в стенах ИКП людей, которые в вопросах борьбы за чистоту марксизма-ленинизма становятся на точку зрения фальсификаторов. То, что простительно рабочему от станка, мы не можем простить будущим теоретикам партии. Может быть, некоторые из вас находятся в заблуждении в отношении личности товарища Бухарина, но против товарища Бухарина как личности ЦК ничего не имеет. Мы боролись и будем бороться против антиленинской идеологии и теории Бухарина, хотя он и является членом Политбюро. Сейчас слишком серьезное время, чтобы мы могли равнодушно смотреть на ревизию ленинизма представителями правого оппортунизма в партии. Главой этого оппортунизма и является товарищ Бухарин. Конечно, гораздо проще исключить товарища Бухарина из Политбюро и даже из ЦК, но правый оппортунизм есть идеология, которая не поддается механическому исключению. Она есть идеология старых, реставраторских классов. Ее надо выжечь каленым железом ленинизма. Самого товарища Бухарина мы призываем к этому и надеемся, что он станет рано или поздно на этот путь. Но ждать, пока сам товарищ Бухарин соберется сделать это, ЦК не может. ЦК несет ответственность перед всей партией и Коминтерном за всякое искажение ленинизма ее членами. Вот почему ЦК объявил сейчас правую опасность главной опасностью в партии, а всякое примиренчество к ней антипартийным преступлением...
Закончил свою длинную речь Криницкий указанием, звучавшим и как приказ, и как угроза: либо все вы, слушатели и преподаватели ИКП, должны включиться в активную борьбу против правой опасности в самом ИКП, в печати и на партийных и рабочих собраниях Москвы, либо ЦК вынужден будет обсудить вопрос о личном составе ИКП.
Уже было около одиннадцати часов вечера, когда мы покинули здание ЦК.
Совершенно неожиданно для нас ИКП очутился в центре внимания ЦК. Конечно, для этого были весьма серьезные основания. Во-первых, здесь были собраны лучшие пропагандистские силы партии, во-вторых, Бухарин признавался в этих стенах до сих пор непререкаемым авторитетом в области марксистской теории. После снятия троцкистов, преподавательский состав из числа партийцев считался чисто бухаринским. Сам Бухарин с самого начала организации ИКП числился одним из его ведущих профессоров по политической экономии и теории советского хозяйства. Поэтому для ЦК было важно, чтобы дисквалификация Бухарина как теоретика началась "стихийно", снизу и именно с ИКП. Только впоследствии я понял, почему ЦК вместо того, чтобы просто объявить Бухарина еретиком и предать его школу анафеме, стал на этот окольный и более сложный путь расправы. В конце концов, прав был Криницкий – дело не в личности Бухарина, а в том, насколько велико его влияние в теоретических и академических кругах партийного актива и каковы те силы, с которыми надо расправиться наряду с Бухариным. Выступления против Бухарина были не столько пробным шаром, сколько глубоко рассчитанной рекогносцировкой в стане настоящей и возможной армии бухаринцев. ЦК, вернее его Секретариат, боролся за резкую дифференциацию партии – "за" и "против" Бухарина. Низовая партийная масса была уже в руках сталинского партийного аппарата, но в верхах партии соотношение сил далеко не определилось. Предварительная "проработка" Бухарина пока что только по линии теории была призвана внести искусственный раскол в партийный актив. Этой цели служило собрание Коммунистической академии, для той же цели намечались собрания актива Москвы, Ленинграда, Киева, Минска, Свердловска, Баку, Тифлиса и других крупных партийных центров. Однако наше первое "опытное" и несомненно весьма важное, с точки зрения ЦК, собрание явно провалилось. Понятно, какое отрицательное для нас впечатление оно произвело на сталинцев. Как только в ЦК заметили, что Бухарин располагает большими силами и предположительно большей симпатией в кругах актива, чем это думали оптимисты из окружения Сталина, последовали первые меры организационного воздействия и политического давления. Первый удар был нанесен московскому руководству. Без объявления мотивов 27 ноября 1928 года была официально снята руководящая группа МК ВКП(б) во главе с Углановым (ее судьба была предрешена еще в конце октября, как я уже говорил выше). Одновременно было объявлено, что Молотов "избран" секретарем МК, сохраняя по совместительству пост второго секретаря ЦК ВКП(б). Уже через полтора года (апрель 1930 г.) в "Обращении МК к членам партии" не без основания говорилось: "именно в московской организации правые оппортунисты, пытавшиеся наступать на генеральную линию партии, получили первый решительный удар". Но ни в 1928 году, ни до конца 1929 года в партийной прессе не писали, что руководство МК снято за правый оппортунизм. Говорилось и писалось о том, что в московском руководстве оказались "примиренцы" к правым, но при этом не приводилось ни одного имени. Сам Угланов был назначен наркомом СССР (если не ошибаюсь, наркомом труда СССР). Уханов, председатель Московского Совета, держался на своем посту до конца 1930 года, когда его заменил Булганин – "герой" разоблачения Угланова, но внутри партии, во всяком случае в партийном активе, было известно, что руководство МК было разогнано за поддержку Бухарина с временным предоставлением его членам хотя и видных, но для ЦК менее опасных правительственных постов.
Все это было грозным предупреждением и вместе с тем действительно первым ударом по бухаринской оппозиции. Правда, все догадывались, что разгром московского руководства – это победа аппарата ЦК и может стать пирровой победой, если будет произведен свободный опрос партийной массы. К тому же полной загадкой оставалось соотношение сил на пленуме ЦК, когда открыто и остро встанет вопрос: существует ли в партии правая опасность в лице Бухарина и Угланова (о позиции Рыкова и Томского еще ничего не было известно), которые столь решительно боролись еще вчера вместе со всем руководством ЦК против левого уклона, против троцкистов. С этой точки зрения, и борьба против Троцкого была палкой о двух концах. Широкие круги партии приписывали относительно легкую победу над Троцким именно теоретической мощи и ленинской последовательности Бухарина, а не Сталина. В этой же борьбе против Троцкого колоссально вырос авторитет Бухарина как ортодоксального теоретика партии. Как же убедить эту партию, что Бухарин – негодный теоретик и антипартийный уклонист? Как согласовать с человеческой, даже со сталинской логикой объявление задним числом всего написанного Бухариным в борьбе против меньшевиков и троцкистов антиленинскими писаниями, тем более, что все эти труды вышли в свет еще при Ленине, многие даже с одобрения и под редакцией самого Ленина? Как быть, наконец, с неоднократными заявлениями Сталина во время дискуссии против троцкистов, что он не даст Бухарина никому в обиду? Что же случилось сегодня с Бухариным, что заставляет аппарат ЦК объявить его самым опасным человеком для партии? Дело не в прошлых произведениях Бухарина, а в его настоящей позиции внутри Политбюро, – рассуждали в партийном активе. И тут же спрашивали, в чем же тогда заключается эта позиция? На собрании партийного актива в Коммунистической академии Бухарину слова не дали. То, что говорил Каганович, к делу не относилось, а что происходило на заседании бюро МК и московского "актива" партии, не было известно и тщательно скрывалось. Назначение опальных из МК на другие, юридически более ответственные, правительственные посты способно было лишь дезориентировать не только партию, но и самих "опальных" (последняя цель, конечно, тоже преследовалась до поры, до времени). Одно было бесспорно: в ЦК назревает новый кризис. Сталин или Бухарин? – вот и формула кризиса. Кто стоит за Сталиным, уже более или менее известно, кто же за Бухариным – неизвестно. Еще менее известны подлинные причины кризиса. Пушенная в ход Агитпропом ЦК успокаивающая формула гласила лишь: "Голосуйте за Сталина – не ошибетесь!" Наиболее ретивые из нас отвечали на это формулой Троцкого: "Не партия, а голосующее стадо Сталина!"
Аппарат ЦК работал, однако, интенсивно и организованно, вербуя обывателей, запугивая "примиренцев" и терроризируя "уклонистов". Учебная жизнь в ИКП практически давно уже приостановилась. Беспартийные профессора и академики отсиживали свои часы в кабинетах и библиотеках, а партийные вместе со студентами бились на партийных собраниях и дискуссиях. Неудавшееся общее собрание актива в Коммунистической академии было решено проводить сначала по отдельным учебным и ученым учреждениям – в ИКП, Комакадемии, РАНИИОНе, Свердловском университете и КУТВ им. Сталина. На всех собраниях обсуждали один и тот же стандартный вопрос: "Кооперативный план Ленина, классовая борьба и ошибки школы Бухарина". Основные докладчики – члены "теоретической бригады". В ИКП докладчиком выступил уверенно шедший в гору Л. Мех-лис. Собрание было нарочито растянуто на два или три дня, чтобы дать возможность выступить большему количеству преподавателей и слушателей. Мехлис выполнил свою задачу блестяще. Ни одно утверждение, ни один тезис не были "взяты с потолка" – все это обосновывалось бесконечным количеством больших и малых цитат из Маркса, Энгельса и особенно из Ленина. Последнюю часть своего доклада Мехлис уделил так называемым "двум путям" развития сельского хозяйства – капиталистическому и социалистическому. Докладчик утверждал, но уже менее успешно и менее уверенно, что бухаринская школа толкает, партию на капиталистический путь развития. В качестве доказательств приводились длиннейшие цитаты из книг Бухарина "Экономика переходного периода" и "К вопросу о троцкизме". Мехлис закончил свой доклад указанием, как и Сталин в начале 1928 года на пленуме МК и МКК ВКП(б), что в Политбюро нет ни правых, ни левых, и что речь идет о теоретических и политических ошибках Бухарина в прошлом. Но этим утверждением Мехлис испортил свой доклад, а главное, политику дальнего прицела Сталина-Молотова-Кагановича. Этой ошибкой Мехлиса немедленно воспользовались явные и "скрытые" ученики Бухарина. Мне хорошо запомнились в связи с этим выступления тогдашнего члена ЦКК Стэна и Сорокина. Стэн открыто разделял нынешние взгляды Бухарина, но Сорокин в глазах икапистов и ЦК все еще числился в ортодоксальных рядах. Но сегодня наступил день, когда нужно было класть свои карты на стол. Как это сделает Сорокин? Очень немногие из нас знали, что он полон негодования и протеста против наметившегося сейчас "протроцкистского" курса ЦК. Многие верили, что при его прямом характере, болезненном идеализме и личном мужестве от него можно ожидать чего угодно, но не трусливого бегства от острых тем или рассчитанного двурушничества для глубокой конспирации. Прошло уже несколько дней, как мы с ним виделись последний раз на квартире Зинаиды Николаевны. Перед началом собрания я с ним столкнулся лицом к лицу в коридоре Института, но он прошел не поздоровавшись. Меня это озадачило и оскорбило. Неужели он думает, что я о нем говорил что-нибудь в ЦК или, может быть, ему сообщили, что я на него "показал"? Я был в том и другом случае оскорблен и побежал за ним, чтобы потребовать объяснения. Но я потерял его в толпе студентов, а скоро началось и собрание. Я занял место в одном из последних рядов, не зная, как себя будет вести Сорокин на сегодняшнем собрании. С тем большим напряжением я ожидал его выступления. Он выступил одним из первых.
Сорокин прежде всего взял под сомнение теоретическую ценность и доброкачественность самого доклада. Еще свежо звучит в моих ушах вводный тезис Сорокина: "такого серого, теоретически бездарного и политически убогого доклада я не ожидал даже от Мехлиса", – заявил Сорокин. Это введение приковало к речи Сорокина всеобщее внимание. Водворилась выжидательная тишина. Сорокин пункт за пунктом начал анализировать доклад, обвиняя докладчика то в сознательной фальсификации марксистско-ленинской теории, то в явно невежественной ее интерпретации. Когда Мехлис начал настойчиво протестовать против "демагогических приемов" оратора, то Сорокин ответил, что он готов извиниться перед докладчиком, если докладчик ему растолкует следующее положение – при этих словах Сорокин прочел довольно большую цитату с явно марксистскими рассуждениями о путях развития современного капитализма и, закончив цитату, вызывающе обратился к Мехлису:
– Скажите, товарищ Мехлис, согласны ли вы с изложенными здесь положениями?
– Конечно, – ответил Мехлис.
– Тогда поздравляю вас, товарищ Мехлис – цитата эта из Муссолини, – сказал Сорокин под всеобщий хохот собрания.
Сорокин, ловко воспользовавшись произведенным впечатлением (об этом случае мы всегда говорили потом, как о "цитатном инциденте"), патетически воскликнул:
– Человек, который не может отличить красное от черного, Ленина от Муссолини, хочет учить нас премудрости марксистской теории! До чего низко пала наша теория, если к ней допустили всяких недоучек, вроде Мехлиса! Но я нахожу, – продолжал Сорокин, – что Мехлис нас сознательно или бессознательно дезориентирует, когда заявляет, что мы собрались лишь обсуждать "архивные" ошибки Бухарина и что эти былые ошибки его не имеют отношения к сегодняшнему положению дел в Политбюро. Нет, имеют и тысячу раз имеют! Бухарин ошибался по вопросу о государстве в 1916 году, Бухарин ошибался по вопросу о Брестском мире в 1918 году, Бухарин ошибался по вопросу о профсоюзах в 1921 году, Бухарин мог ошибаться по какому-либо вопросу сегодня, в 1928 году, но тогда мы вправе критиковать Бухарина не за мнимые или прошлые, а за настоящие и политические ошибки. Прошлое может служить лишь иллюстрацией, но не характеристикой нынешнего политического лица Бухарина. К тому же, назовите хоть одного из членов Политбюро, который в прошлом не ошибался?
Ошибаются революционеры, но не революция. Но ни один архивариус типа Мехлиса еще не был революционером. Он трусливо роется в архивах вместо анализа сегодняшней позиции Бухарина. Сказки о белом бычке недостойны большевиков. Или – или. Или товарищ Бухарин действительно толкает партию на путь реставрации капиталистических порядков, тогда его место не в Политбюро, а на какой-нибудь финансовой бирже, или товарищ Бухарин находит нынешний курс ЦК ошибочным, тогда надо потребовать от него – изложить свою точку зрения открыто и перед всей партией, как это всегда бывало в таких случаях, избавив от этой непосильной задачи крикунов от теории, вроде Мехлиса. Игра в прятки в политике чревата катастрофой, особенно если она ведется среди единомышленников.
Свою речь Сорокин кончил неожиданным предложением: 1) просить ЦК предложить товарищу Бухарину выступить в печати с изложением своих взглядов на текущую политику партии, 2) просить ЦК при отказе Бухарина выполнить это требование поставить вопрос об исключении его из Политбюро.
Едва Сорокин закончил свою речь, как в зале раздались бурные протесты.
– "Перегибщик", "хирург", "мясник", "троцкист", – кричали в зале. Даже Мехлис, уже тогда опытный в интригах во внутрипартийных делах, явно растерялся от такого неожиданного конца речи Сорокина.
Председательствующий Юдин вместо того, чтобы ухватиться за радикальное предложение Сорокина, бесцветно говорил о заслугах Бухарина.
Всегда беспринципный, но хитрейший из приспособленцев Митин, полностью соглашаясь с оценкой Сорокина ошибок Бухарина, назвал предложение об исключении Бухарина из Политбюро "троцкистским" "на данном этапе дискуссии". Малоориентированный Луппол, проректор ИКП по учебной части, квалифицировал выступление Сорокина как "катастрофическое". Константинов, Леонтьев, Федосеев и Гладков доказывали, что выступление Сорокина безответственное и вредное. Но
Сорокин достиг своей цели – разброда среди сталинцев. Из преподавателей ИКП помню речи Варги и Стэна (Митин тогда не допускался к преподаванию в ИКП, он был преподавателем ниже стоящей Академии Коммунистического воспитания им. Крупской).
Варга в монотонной, грамматически безупречной, но с сильным венгерским акцентом речи прочел целый реферат о теории кризисов Маркса, который, кажется, не имел никакого отношения к обсуждаемой теме. Стэн, высокий, стройный мужчина с рыжей шевелюрой, как и Юдин, сильнейший оратор и неотразимый диалектик в теоретических дебатах, повернул внимание собрания к докладу Мехлиса.
– Когда люди, которые еще вчера были не только первыми учениками Бухарина, но и его личными оруженосцами, подобно Мехлису, начинают нам говорить о грехопадении своего учителя, не вскрывая при этом причин своей ему измены, они производят всегда мерзкое впечатление. Если теоретическая пустота у подобных людей компенсируется их безошибочным политическим чутьем конъюнктурщиков, это, однако, не свидетельствует об их моральной чистоте. Все вы знаете, знаю и я, что буквально до этих дней Мехлис и Стецкий клялись в этих стенах кстати и некстати именем Бухарина больше, чем именем Ленина. Что же касается лично Мех-лиса, то для него Ленин как теоретический авторитет вообще не существовал. Богом Мехлиса был и оставался всегда один Бухарин. Сегодня Мехлис сделал поворот на 180 градусов, но тогда позволительно спросить и его – в чем же тайна вашей столь мудрейшей "трансцендентальной апперцепции"? Слов нет, Бухарин – грешник, мы об этом писали и говорили еще тогда, когда (простите за нефилософское выражение) вы ему лизали пятки, но скажите – чьи пятки вам пришлись по вкусу сегодня? Природа не любит обижать слабых, она наделила хамелеона всеми цветами радуги, ежа – колючками, черепаху – панцирем, но бодливой корове она не дала рог. Если вы хотите, чтобы мы поверили вашему детскому лепету об ошибках Бухарина, то начните с истории собственного хамелеонства в партии и ренегатства в группе Бухарина.
Во все время речи Стэна Мехлис то беспокойно двигался на стуле, то нервно ерошил волосы. Когда Юдин спросил, есть ли еще желающие выступить, то Сорокин встал и попросил проголосовать его предложение и тем закончить обсуждение вопроса. Из зала раздались вновь протесты против предложений Сорокина. Кто-то потребовал дать слово Мехлису для объяснения по поводу выступлений Сорокина и Стэна.
Мехлис попросил сделать перерыв до завтра, но собрание не согласилось. Тогда Мехлис отказался от слова, что вызвало переполох в зале.
– Слабо, слабо, значит, – начали кричать из зала.
– Он должен консультироваться у новых пяток, – раздался новый голос.
Совершенно растерянный Юдин не знал, что ему делать, а между тем страсти все больше и больше разгорались. Тогда кто-то внес новое предложение: "Ввиду отказа товарища Мехлиса от заключительного слова, собрание переходит к голосованию предложений товарища Сорокина". Юдин вопрошающе посмотрел на Мехлиса, но Мехлис и без Юдина догадывался, что уже одно голосование такого предложения означало бы для него политическую смерть в глазах ЦК. Его не страшила речь Стэна, на нее он мог, если не убедительно, то во всяком случае весьма ловко ответить, но предложения Сорокина шли дальше его полномочий на данном собрании: "просить ЦК исключить Бухарина из Политбюро"31 [31Хорошо информированный Мехлис знал, что "загвоздка" как раз в том и заключается, что Бухарин давно добивается, а ЦК категорически отказывается дать возможность Бухарину открыто выступить в печати с защитой и обоснованием своих теоретических и политических взглядов. "ЦК не может стать на путь политического харакири", – цинично признавался однажды по этому поводу Каганович.), но и выступать против такого возможного решения собрания он не имел достаточно мужества. Однако, руководствуясь мудрой формулой тех дней – "лучше перегибать, чем недогибать", – Мехлис, вероятно, единственный раз в своей жизни пошел на риск. Он выступил. Юдин облегченно вздохнул, а в зале вновь водворилась напряженная тишина. Мехлис, разумеется, весь свой огонь и гнев разрядил на Стэне. "Я, – говорил он, – был и учеником Бухарина и, быть может, и его оруженосцем, когда это оружие метко било по троцкистам, но я его бросил, как только оно заржавело, а вы, Стэн, подобрали его в тот момент, когда оно явно целит в сердце партии. Партии вам не взорвать подобным оружием, но оно может взорваться на вашу собственную голову". В отношении Сорокина Мехлис назвал речь его демагогической, непонятной в той части, в которой Сорокин требовал открытого выступления Бухарина. Но неожиданно и для собрания и, как потом я убедился, для самого Сорокина, по поводу второго предложения последнего Мехлис заявил:
– Я целиком и полностью присоединяюсь к предложению товарища Сорокина поставить вопрос о пребывании Бухарина в Политбюро ЦК партии!
В зале опять поднялся невероятный кавардак:
– Мы не судьи членам Политбюро!
– Здесь не заседание ЦКК!
Это против завещания Ленина!
– Бухарин – не Сорокин, не Мехлис, а вождь партии!
Трудно себе представить, чем бы все это кончилось, если бы упорно молчавший до сих пор Покровский не прибег к своему испытанному средству:
– Товарищи, объявляю перерыв до завтра, так как через несколько минут будет моя общекурсовая лекция "Троцкизм и русский исторический процесс" (по этой части все были единодушны).
Нам, конечно, было не до лекции, но Покровский, как ректор, спешил спасти лицо Института. Юдин и Мех-лис были спасены, спасен был и Институт. Мы вышли из душного зала, мысленно благодаря спасителя. Дедодуб по-прежнему продолжал величественно стоять на своем посту, Елена Петровна, как ласточка, порхала по коридорам. Там, за окнами, здоровая некрасовская осень зримо шагала в запоздалую зиму, а луна, такая бледная и несчастная, насилу вырываясь из цепких объятий грозовых туч, мерно ползла куда-то далеко-далеко, в бесконечность...
Куда же ползли мы?
ЦК упорно, последовательно и методически продолжал свою линию по разоблачению или, вернее, по созданию "правого оппортунизма" в партии. В первое время резко подчеркивалось, что речь идет не о конкретных лицах в ЦК, МК и на местах, а об идеологии, которая существует и в партии, и в стране. Вся устная и уже начинавшаяся печатная пропаганда била в эту точку. Цель такой пустой, беспредметной, безымянной пропаганды не была ясна партийному середняку, не говоря уже о рядовом обывателе. Многие, даже у нас в Институте, недоуменно спрашивали себя и друг друга – если нет правых оппортунистов в ЦК и в партии, то откуда же появился этот вредный правый оппортунизм? Не вернее ли будет сказать, что у определенной группы лиц в ЦК появилась мания преследования, пугающая воображаемыми правыми, или политическая галлюцинация "правого оппортунизма"? Но аппарат ЦК был неумолим. "Левая опасность – пройденный этап, но существует другая, теперь уже главная опасность для партии – правая опасность. Весь огонь и весь гнев партии и народа – против правого оппортунизма" – так начинались и кончались закрытые письма Секретариата ЦК к партийным организациям на протяжении всего 1928 года. Если бы эти письма не подписывались Сталиным, то партийная масса, несомненно, думала бы, что первый правый оппортунист, видимо, сам Сталин. В самом деле, он, Сталин, критиковал Троцкого с правых позиций: ведь это он, Сталин, выступал против "перманентной революции", ведь это он, Сталин, отстаивал нэп и крестьянскую хозяйственную свободу против желания Троцкого "грабить крестьянство", ведь это он, Сталин, отстаивал священное право профсоюзов защищать профессиональные и материальные интересы рабочих перед бюрократическим аппаратом советского государства против требования Троцкого об "огосударствлении" профессиональных союзов, ведь это он, Сталин, требовал вступления в Лигу Наций, союза с Персилем (тред-юнионы) и Чан Кайши, – кто же мог быть правым среди большевиков, если не этот Сталин?
Но Сталин требует борьбы против "правого оппортунизма", значит не он правый. Тогда кто же? Перебирали всех членов Политбюро, Секретариата, ЦК и ЦКК, наконец, Коминтерна, Профинтерна, Крестинтерна, но правее Сталина никого не находили. Еще больший хаос в умы коммунистов внес сам Сталин в октябре 1928 года, когда, как уже указывалось, на пленуме МК и МКК заявил: "У нас в Политбюро нет ни правых, ни левых!" Были ли правые где-нибудь в республиканских ЦК или обкомах? Нет, не было. Словом, правых нигде не было, а вот правая, смертельная опасность существовала. Откуда же? Ведь все коммунисты на учете, все руководители на виду! По мнению Сталина получалось, что любой из них является возможным правым, поэтому – беспощадная борьба против этих возможных правых! Поскольку никто не хотел быть этим будущим кандидатом в Сибирь, то каждый старался "застраховать" себя: вся почти миллионная партия кричала в один голос: "ловите вора!" Уже к концу 1928 года каждое выступление коммуниста на партийном собрании, любая статья в прессе, очередная передача по радио, народные частушки на сцене, клоунские прибаутки в цирке сопровождались одной неизменной моралью: правая опасность – главная опасность! Безвестной правой опасности в СССР за один год сделали столько отрицательной рекламы, что наиболее правоверные стали неистово кричать: хватит бесконечно болтать о правой опасности, дайте нам правых – мы их истребим!
На том же октябрьском пленуме МК и МКК Сталин обратил внимание на тот массовый психоз, который он сам создал в партии. Сталин говорил 32 [32И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 223-224.):
"Неправы и те товарищи, которые при обсуждении проблемы о правом уклоне заостряют вопрос на лицах, представляющих правый уклон. Укажите нам правых или примиренцев, говорят они, назовите лиц, чтобы мы могли расправиться с ними. Это неправильная постановка вопроса. Лица, конечно, играют известную роль. Но дело тут не в лицах, а в тех условиях, в той обстановке, которые порождают правую опасность в партии. Можно отвести лиц, но это еще не значит, что мы тем самым подорвали корни правой опасности в нашей партии. Поэтому вопрос о лицах не решает дела, хотя и представляет несомненный интерес.
Нельзя не вспомнить, в связи с этим, об одном эпизоде в Одессе, имевшем место в конце 1919 и начале 1920 года, когда наши войска, прогнав деникинцев из Украины, добивали последние остатки деникинских войск в районе Одессы. Одна часть красноармейцев с остервенением искала тогда в Одессе Антанту, будучи уверена, что ежели они поймают ее, Антанту, то войне будет конец".
Однако цель психоза была достигнута – Сталин назвал первую жертву: Бухарина. В этом случае даже "актив" ахнул: этот теоретик большевизма, любимец партии, гроза Троцкого, спаситель Сталина, "левейший" из "левых коммунистов" в 1918 году, – оказался правым реставратором капитализма, идеологом кулачества и врагом партии! Этому не поверили даже и после такой подготовки. Так обстояло дело к концу 1928 года. Но для отступления было уже поздно. Либо Сталин – либо Бухарин – так стал вопрос уже сам по себе. Бухарин пользовался доверием партии, симпатией правительства (Рыков), поддержкой профессиональных союзов (Томский) и обладал ученой головой. У Сталина ничего этого не было. Но у него было нечто большее, чем партия, профсоюзы, правительство и ученая голова – железная воля к власти и прекрасно организованный аппарат профессиональных конспираторов внутри партии и государства. Дальнейшая работа этого аппарата пошла по двум линиям: мобилизация "актива" против Бухарина и провокация Бухарина на "антипартийные" выступления. Из-за одних старых ошибок, известных и прошенных самим Лениным, уничтожить Бухарина было невозможно.
Нужны были новые, свежие ошибки или "раскрытие" старых, "неизвестных" до сих пор преступлений Бухарина (что, как мы знаем, потом и случилось – "Бухарин хотел в союзе с эсерами убить Ленина, Сталина, Свердлова" в 1918 году!)
По первой линии поступали так, как у нас в Институте. У нас, конечно, как и в Коммунистической академии, дело у аппарата ЦК шло плохо. Но это объяснялось специфическим составом ИКП и персональным влиянием и личными связями Бухарина с этими учреждениями. Проще обстояло дело в других учреждениях и организациях, особенно в послушных центру местностях. Уже к концу 1928 года аппарат ЦК сумел провести во всех крупных центрах страны сначала узкие (для разведки!), а потом широкие активы с докладчиками от самого ЦК.
На всех собраниях актива обсуждали один и тот же доклад – "Правая опасность и ошибки т. Бухарина". Докладчики имели не только готовые тезисы, но и готовый текст резолюции от ЦК, которые надо было только ставить на голосование. И дело пошло! "Мы решительно осуждаем ошибки т. Бухарина..." "Мы решительно поддерживаем ленинский ЦК..." "Мы решительно требуем разоружения Бухарина..." "Мы решительно требуем от ЦК привлечения т. Бухарина к ответственности..."
Конечно, не везде удавалось ЦК заполучить такие резолюции. Там, где сидели сторонники Бухарина (Урал, Харьков, Иваново-Вознесенск), бросали шпаргалку ЦК в корзину, далеко не вежливо выпроваживали посланцев ЦК и выносили явно антисталинские резолюции. Например, на Свердловском активе (секретарь обкома Кабаков), Иваново-Вознесенском (секретарь обкома, кажется, Комаров) выносились резолюции, в которых требовали "сохранения единства и прекращения аппаратных интриг против заслуженных вождей партии". В самом Политбюро и президиуме ЦКК в первое время, кроме Рыкова и Томского, Бухарина поддерживали Орджоникидзе, Калинин, Шверник, Енукидзе и Ярославский. Н. К. Крупская, вдова Ленина, уже раз обжегшаяся на Троцком (Сталин в свое время из-за ее поддержки Троцкого чуть не исключил ее из партии), на заседаниях Политбюро и президиума ЦКК во время обсуждения правых угрюмо молчала, а после заседания, как рассказывали тогда, приходила на квартиру то к Рыкову, то к Бухарину и часами плакала, говоря:
– Я все молчу из-за памяти Володи (Ленина), этот азиатский изверг так-таки потащит меня на Лубянку, а это позор и срам на весь мир...
А потом, постепенно приходя в себя, повторяла свою знаменитую фразу троцкистских времен:
– Да что я? Действительно, живи сегодня Володя, он бы и его засадил. Ужасный негодяй, мстит всем ленинцам из-за политического завещания Ильича о нем!
Вторая линия – это, как я ее называю, линия провокации выступления будущих правых по важнейшим вопросам текущей политики партии и правительства. Эта политика, главным образом, была предопределена последними двумя съездами партии – в области индустриализации XIV съездом (1925 г.) и коллективизации XV съездом (1927 г.). То, что потом Сталин приписывал правым, – будто они были против этой общей политики в развитии промышленности и сельского хозяйства, – было лишено всякого основания. Не в том правые расходились со Сталиным, что надо повести дело к социализму, не в том, что надо проводить индустриализацию, не в том, что надо держать курс на социалистическое сельское хозяйство, а в том, как и какими методами все это делать. Сталин на кардинальный вопрос, "как и какими методами", не давал абсолютно никакого конкретного ответа до декабря 1929 года, но от правых потребовал ответа еще в июне 1928 года, сейчас же после своего выступления в Институте красной профессуры. Были созданы две комиссии Политбюро – промышленная комиссия под председательством главы советского правительства Рыкова при заместителе Куйбышеве и деревенская комиссия под председательством второго секретаря ЦК В. Молотова при заместителе Я. Яковлеве. В ту и другую комиссию входили Сталин и Бухарин. Промышленная комиссия разрабатывала первую "пятилетку", а деревенская – план коллективизации сельского хозяйства.
В распоряжении обеих комиссий находился огромный аппарат специалистов Госплана (председатель Кржижановский) и Центрального статистического управления (начальник Осинский). По вопросу "что делать?" обе комиссии пришли к единодушному решению – и пятилетку, и коллективизацию проводить, а вот по самому важному и решающему вопросу, "как и при помощи каких методов", докладчиками были назначены: Рыков в своей комиссии, а Бухарин – в комиссии Молотова. Оба докладчика, опираясь на данные, консультации и заключения специалистов уже названных мною учреждений, представили письменные тезисы, которые, как и по первому вопросу, должны были считаться тезисами Политбюро и директивами ЦК, когда они будут приняты комиссиями. Вот, собственно говоря, с тех пор и родились, наконец, искомые правые и в Политбюро.
Квинтэссенция тезисов Рыкова – соблюдение правильной пропорции между двумя отраслями развития промышленности – между тяжелой и легкой индустрией. Курс – на тяжелую индустрию, но легкая индустрия -как стимул и один из источников развития тяжелой индустрии при соблюдении равенства темпов развития той и другой отрасли промышленности. Отказ от любых форм принудительного труда, как нерентабельного в экономике. Отказ от бюрократического декретирования и широкая инициатива местам по развитию местной промышленности, по производству средств потребления. Два варианта пятилетки – оптимальный и минимальный. Оптимальный – это желательный для выполнения план, но далеко не реальный, минимальный – это возможный и реальный план. Добиваться оптимального, выполняя минимальный. Поскольку пятилетний план – первый опыт и грандиозное предприятие для всего народного хозяйства, то в пределах этой пятилетки особо выделить первые два года, разработав специальный двухлетний план по развитию сельского хозяйства, как первую ступень к выполнению всей пятилетки. Таков в основном смысл тезисов Рыкова.
Тезисы Бухарина – курс на развитие социалистического земледелия, на кооперирование сельского хозяйства во всех трех формах: производственной, торговой и сбытовой. Одинаковое и равномерное развитие всех трех форм при решительном отказе от административного принуждения. Добровольность, не казенная, а настоящая добровольность коллективизации. Широкая государственная поддержка – кредитование и субсидии – желающим вступить на путь производственной кооперации при одновременном налоговом нажиме на кулаков, могущем их заставить тоже отказаться от индивидуальных форм хозяйствования и встать на путь коллективизации ("мирное врастание кулака в социализм"). Всемерное поощрение – снижение налогов, снижение оптовых цен, кредит, – торговой кооперации, дающее ей возможность продавать свои товары по ценам более низким, чем у нэпмана (частная торговля). Повышение цен на сельскохозяйственные продукты и снижение цен на промтовары в сети государственной торговли для развития сбытовой кооперации и общего поднятия сельского хозяйства. Словом, бросить в крестьянскую Россию лозунг – "обогащайтесь!"33 [33Н. И. Бухарин. Заметки экономиста. "Правда" [1928 г. (?) – Ред.). Таков был смысл бухаринских тезисов.
Когда эти тезисы были представлены на утверждение очередного заседания Политбюро (на заседании Политбюро присутствовали обычно с правом совещательного голоса и несколько членов президиума ЦКК), Куйбышев и Молотов резко, грубо и вызывающе заявили: все, что нам теперь предлагают Рыков и Бухарин, и есть план правого оппортунизма. В последовавших горячих дебатах роли были разыграны по расписанию: Каганович, Ворошилов, Микоян, Киров, уже заранее подготовленные Сталиным, не только присоединились к оценке Куйбышева и Молотова, но и потребовали довести до сведения ЦК, а потом и до сведения всей партии, что в Политбюро имеются правые в лице Рыкова и Бухарина. Уже дискуссия сознательно велась не в плоскости принятия или непринятия предложенных тезисов, а выявления и объявления до сих пор безымянных правых оппортунистов. Сталин, как обычно в таких случаях, играл в "нейтралитет", пока окончательно не выяснятся соотношение сил и реакция Бухарина и Рыкова. На этом заседании Томский открыто присоединился к Бухарину и Рыкову, а Орджоникидзе, Шверник, Калинин и Ярославский выступили против необоснованных обвинений Куйбышева и Молотова, предлагая деловое обсуждение тезисов для принятия или отклонения.
Сталин ни словом не обмолвился ни за, ни против по существу дискуссии. При приблизительно одинаковом соотношении голосов заседание кончилось "вничью". Была выбрана общая комиссия для обсуждения по пунктам обоих тезисов. Председателем комиссии был избран "нейтральный" Сталин, в нее, конечно, были включены и Бухарин с Рыковым, Томского забаллотировали, а остальными членами комиссии были те же лица, которые выступали против "тезисов" на Политбюро. Теперь Бухарин и Рыков имели дело с твердым большинством против себя при подозрительной "неизвестности" позиции "нейтрального" председателя. Хотя заседание Политбюро было закрытым, мы в ИКП на второй же день знали только что рассказанные мною подробности. Официально это, конечно, тщательно скрывалось. Именно тогда впервые циркулировал слух (намеренно пущенный в ход, или просто народная молва – этого я не могу сказать), – что сам Сталин находится в числе "правых", хотя под давлением большинства Политбюро он и разрешил от имени ЦК "теоретическую обработку" Бухарина. Бухаринцы это категорически отрицали, но сталинцы почему-то долгое время этого не опровергали.
Сталин продолжал утверждать34 [34И. Сталин. Соч., т. 11, стр. 235-236.):
"Мы имели случаи столкнуться с носителями правой опасности в низовых организациях... Если подняться выше, к уездным, губернским парторганизациям... то вы без труда могли бы здесь найти носителей правой опасности... Если подняться еще выше и поставить вопрос о членах ЦК, то надо признать, что и в составе ЦК имеются некоторые, правда, самые незначительные, элементы примиренческого отношения к правой опасности... Ну, а как в Политбюро? Есть ли в Политбюро какие-либо уклоны? В Политбюро нет у нас ни правых, ни "левых", ни примиренцев с ними. Это надо сказать здесь со всей категоричностью. Пора бросить сплетни..."
Декабрь 1928 года окончательно прояснил горизонт: Сталин на заседании общей комиссии предложил свои контртезисы против Бухарина и Рыкова и по вопросам коллективизации, и по вопросам индустриализации. Тезисы эти были утверждены комиссией против двух голосов (Рыкова и Бухарина). Контртезисы Сталина радикально расходились с установками Рыкова и Бухарина, даже больше – с директивами XIV и XV съездов партии, именно по вопросу о методах, путях и темпах проведения пятилетки в промышленности и сельском хозяйстве. Комиссия, приняв план Сталина, предоставила, однако, право Бухарину и Рыкову изложить свою критику плана Сталина в письменном виде на очередном заседании Политбюро. Рыков был против того, чтобы воспользоваться этим правом, Бухарин хотел доказать во что бы то ни стало недоказуемое. Томский беспрекословно присоединился к Бухарину. Рыков тогда сдался. Так появились контр-контртезисы по всем основным вопросам хозяйственной политики партии от имени этой тройки. Аппарат ЦК размножил эти тезисы и как "платформу правых" разослал местным организациям еще до того как они стали предметом обсуждения в Политбюро. К ним были приложены тезисы Сталина – как решение ЦК, против которого теперь выступает правая тройка. Сталин оформил "правых" юридически, а "партактивы" начали требовать расправы с "тройкой".
Пока Сталин счел возможным созвать заседание Политбюро, в ЦК образовалось наводнение резолюций с мест – "решительно осуждаем правых капитулянтов – Бухарина, Рыкова, Томского", "решительно требуем их вывода из Политбюро", "решительно требуем... требуем..."
Сейчас же, в разгаре этого потока резолюций и "негодования партии" по адресу правых, было созвано совещание секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных коммунистических партий для подведения итогов обсуждения "платформы правых". Совещание, при незначительном количестве "против", но при значительном количестве "воздержавшихся", внесло предложение в Политбюро и президиум ЦКК об осуждении "платформы правых". Теперь Сталин созвал Политбюро и доложил результат "дискуссии" в местных "организациях" партии и центрального совещания при ЦК. Колеблющиеся члены Политбюро и президиума ЦК покорились "воле партии". Рыков, Бухарин и Томский оказались в изоляции. Уже тогда Рыков произнес впервые цитированную мною в другом месте известную фразу:
– Сколько раз я говорил Николаю Ивановичу (Бухарину. – А.А.) – не надо составлять письменных документов!
Впоследствии, в феврале 1937 года, он эту фразу вновь повторил. Рыков не понимал, что беспокойной рукой Бухарина водила незримая воля Сталина.
Сталину нужны были письменные документы (он, конечно, и без них сделал бы свое дело, но так было легче), а Бухарин любил писать. Эту слабость Сталин использовал.
– Вот документы, вами же подписанные, товарищи, – швырял ими Сталин каждый раз, когда правые начинали сопротивляться. И это производило впечатление.
Начавшаяся борьба между правыми и группой Сталина поставила троцкистов и зиновьевцев перед тяжелым решением: как быть? Идеологически в нынешнем споре Сталина с Бухариным они стояли ближе к Сталину ("правая опасность – главная опасность в партии и стране"), психологически они не могли поддержать Сталина, так как слишком велики были раны, нанесенные им Сталиным в союзе с тем же Бухариным. Политически ориентация на группу Сталина означала бы для них катастрофу: полное идейное, на этот раз добровольное, разоружение перед Сталиным. В этом случае троцкисты и зиновьевцы похоронили бы себя в глазах партии как ортодоксальное "ленинское течение" внутри партии, на что они до сих пор претендовали. Еще менее приемлема была группа Бухарина. Не Сталин, а Бухарин был ведущим, главным идеологом и теоретиком разоблачения платформы и троцкистов, и зиновьевцев, а потом и "объединенного троцкистско-зиновьевского блока" (1926 г.). Без пропагандной машины и теоретической лаборатории Бухарина Сталин погиб бы еще в первой схватке с троцкистами, не говоря уже об объединенном блоке троцкистов и зиновьевцев. Нельзя забывать, что на первых этапах развертывания дискуссии за "ленинское наследство", иначе говоря за власть, центр тяжести лежал в области теоретической и программной. Аппарат ОГПУ был пущен в ход для физической расправы только после идеологической победы. Идеологическая расправа с троцкистами и зиновьевцами закончилась на XV съезде партии (декабрь 1927 г.).
С 1928 года началась физическая расправа – троцкистов и зиновьевцев начали десятками и сотнями ссылать в Сибирь. Идеологически дискредитированные, как антиленинцы, особенно после антисталинских демонстраций 7 ноября 1927 года (в день годовщины Октябрьской революции) в Москве (Троцкий) и в Ленинграде (Зиновьев), троцкисты и зиновьевцы легко были сданы в руки ОГПУ. Теперь Бухарин и остался один на один со Сталиным, и Сталин приступил к осаде сначала "школы Бухарина" (теоретическая критика), а потом и группы Бухарина (политическая критика). В этих условиях и приходилось отвечать на вопрос: "как быть"? К началу похода против Бухарина многие из ведущих лидеров троцкизма, в том числе и сам Троцкий, были сосланы. Но у Троцкого остались подпольные группы в Москве, которые продолжали нелегальную работу против Сталина. К этим группам принадлежали и некоторые из тех, которые подписали заявление о капитуляции и поэтому избегли ссылки и были восстановлены в правах членов партии. У зиновьевцев, наоборот, рядовые члены были репрессированы, а сами Зиновьев и Каменев, безоговорочно подписав капитуляцию и признав Сталина "великим вождем", а Троцкого "историческим врагом" народа, остались в Москве. Зиновьев и Каменев, конечно, не были искренни, и Сталин им ни на йоту не верил, но в тот период такое самобичевание "старых большевиков" и льстивые восхваления ими Сталина, как "вернейшего соратника" Ленина, лили воду на сталинскую мельницу.
Новый раскол в Политбюро, совершенно неожиданный для Зиновьева и Каменева, поставил и их перед тем же вопросом: "как быть, с кем пойти"? Сами бухаринцы великолепно понимали, что апеллируя в борьбе со Сталиным к старым оппозиционным группам, они рискуют сами оказаться в роли беспринципных банкротов в политике. Для Сталина такой поворот бухаринцев в сторону троцкизма давал неоценимые тактические козыри, тогда как Бухарин мало выигрывал, так как основные кадры Троцкого и сам Троцкий, как уже указывалось, были не только политически, но и физически изолированы.
При всем этом бухаринцы понимали, что блок возможен только на основе единой платформы по ведущим вопросам внутренней и внешней политики, но такая платформа с Троцким исключалась. Что касается Зиновьева, то сам он был весьма неподходящим человеком для нелегальных переговоров, еще более для блока с ним. Он уже дважды заключал блок с Троцким и оба раза изменил ему в самый критический момент. Восторженный трибун революции, когда ее победа обозначалась наверняка, он легко впадал в панику, если надо было рисковать головой. Так было с ним и накануне решающих дней октябрьского переворота большевиков, когда он на секретных заседаниях ЦК 10 и 16 октября 1917 года дважды голосовал с Каменевым против вооруженного восстания. В ночь октябрьского переворота он вообще исчез неизвестно куда, создавая себе алиби, хотя его друг Каменев вместе с Троцким лично руководил из Смольного института ходом восстания. Наверное, этим объяснялось то, что когда правые решили повести переговоры с зиновьевцами о создании блока против Сталина, то они обратились не к Зиновьеву, а к Каменеву. Более того, правые были склонны вообще исключить Зиновьева из новой комбинации, если Каменев и зиновьевцы согласятся на совместные действия без Зиновьева. Эти переговоры повел от имени правых летом 1928 года Бухарин с Каменевым. Беседа происходила с соблюдением всех условий конспирации на квартире Каменева. Присутствовал лишь один Сокольников – "посредник" и друг Каменева. Информировав Каменева подробно об основных пунктах разногласий внутри Политбюро и о настроениях отдельных его членов, Бухарин сделал конкретное предложение о блоке. Каменев почти со стенографической точностью записал исповедь Бухарина, считая себя морально обязанным довести до сведения Зиновьева содержание беседы Бухарина. В тот же день Каменев предъявил Зиновьеву свою "запись беседы". Приятно удивленный Зиновьев увидел в откровениях Бухарина совершенно неожиданные перспективы для своего возвращения к власти. Но вскоре собственноручная запись Каменева очутилась и у Сталина. Можно себе представить, как был обрадован Сталин, получив в свои руки столь гибельное для бухаринцев оружие.
– "Правые уже в гробу, – дело только за могилой", – торжествовал он.
После этого провала бухаринцы относились ко всяким предложениям представителей бывших оппозиций весьма скептически. Троцкисты у бухаринцев пользовались и как идейная сила, и как антисталинские фанатики лучшей репутацией. Причем троцкисты, несмотря на разгром и ссылку их руководителей, продолжали непримиримую борьбу против "эпигонов Октября" и "сталинской реакции". Мужество, бесстрашие и готовность на личные жертвы выгодно отличали троцкистов от зиновьевцев. В этом отношении троцкисты как союзники были бы весьма реальной силой, но идеологическая пропасть между "левыми" и "правыми" была той мертвой зоной, куда не осмеливались вступить ни доктринеры-бухаринцы, ни идеалисты-троцкисты. Редкие лица из обеих групп поднимались выше обеих доктрин в смысле понимания исторических перспектив. Борьба шла не за ленинизм, а за власть, – ни левые, ни правые этого не понимали. Сталин это понимал отлично. Поэтому, цепляясь за буквы ленинизма, и левые и правые стремительно падали на дно, а Сталин столь же стремительно шел к вершине власти. Ее он достиг ровно через год, в декабре 1929 года, когда впервые вся страна прочла на страницах "Правды": "Сталин – вождь партии и лучший ученик Ленина". Это было как бы юридической документацией исторического переворота...
* * *
Когда начались массовые высылки, особенно высылки руководящих лидеров, троцкисты радикально изменили тактику. С ведома или без ведома своего руководства, но они в своей массе прекратили открытую борьбу против "партии" и перешли к нелегальным методам. Открыто бороться против сталинского ЦК сейчас было и практически невозможно. Уже XV партийный съезд объявил проповедь троцкизма несовместимой с пребыванием в партии. Поэтому тот, кто принадлежал ранее к троцкистам, а теперь хотел оставаться в партии или вернуться в партию, должен был публично объявить (видные троцкисты – в печати, рядовые – на партийных собраниях), что они признают "генеральную линию" правильной, Сталина вождем, а Троцкого врагом партии. Для троцкистов это было тяжелой и противной их натуре задачей. Все-таки они вынуждены были так поступать, так как другого пути обратно в партию не было. Хотя Сталин относился с подозрением к их возвращению или покаянию, но в тот период это было ему выгодно в борьбе с бухаринцами. Поэтому троцкистов массами восстанавливали в партии, возвращали из ссылки и некоторые из них вновь выдвигались на руководящие посты. Упорствовал только Троцкий и несколько его лучших друзей. Однако большинство троцкистов признало Сталина только на словах, чтобы на деле бороться и дальше за дело Троцкого. Троцкисты этого толка были почти во всех звеньях органов государственного управления, за исключением самого партийного аппарата и органов политической полиции. Несмотря на тотальный разгром, последовавший за "планом Маленкова", троцкисты имели сильнейшее влияние и среди московского студенчества. Почти половина состава преподавателей общественных наук в московских вузах была из бывших или настоящих троцкистов, другая половина была явно бухаринская. Меньше всего было влияние троцкистов в рабочей среде, еще меньше – в крестьянстве. Там и здесь господствовало пробухаринское настроение. Я уже сказал, что вернувшись в партию или открыто покаявшись в своих "грехах", троцкисты изменили тактику борьбы со Сталиным. Они создали свои собственные группы и кружки, которые вербовались исключительно из коммунистов и ставили своей целью развертывание нелегальной работы как в партии, так и среди рабочих. Соответственно были выработаны и методы работы – в партии вести индивидуальную обработку членов партии в антисталинском духе, в рабочей среде вести нелегальную работу путем массового и систематического распространения прокламаций, листовок и лозунгов. Первые листовки этого рода посылались из Алма-Аты, подписанные самим Троцким. За ними последовали воззвания к московским "большевикам-ленинцам" от бывшего командующего Московским военным округом Муралова, к "соратникам и единомышленникам" – от Мрачковского и др. В Москве они перепечатывались на гектографе и потом распространялись по всей стране самыми различными путями через Союзпечать, вложенные в официальные издания (через своих людей); через почту – как заказные письма к местным парторганизациям и их руководителям; через торговые и кооперативные организации – как оберточная бумага к торговым посылкам.
Воззвания, составленные в Москве, носили всегда анонимный характер: "группа большевиков-ленинцев", "ленинская группа", "группа старых большевиков", "группа рабочих большевиков".
Организованные группы троцкистов (официально они называли себя "большевики-ленинцы" в противоположность "большевикам-сталинцам") существовали почти во всех исследовательских учреждениях Коммунистической академии.
После осуждения платформы "правой оппозиции" в Политбюро, Сталин сделал и соответствующие организационные выводы: взял всех трех лидеров под строгий контроль своих "политкомиссаров", которые должны были обеспечить проведение "генеральной линии" в Совнаркоме СССР (председатель Рыков), в ВЦСПС (председатель Томский), в газете "Правда" (главный редактор Бухарин) и в Коминтерне (секретарь Политсекретариата Бухарин – должность председателя исполкома была ликвидирована после снятия Зиновьева). "Политкомиссарами" были назначены близкие к Сталину люди, которым были обеспечены места будущих членов Политбюро в зависимости от того, насколько они сумеют оправдать свое назначение – не только контролировать правых, но и компрометировать их как руководителей. В качестве таких политических комиссаров были прикомандированы: к Рыкову – Серго Орджоникидзе, к Бухарину – Савельев (позднее Мехлис), к Томскому – Л. Каганович (как член президиума ВЦСПС, бывший одновременно третьим секретарем ЦК ВКП(б). По линии Коминтерна к Бухарину был назначен Мануильский, но уже при более строгом контроле всей делегации ВКП(б) в Коминтерне во главе с Молотовым (Сталин, Мануильский, Молотов, Каганович, Пятницкий, Куусинен, Скрыпник, Шацкин, Ломинадзе). Бухарин формально не был выведен из состава делегации, но ему было запрещено непосредственно сноситься с другими делегациями и секциями Коминтерна.
Эти политические комиссары (они официально назывались представителями ЦК) фактически руководили ведомствами правых лидеров. Так, например, ни одно распоряжение председателя правительства Рыкова не имело юридической силы, если оно не было подписано одновременно и Орджоникидзе. Заверстанная и подписанная главным редактором Бухариным "Правда" не могла быть отдана в печать, если Савельев ее не визировал. Ни одно постановление президиума ВЦСПС, принятое большинством голосов его членов, не могло быть направлено по профсоюзам, если на него накладывал свое вето Каганович. Молотов, как второй секретарь ЦК, должен был разработать систему контроля партийного аппарата над советским аппаратом, в котором работали лица, имевшие когда-либо то или иное отношение к правым. Последние были поставлены в такие условия, при которых не было никакой возможности вести плодотворную работу. Будучи членами Политбюро и руководителями ведомств, они вынуждены были обращаться к своим "заместителям", не членам Политбюро, и согласовывать с ними каждый шаг и каждое действие – от устных распоряжений по наркоматам до очередной передовой в "Правде".
Эти "заместители" постоянно пользовались своим правом "вето", что парализовало всякую правительственную, профсоюзную или редакционную работу. По всем этим вопросам потом приходилось обращаться в Политбюро, как к арбитру, но арбитр, как правило, решал всегда в пользу "заместителей". Такая практика, конечно, не могла долго продолжаться. Сперва правые решились на негласное самоустранение. Они санкционировали только те распоряжения, которые давались их "заместителями" или принимали на заседаниях только те решения, по которым те вносили предложения. Но тогда сами "заместители" начали жаловаться в Политбюро на своих шефов, устраивавших "итальянскую забастовку". На работу являются, но не работают. Политбюро начало угрожать более серьезными организационными мерами воздействия.
Тогда бухаринцы сами сделали отсюда организационные выводы: они подали заявление об отставке со всех руководящих постов: Рыков – с поста председателя Совнаркома СССР; Томский – с поста председателя ВЦСПС; Бухарин – с поста главного редактора газеты "Правда". Теперь казалось, что Сталин добился своего – добровольного ухода со сцены лидеров "правой оппозиции". Однако Политбюро по предложению того же Сталина отклонило отставку, предложило им продолжать свою работу, но записало им новую "статью обвинения". Она гласила: "капитулянты". Правые хотят "капитулировать" перед классовым врагом, правые испугались "наших трудностей роста", правые "дезертируют с фронта социалистического строительства", правые – "штрейкбрехеры социализма". В целях этого нового обвинения, казалось, была спровоцирована и сама отставка правых. В этом смысле она действительно достигла цели в кругах партийного актива, сочувствовавшего правым. Как бухаринцы, так и сочувствующие "правой оппозиции" ожидали, что правые лидеры, готовясь к очередному съезду партии, будут держаться на своих, по существу решающих в государстве постах, пока не будет дан генеральный бой на самом съезде. "Бухарин, Рыков, Томский готовят бомбу против заговорщицкой группы Сталина на XVI партсъезде" – таково было весьма распространенное мнение в антисталинском активе партии. Вместо этого произошла беспринципная игра в парламентаризм – "отставка". Правые непоправимо уронили этим опрометчивым шагом свой моральный престиж. На этот раз положение спас Сталин, отклонив эту отставку. Еще не поздно сделать соответствующие политические выводы. Надо любой ценой ускорить созыв съезда. Да и мотивировка отставки правых должна была заставить ЦК запросить решение съезда по спорным вопросам. Правые подавали в отставку, но "капитуляции" тут, собственно, никакой не было. Правые заявляли, что поскольку аппарат ЦК узурпировал у них власть и сознательно создал невозможные условия работы, они вынуждены оставить свои посты, но что они по-прежнему убеждены в гибельности политики большинства ЦК, которая расходится со всеми директивами партийных, в частности XIV и XV, съездов. Правые оставили за собою право доложить очередному съезду свои взгляды и защищать их на этом съезде. "Нынешняя линия большинства ЦК приведет объективно к установлению диктатуры партийной олигархии для государственно-крепостнической эксплуатации рабочих и военно-феодальных грабежей крестьянства. Мы предупреждали ЦК и хотим предупредить партию от этого гибельного для партии и советского государства пути. Разговоры о "правой оппозиции" служат дымовой завесой для усыпления бдительности партии перед этой величайшей опасностью... Какой выход? Выход только один: назад к Ленину, чтобы идти вперед по Ленину! Другого выхода нет. Мы в состоянии убедить партию в этом. Поэтому мы требуем немедленного созыва очередного съезда партии". Таков был, приблизительно, смысл длинного заявления "трех" об их отставке. Заявление это тогда не было оглашено (впервые оно было оглашено на апрельском пленуме ЦК 1929 года уже как обвинительный документ против правых), но оно стало известным в партии. Оно в значительной мере способствовало и сближению троцкистов с бухаринцами. Троцкисты считали, что если Бухарин и не "капитулировал" перед Сталиным, то он, несомненно, капитулировал перед Троцким, который уже в "Новом курсе" предвидел основные контуры нынешней политики ЦК. Бухарин, с запозданием более чем на четыре года, пришел со своей группой к тем же выводам. Отсюда и произошло сближение между троцкистами, возглавляемыми известным советским философом Н. Каревым, и Стэном, лидером группы правых в нашем Институте. На теоретическом фронте СССР оба они были звездами первой величины. Так как троцкисты не могли открыто выступить, то Кареву пришлось "капитулировать" перед Стэном. Он предложил своей группе прекратить борьбу против правых, а всякие свои теоретические выступления против сталинизма строить в духе концепции бухаринской школы. То же самое сделали троцкистские группы и в других учебных и научно-исследовательских учреждениях (Мадьяр – в Коммунистической академии, Миф – в ассоциации по изучению национальных и колониальных проблем при КУТВ им. Сталина, Плотников – в РАНИИОН и т.д.).
Таким образом, то что не удалось Бухарину сверху, в беседе с Каменевым, легко удалось лидерам местных групп снизу. Тот же контакт был установлен и с бывшими зиновьевцами в Ленинграде, где была раньше основная база Зиновьева (О. Тарханов, Г. Сафаров, Ральцевич и др.), и с национал-коммунистами Скрыпника в Харькове.
В других национальных республиках у правых были свои группы в Средней Азии (секретарь ЦК Узбекистана Икрамов, председатель Совнаркома Файзулла Ходжаев, председатель Совнаркома Туркменистана – Курбанов), в Азербайджане (Ахундов, Мусабеков, Бунаит-Заде), в Грузии (Буду Мдивани – троцкист, Орахелашвили – бухаринец). В московских "землячествах" из националов в оппозиции к Сталину находились Рыскулов (зам. председателя Совнаркома РСФСР), Коркмасов (зам. председателя Комитета нового алфавита), Нурмаков (зам. секретаря ЦИК СССР) и др.
Как я уже указывал, многие из секретарей обкомов сначала открыто поддерживали группу Бухарина, но после центрального совещания при ЦК они замолчали, хотя не было известно, как они, да и другие, поведут себя на съезде партии. Только немедленным партийным съездом должно было предупредить их окончательное поглощение аппаратом ЦК. Уже начавшаяся смена секретарей в Москве и в других районах страны была грозным предупреждением. Надо было спешить. Но чем настойчивее правые требовали созыва съезда, тем подозрительнее Сталин к этому требованию относился. Время работало на него. Но тогда оставался выход, предусмотренный уставом партии: по требованию нескольких партийных организаций правые имели право создать организационный комитет по созыву экстренного съезда, если ЦК отказывался его созывать. Нашли бы правые голоса для этой цели в нескольких областных организациях? Я смею утверждать, особенно в свете последующих событий, что нашли бы. Но Бухарин, Рыков и Томский решительно отказывались встать на этот путь, чтобы не быть обвиненными в фракционности в случае своего поражения. Они хотели действовать в рамках "законности" и хоронить Сталина с его же "законного" согласия. Они плохо знали Сталина, но Сталин их знал отлично. Пугая их жупелом фракционности и авторитетом партийной законности, Сталин действовал вполне "законно": нещадно чистил руками Молотова партийный и Советский аппарат от явных и потенциальных бухаринцев. В этих условиях был созван в декабре 1928 года VIII съезд ВЦСПС, на котором произошла первая открытая проба сил правых и сталинцев в профсоюзном движении. Для страны, для рабочего класса это был обычный очередной съезд профессиональных союзов. Для ЦК, для сталинского большинства и бухаринского меньшинства съезд был важнейшей проверкой сил. Ведь надо иметь в виду, что ЦК большевиков управлял страной как-никак "для пролетариата, через пролетариат и во имя пролетариата". Само государство называлось "рабочим государством", а его социальную сущность нарекли грозным именем: "диктатура пролетариата". Не диктатура большевистской партии, а именно диктатура пролетариата. Когда-то Зиновьев написал, что у нас, в конечном счете, диктатура партии, так как партия находится у власти (Зиновьев не был тогда в опале), Сталин во время "новой оппозиции" придрался и к этому: "Как это так, диктатура партии? Нет, у нас не диктатура партии, а диктатура пролетариата". Этот самый пролетариат в лице своих избранных делегатов на местных съездах собирался теперь в Москве говорить о своих нуждах и пожеланиях. Понятно, какое это имело для Сталина значение в свете происходивших в Политбюро разногласий. В Центральном совете профсоюзов и в его президиуме Сталин имел очень незначительное влияние – только одна маленькая группка в лице Шверника, Андреева, Лозовского, Лепсе и недавно назначенного сюда Л. Кагановича. Все другие члены Совета, его президиума и руководства отраслевых Центральных комитетов профессиональных союзов были сторонниками Томского. Таково было положение и на местах. Выборы на VIII съезд также дали чисто "правое" большинство. Дело объяснялось, видимо, тем, что Политбюро все еще скрывало от рабочих, что их "лидер" Томский является "правым оппортунистом" и "тред-юнионистом". Это обстоятельство создавало парадоксальное положение. Надо было получить от пролетариата осуждение "правого уклониста" Томского и его друзей по группе Рыкова, Бухарина, Угланова, но требовать этого открыто, да еще от такого явно правооппортунистического съезда было невозможно. Изобретательные мастера
сталинской школы и здесь нашли выход: под видом "критики и самокритики" сталинцы один за другим выходили на трибуну с "разоблачениями" "обюрократившегося аппарата" ВЦСПС, с заявлениями о забвении руководителями ВЦСПС "интересов и нужд" рабочих, о проникновении в ряды советских профсоюзов чуждой буржуазной идеологии, об опасности тред-юнионистского перерождения руководителей, о правой опасности в профсоюзной практике. Все это было направлено в первую очередь против Томского и его коллег в ВЦСПС – Догадова, Мельничанского, Артюхиной, Полонского, Шмидта и др. Еще смелее и откровеннее была критика на заседаниях фракции ВКП(б) съезда. Здесь Каганович прямо потребовал признать работу президиума ВЦСПС неудовлетворительной, что было равносильно провалу кандидатуры Томского на пост председателя Центрального совета профессиональных союзов. Первое же голосование показало, что фракция ВКП(б) не разделяет оценки секретаря ЦК партии Кагановича о работе Томского. Из почти трехсот партийных делегатов за предложение Кагановича (ЦК) голосовал едва один десяток. Получился открытый бунт "пролетариата" против "своей" диктатуры. Каганович, который предназначался на пост председателя ВЦСПС вместо Томского, впервые за всю свою службу Сталину не справился с порученной задачей. Посланный ему на помощь второй секретарь ЦК Молотов дезавуировал Кагановича. Молотов заявил, что Томский является членом Политбюро и работает по поручению партии. Хотя у него есть ошибки, как они могут быть у каждого, но предложение оценить работу президиума ВЦСПС как неудовлетворительную является со стороны Кагановича неправильным, что доказывает, что и Каганович может ошибаться. Каганович получил публичную пощечину, но престиж ЦК был спасен. Коммунисты умеют жертвовать собой в интересах партии! Но инцидент с резолюцией Кагановича и вынужденное отступление ЦК показали, что не один Томский "правый", а весь "пролетариат", даже в лице его коммунистического авангарда съезда, "обуржуазился". Он не хочет своего счастья. Его надо принудить к этому счастью. Сталин отныне понял, что "парламентское" решение спорных вопросов или парламентское устранение неугодных соперников – дело действительно "буржуазное". Довольный тем, что вовремя сумел исправить свою оплошность и таким образом избежать "гражданской войны" против "пролетариата", ЦК поспешил закрыть съезд. На следующем, IX, съезде из делегатов VIII съезда присутствовал только тот один десяток, который голосовал за Кагановича. Но Каганович лидером профессиональных союзов не стал. Эту роль ЦК передал Швернику, единственным положительным качеством которого было и осталось умение молчать, когда дело обстоит слишком плохо.
Биография Бухарина не написана. Между тем его влияние в формировании идеологии и программы Октябрьской революции было много сильнее влияния Сталина и едва ли уступало влиянию Троцкого, который большевиком стал, собственно, после июльских дней 1917 года. Единственный источник, из которого можно черпать некоторые подцензурные сведения о Бухарине, – это литературно-биографический очерк о Бухарине Д. Марецкого в "БСЭ" 1927 года. Еще один год, и у нас не было бы и этих сведений из дореволюционной биографии Бухарина. У Марецкого я и беру важнейшие даты. Однако настоящая драма, а стало быть, и настоящая биография Бухарина, как политика и идеолога, началась, собственно, после 1927 года.
Николай Иванович Бухарин родился 27 сентября ст. ст. 1888 года. Отец его, Иван Гаврилович, был учителем городской начальной школы. Бухарину было 17 лет, когда он вступил в революционный кружок учащихся. В 1906 году он вступил в партию большевиков в Замоскворецком районе, он становится профессиональным пропагандистом партии. В 1907 году Бухарин поступил на экономическое отделение юридического факультета Московского университета, продолжая подпольную работу в партии. К 1908 году Бухарин настолько известен в партии, что его избирают членом Московского Комитета. В 1909 году Бухарин дважды арестовывается за нелегальную революционную работу. Арестованный уже третий раз в 1910 году, он ссылается в Онегу, откуда ему удается бежать. Вскоре он эмигрирует в Германию и поселяется временно в Ганновере.
В 1912 году Бухарин впервые встречается с Лениным (в Кракове), с которым впредь, при всех теоретических и политических разногласиях, никогда не порывает близких отношений. Ленин предлагает Бухарину активно сотрудничать в большевистской прессе ("Правда", "Просвещение"). Бухарин, с оговоркой сохранения свободы в теоретических вопросах, принимает приглашение. В 1912 году он переезжает в Вену, где продолжает участвовать в большевистских эмигрантских делах, слушает одновременно лекции Бем-Баверка и Визера, подготавливает свою первую теоретическую работу "Политическая экономия рантье" и пишет ряд других критических работ против Струве, Туган-Барановского, Оппенгаймера, Бем-Баверка. Здесь же, в Вене, Бухарин впервые знакомится со своим будущим убийцей – Сталиным, который только что бежал сюда из ссылки. Бухарин же помогает Сталину в составлении известной работы, принесшей Коба-Джугашвили славу "марксистского знатока" по национальному вопросу – "Марксизм и национальный вопрос" (первоначально эта работа называлась "Социал-демократия и национальный вопрос"). Бухарин не только подбирал и переводил для Сталина цитаты из К. Реннера, Отто Бауэра, но и редактировал литературно всю работу в целом, после чего она и была принята Лениным к печатанию в журнале "Просвещение" (1913 г.). Перед войной 1914 года Бухарин был арестован австрийской полицией, как "русский шпион", но освобожден благодаря вмешательству тех же лидеров австрийских социал-демократов, которых Бухарин и Сталин бичевали в "Просвещении". Из Австрии его выслали в Швейцарию.
Из Швейцарии он через Францию и Англию в 1915 году переезжает по чужому паспорту в Швецию, где связывается со шведской левой с-д. (Хеглунд) и ведет интернационально-ленинскую пропаганду против войны. Шведская полиция арестовывает Бухарина, как "агента Ленина", и высылает в Норвегию. В 1916 году Бухарин нелегально переезжает в США, где редактирует эмигрантскую газету "Новый мир". После Февральской революции 1917 года Бухарин выезжает из Америки через Японию в Россию. Сейчас же после возвращения из-за границы он принимает деятельное участие в подготовке октябрьского переворота, входит в состав ЦК, руководит октябрьским переворотом в Москве, становится главным редактором "Правды", произносит от имени ЦК большевиков известную речь перед Учредительным собранием.
Во время сепаратных брестских переговоров с Германией Бухарин резко выступает против позиции Ленина, создает в Москве "группу левых коммунистов" с собственным органом "Коммунист" и слагает с себя обязанности главного редактора "Правды". После неудавшегося восстания "левых эсеров" Бухарин вновь присоединяется к Ленину. Бухарин – один из организаторов Коминтерна (Ленин, Зиновьев, Троцкий и Бухарин) и бессменный член его Президиума до 1929 года.
Писать Бухарин начал довольно рано, а немецкий язык, как рассказывал сам Бухарин, изучил специально, чтобы читать классиков немецкой философии и, конечно, Маркса и Энгельса в оригинале. Первая его научная работа "Политическая экономия рантье" была написана, когда ему было всего 24 года. Как экономист и социолог в большевистской партии он не имел конкурентов. Во многих случаях он был ортодоксальнее Ленина. Он часто расходился по теоретическим вопросам с Лениным ("империализм", "теория о взрыве государства", о характере "пролетарского государства", "законы экономики переходного периода", "национальный вопрос" и т. д.). Ленин не раз прямо или через свою жену Крупскую (накануне VI съезда партии в августе 1917 года, когда Ленин скрывался) признавал правоту Бухарина в спорах между ними.
Работоспособность Бухарина поражала всех – он ежедневно редактировал "Правду" с декабря 1917 года (с маленьким перерывом во время брестского кризиса в 1918 г.) до апреля 1929 года, постоянно писал ее передовые, активно участвовал в работах Политбюро и Президиума Коминтерна, делал многочисленные доклады, читал лекции студентам, редактировал журналы "Большевик", "Прожектор", был членом Коммунистической академии и Академии наук СССР (с 1928 г.), аккуратно следил за отечественной и мировой литературой и при всем этом писал как архиакадемические, так и архипопулярные книги. Понятно, что в глазах революционной молодежи октябрьского поколения Бухарин был "теоретическим Геркулесом". Живой и бойкий, он и физически был силачом. С детства он занимался гимнастикой, не бросая ее и во время эмигрантских скитаний. Осенью 1928 года, когда в связи с его сорокалетием Бухарин был избран почетным членом отряда Юных Пионеров Москвы и на него торжественно надели пионерский галстук, он дал детям "честное пионерское слово", что отныне не будет курить. Конечно, общеизвестна слабость тиранов играть в "детолюбие", но Бухарин и по этой части был искреннее Сталина и поэтому московские пионеры его больше знали, как "дядю Колю", чем ведущего члена правящей верхушки в Кремле.
При всем фанатичном преклонении перед Марксом и Энгельсом (в вопросах философии Бухарин ставил Энгельса выше Маркса), он не был, однако, ни начетчиком, ни "цитатным" марксистом. Западноевропейскую после-марксистскую экономическую, философскую и социологическую литературу он знал не хуже любого университетского профессора. Весьма склонный к абстрактному теоретизированию в области политической экономии и социологии, он был "ищущим" марксистом типа Каутского и Плеханова и популяризатором Маркса ("Азбука коммунизма", "Теория исторического материализма") на большевистский лад. Отсюда и амбиции у Бухарина были солидные – он считал себя призванным модернизировать марксизм как в политической экономии, так и в философии, применительно к условиям начала XX века. Экономическая работа на эту тему была начата Бухариным еще при Ленине, но потом отложена из-за дискуссии с Троцким, а философскую монографию в том же плане Бухарин закончил уже в одиночной камере на Лубянке, о чем мне рассказывал, тоже в тюрьме, один из его соседей по камере.
Экономическая работа Бухарина после смерти Ленина так и не увидела свет, если не считать введения к ней, опубликованного как самостоятельный труд ("Маркс и современность"), кажется, в 1933 году в сборнике Академии наук СССР, посвященном пятидесятилетию смерти Маркса. Но и этот труд, пройдя через фильтр Сталина, стал неузнаваемым – все "антимарксистские ереси" Бухарина были просто выкинуты, в авторский текст включена всяческая отсебятина бдительных цензоров Политбюро (Мехлиса, Митина, Юдина...).
Второй раз я увидел Бухарина на новогоднем вечере под Москвой в 1928 году. Когда мы с Сорокиным прибыли туда, он вел довольно оживленную беседу в одной из соседних к залу комнат. Не помню, о чем велся разговор, но хорошо помню, как его прервал грузно ввалившийся в комнату человек, одетый в косоворотку с самыми причудливыми узорами. Подпоясанный ярко-красным кушаком, в длинных легких сапогах, с черным, загорелым, слегка монгольского типа лицом кочегара, он, собственно, и напоминал не то кочегара, не то промотавшегося татарского купца.
Человек властным движением руки указал на дверь в зал:
– Прошу к столу!
Сейчас же из всех боковых дверей люди двинулись туда. Места за большим длинным столом занимали без всякой церемонии – кто, где и с кем хотел.
Потушили электрический свет и зажгли свечи. Огромные стенные часы в дубовой оправе показывали без пяти двенадцать. Человек-кочегар занял хозяйское место, посмотрел на свои карманные часы и повелительно произнес:
– Товарищи!
Все встали. Шум моментально прекратился. Как бы спеша, тикали часы, словно свидетельствуя о бешеном беге времени. Человек говорил скучно, вяло, без блеска...
– За счастье народов, за счастье рабочего класса, за счастье партии! За новый год – за новое счастье!
Пробило 12 часов. Бокалы зазвенели.
Это был Томский.
Мы находились в гостях у лидера советских профессиональных союзов на его даче в Болшеве.
Литограф по профессии, Томский был типичным функционером дореволюционного русского профессионального движения. Он не получил достаточного образования, чтобы стать русским Бебелем, но был человеком большого практического ума, своеволия и решительности.
Не наделенный природой хитростью, а школой – дипломатичностью, он в политических дискуссиях, как говорится, "рубил с плеча". Томский великолепно понимал и видел интеллектуальное превосходство над собою многих из образованных вождей большевизма, но до истины он старался доходить своим, "рабочим умом" и перед авторитетами не преклонялся. Даже Ленина он считал слишком "интеллигентом", чтобы понять рабочих, и нередко случалось, что он публично его критиковал. Так было во время профсоюзной дискуссии, когда в припадке гнева Ленин обрушился на Томского и сослал "рабочего лидера" в туркестанские пески. Знойные пески, видимо, уменьшили пыл Томского, и в новой борьбе против Троцкого Томский подает голос из "провинции", на этот раз – в пользу Сталина. Его немедленно возвращают в Москву и ставят вновь во главе профессиональных союзов. Томский оправдывает надежды и расчеты Сталина – профсоюзы, руководимые Томским, становятся, по терминологии Сталина, "приводным ремнем" партии в рабочие массы. Награда не заставила себя долго ждать: Томский был введен в Политбюро. Но Томский ошибался, когда думал, что он введен туда как профсоюзный лидер, наподобие лидеров английских тред-юнионов, чтобы играть в правлении "рабочей партии" роль самостоятельного представителя советских профессиональных союзов. Сталину он нужен был и как "рабочая ширма", и как "рабочее" оружие одновременно, для целей, о которых не догадывался далеко не один только Томский. Когда же Томский это понял, он резко повернул профсоюзное руководство против Сталина, и на время создалось в стране новое "двоевластие" – рабочая власть во "Дворце труда" (резиденция ВЦСПС) и партийная власть в Кремле. Когда официальная советская власть в лице председателя Совета народных комиссаров Рыкова и теоретика партии в лице главного редактора "Правды" Бухарина заключили единый фронт с лидером ВЦСПС Томским против сталинского крыла ЦК, казалось, что дни Сталина сочтены. Под знаком этого "двоевластия" и проходил весь 1928 год.
У порога нового года Томский был настроен весьма оптимистически, хотя в Политбюро уже лежало его первое заявление об отставке с должности председателя ВЦСПС, если Сталин не откажется от троцкистской программы "огосударствления профсоюзов".
После Томского на вечере больше политических тостов не было. Бухарин произнес тост в стихах, в которых, к общему удовольствию присутствующих дам, воздал должное "прекрасному полу". Поэты не остались в долгу. Начали сыпаться мадригалы на красавиц, пародии на мужчин, остроты о политиках, еврейские анекдоты, кавказские шутки. Наконец, предложили слово и Сорокину.
– Не анекдот, а быль, – начал Сорокин серьезным тоном, как бы отрезвившись специально для данного рассказа, – а было это в прошлом году. Политбюро решило доказать Троцкому на деле, что рабочие и крестьяне не только преданы партии и ее ленинскому ЦК, но каждый из них готов умереть за дело партии. Для эксперимента вызвали в ЦК из провинции трех "представителей трудящихся" – донбасского рабочего, тверского крестьянина и минского кустаря-еврея. Вызванных подняли на последний этаж здания ЦК и привели на балкон, где в полном составе их ожидало Политбюро.
Сталин обратился к рабочему:
– В интересах партии Ленина требую от вас, товарищ рабочий, прыгнуть с этого балкона и своей жертвенностью доказать преданность рабочего класса нашей партии!
Рабочий отказался.
С теми же словами Калинин обратился к своему земляку-крестьянину.
Крестьянин тоже отказался.
Тогда Каганович обратился к кустарю-еврею, но еще не кончил Каганович своих напутственных слов, как еврей рванулся к перилам.
– Стой, – сказал Сталин, – для нас вполне достаточно вашей готовности умереть за дело партии, не надо прыгать, но вот объясните теперь товарищу Троцкому мотивы вашего героического порыва.
– Очень просто, – ответил еврей, – лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас!
От анекдотов вскоре перешли к песням. Один артист Большого академического театра исполнил несколько арий из "Евгения Онегина" и "Дона Карлоса". Какая-то восходящая звезда из того же театра спела "Письмо Татьяны", ряд цыганских романсов, из которых я хорошо запомнил "Прощай, моя деревня".
К часам трем или четырем ночи приехал "Генерал". К нашему удивлению, он был совершенно трезв и один. Томский его встретил торжественным тостом. Все выпили за его здоровье. Через некоторое время "Генерал", Бухарин и Томский удалились в соседнюю комнату. Они уже больше не показывались. Гости начали расходиться с гнетущим чувством неопределенности перед лицом только что наступившего Нового года. Те, кто жил политикой, догадывались, что если уж "Генерал" трезв под Новый год – не быть в том году не только счастью, но и покою.
Тот, кого я называю "Генералом", в октябрьские дни был моряком на одном из кораблей в Балтийском флоте и активно участвовал в перевороте большевиков в Петрограде. После переворота его морская карьера окончилась, но зато из младшего морского офицера (он, кажется, был мичманом) во время гражданской войны он сразу попал в "генералы", так как в "адмиралах" тогда особой нужды не было. В гражданской войне он сделал блестящую карьеру и выдвинулся в ряды ведущих полководцев Красной армии из школы Фрунзе. Когда последний принял от Троцкого командование армией (1925 г.), "Генерал" был переведен в Москву.
Подготовляя снятие Троцкого, Сталин твердо рассчитывал, что пост военного руководителя страны он предложит своему человеку, а своими были все те, которые принадлежали к так называемой "военной оппозиции" (1919 г.). За спиной "военной оппозиции" (Егоров, Ворошилов, Буденный, Щаденко, Минкин), выступавшей на словах против Троцкого, а на деле против Ленина –Троцкого, стоял сам Сталин. Боясь открытой схватки с Лениным и Троцким, Сталин исподтишка провоцировал против них "партизанских генералов"35 (35Вот что пишет по этому поводу Троцкий: "Особое место в Красной армии и военной оппозиции занимал Царицын, где военные работники группировались вокруг Ворошилова... В кругах Ворошилова с ненавистью говорили о спецах, о военных академиках, о высоких штабах, о Москве... Сталин несколько месяцев провел в Царицыне. Свою закулисную борьбу против меня он сочетал с доморощенной оппозицией Ворошилова и его ближайших сподвижников. Сталин держал себя, однако, так, чтобы в любое время можно было отскочить... Как только Ленин заболел, Сталин добился через своих союзников переименования Царицына в Сталинград. Массы населения не имели понятия о том, что означает это имя. И если сейчас Ворошилов состоит членом Политбюро, то единственным основанием для этого является тот факт, что в 1918 г. я вынудил его к подчинению угрозой выслать под конвоем в Москву". (Л. Троцкий. Моя жизнь, ч. II, стр. 171, 173, 175).
Когда на VIII съезде партии (март 1919 г.) "военная оппозиция", заручившись гарантией поддержки со стороны Сталина, организованно выступила против председателя Революционного военного совета и наркома военно-морских сил Троцкого, Ленин резко обрушился на оппозиционеров и потребовал от съезда осуждения их взглядов. Трезвый политик, Сталин быстро "переориентировался" и на съезде выступил в защиту... Троцкого! Этого требовали сейчас его личные интересы. Впоследствии это свое вероломство Сталин искупил выдвижением "оппозиционеров" на руководящие посты вместо вычищаемых из Красной армии троцкистов, но многие из них потом кончили свою жизнь все же в застенках НКВД.
Характерно, что сталинская литература, столь щедрая на разоблачение всяких "оппозиций", всегда старается молчаливо обходить историю с "военной оппозицией". Даже в сталинской "Истории партии" сказано об этой оппозиции только вскользь и в весьма характерных выражениях36 (36История ВКП(б), 1945, стр. 224.):
"На съезде выступила так называемая "военная оппозиция"... но вместе с представителями разгромленного "левого коммунизма", "военная оппозиция" включала и работников, никогда не участвовавших ни в какой оппозиции, но недовольных руководством Троцкого в армии".
Задним числом Сталин реабилитировал своих "оппозиционеров", в первую очередь, конечно, Ворошилова.
Вскоре под опытным ножом сталинской "медицины" умер Фрунзе... Наркомом по военным и морским делам был назначен Ворошилов. Когда последний привлек в наркомат своих людей, "Генерал" был переведен в Кремль, в штаб комендатуры Кремля по линии "правительственной охраны".
По решению ЦК, в штаб комендатуры и в правительственную охрану направлялись только те из членов партии, которые в определенном смысле слова стояли "вне политики". Конечно, они были коммунисты, но никогда не примыкали ранее к тем или иным группировкам в самом ЦК.
Задача правительственной охраны – охранять не только жизнь и безопасность членов правительства, но и его легальное "статус-кво". ЦК хорошо знал опыты исторического прошлого русских охранных войск, когда они неоднократно становились орудием дворцового переворота. Инстинкт самосохранения подсказывал осторожность.
Юридически "правительственная охрана" подчинялась через ОГПУ (НКВД) правительству, а фактически – кремлевской комендатуре. Но штаб кремлевской комендатуры утверждался по персональному представлению "Особым сектором" на заседании Оргбюро ЦК, а формально – правительством на тех же основаниях, что и руководство ОГПУ. Другими словами, в стране существовали два ОГПУ, совершенно независимые друг от друга: внешнее ОГПУ, для надзора над народом, и внутреннее ОГПУ – для надзора над правительством.
При этом внутреннее ОГПУ имело свою агентурную сеть и во внешнем мире, в том числе и в самом внешнем ОГПУ, тогда как для внешнего ОГПУ было великой тайной то, что делалось по сети внутреннего ОГПУ, то есть кремлевской комендатуры и правительственной охраны. Такая организация была выгодна во всех отношениях, а главное – оберегала Сталина от возможных заговоров со стороны и, стало быть, и от заговора внешнего ОГПУ. "Генерал" как раз принадлежал к штабу этого внутреннего ОГПУ.
Такое же своеобразное "распределение труда" установилось и в самом ЦК, особенно после смерти Ленина.
После изгнания троцкистов и зиновьевцев и до появления "правой оппозиции" руководящие органы ЦК состояли (декабрь 1927 г.) из:
Политбюро – члены: Бухарин, Ворошилов, Калинин, Куйбышев, Молотов, Рыков, Рудзутак, Сталин, Томский; кандидаты: Петровский, Угланов, Андреев, Киров, Микоян, Каганович, Чубарь, Косиор.
Оргбюро – члены: Сталин, Молотов, Угланов, Косиор, Кубяк, Москвин, Бубнов, Артюхина, Андреев, Догадов, Смирнов А. П., Рухимович, Сулимов; кандидаты: Любов, Михайлов В. М., Лепсе, Чаплин, Шмидт.
Секретариат – члены: Сталин (генеральный секретарь), Молотов, Угланов, Косиор, Кубяк; кандидаты: Москвин, Бубнов, Артюхина37(37ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК, ч. II, 1933, стр. 455.).
Как уже указывалось, ни в одном из высших органов Сталин не имел твердого большинства. В Политбюро из девяти голосов (я считаю только членов) Сталин имел три голоса – Сталин, Ворошилов, Молотов. Бухарин тоже имел три голоса – Бухарин, Рыков, Томский. Три члена
– Калинин, Рудзутак, Куйбышев – колебались между этими двумя группами, склоняясь в решающие моменты то в сторону Сталина, то в сторону Бухарина.
В Оргбюро у Сталина было пять голосов (Сталин, Молотов, Косиор, Андреев, Рухимович), у Бухарина тоже пять голосов (Угланов, Догадов, Смирнов, Сулимов, Кубяк). Три голоса – Бубнов, Артюхина, Москвин – были "нейтральными". В Секретариате Сталин имел относительное, но твердое большинство – Сталин, Молотов, Косиор против двух – Угланова и Кубяка.
Таким образом, в высшем органе партии, который руководил всей текущей работой партии и правительства, – в Секретариате – Сталин был хозяином. До Политбюро и даже до Оргбюро Сталин доводил только вопросы, предрешенные в Секретариате, для утверждения их "постфактум". Самое же главное – Сталин узурпировал власть Оргбюро по организационным вопросам. Все вопросы назначения и смещения высших чинов партийного аппарата, хозяйства, армии, профсоюзов, дипломатии, то есть вопросы компетенции Оргбюро, решались теперь Секретариатом ЦК. Эта узурпация Оргбюро была, в конечном счете, узурпацией власти Политбюро. Политбюро сделалось лишь ширмой всевластного Секретариата. Члены Политбюро нередко узнавали "новости" Секретариата из вторых рук.
Аппарат государства – аппарат партии и администрации – подбирался без ведома Политбюро в полном согласии с новым уставом партии. Устав гласил, что "текущей исполнительской и организационной работой руководит Секретариат". Да кому же ею и руководить, как не Секретариату? Ведь Политбюро и Оргбюро заседают периодически и состоят из лиц, находящихся вне ЦК, а Секретариат – постоянный, живой и действующий орган ЦК.
Если Секретариат был легальным органом власти Сталина, то аппарат ЦК, подобранный самим Сталиным, как генеральным секретарем, являлся его могущественным оружием в деле укрепления и удержания этой власти. Постепенно вытеснив из аппарата ЦК старых большевиков, Сталин воссоздал его заново. При Ленине как Секретариат ЦК, так и его рабочий аппарат имели только технически-исполнительские функции. Люди, поставленные руководить Секретариатом и аппаратом, имели лишь одну задачу – следить за выполнением решений Политбюро, Оргбюро и пленумов ЦК.
Ни одного самостоятельного решения, не основанного на директивах названных органов, ни Секретариат, ни тем более аппарат ЦК не принимали. Поэтому туда избирались или назначались люди с хорошей репутацией "исполнителей". Сам Сталин был избран туда в качестве такого "исполнителя", правда, не по предложению Ленина, как сталинцы потом утверждали, а по заговору Зиновьева-Каменева-Сталина против Ленина-Троцкого. Но разделавшись с Троцким, а потом и с Зиновьевым и Каменевым, Сталин, готовясь к последней схватке с Бухариным, незаметно, но радикально прежде всего очистил аппарат ЦК от бухаринцев.
Чтобы не вызывать у вычищаемых подозрений, а у Бухарина – протестов, лица, освобожденные из аппарата ЦК, получали по советской или хозяйственной линии крупные назначения. Их "повышали" для уничтожающего понижения.
Так, уже к 1929 году реорганизация аппарата ЦК закончилась созданием в самом ЦК, как тогда говорили, "нелегального Кабинета Сталина" (впоследствии этот "Кабинет Сталина" получил в партийных документах легальное название – "Секретариат т. Сталина"). В официальном постановлении ЦК 1929 года о реорганизации ЦК и аппарата ЦК указывалось, что "необходимость реорганизации ЦК и аппарата местных парторганизаций вызывается в первую очередь огромным усложнением задач партруководителей в условиях реконструктивного периода, особенно в области "подбора, распределения и подготовки кадров"38 (38"Партийное строительство", 1930, № 2.). Этот реорганизованный аппарат ЦК имел теперь следующие отделы – оргинструкторский отдел, распределительный отдел (отдел кадров), отдел культуры и пропаганды, отдел агитации и массовых кампаний. Во главе отделов были поставлены члены ЦК, преданные Сталину (Каганович, Бауман, Стецкий, Варейкис, Д. Булатов). Зато "Кабинет Сталина" состоял из молодых фанатиков, не членов ЦК. Людям этим никто в первое время не придавал никакого значения. Их привыкли рассматривать как технических сотрудников Сталина, как преданных своему делу службистов безо всякой претензии на "большую политику". Они ведут протоколы на заседаниях ЦК, дают справки по самым различным вопросам, приносят чай и бутерброды для заседающих, точат карандаши своему шефу. При всем этом, как это и подобает лакеям, хотя бы и партийным, они внешне подчеркнуто покорны, послушны и до приторности услужливы перед любым из членов ЦК:
– Изволите вызвать вашу машину, Николай Иванович (Бухарин)?
– К вашим услугам, Алексей Иванович (Рыков)!
– Не прикажете ли бутерброд, Михаил Павлович (Томский)?
– Есть, товарищ Сталин (хозяину)!
Таковы были те, из которых Сталин составил свой "негласный кабинет". Вот их имена: Товстуха, Поскребышев, Смиттен, Ежов, Бауман, Поспелов, Мехлис, Маленков, Петере, Урицкий, Варга, Уманский. У каждого из них был и официальный титул. Товстуха значился в списке сотрудников ЦК как "помощник секретаря ЦК" (это была чисто техническая должность, вроде начальника канцелярии – институт помощников секретарей существовал и на местах). Поскребышев был помощником помощника, то есть Товстухи, по сектору учета и информации. После смерти Товстухи Поскребышева назначили помощником секретаря и начальником "Особого сектора", а Смиттена – помощника Поскребышева "по партийной статистике" – на его место. Ежов заведовал сектором кадров, Поспелов – сектором пропаганды (помощник – Мехлис). Маленков был заместителем Поскребышева по "Особому сектору" и протокольным секретарем Политбюро. Когда Ежова перевели на заведование отделом кадров Наркомзема (1929 г.), Маленков был назначен начальником "Сектора кадров".
Я уже указывал, что этот нелегальный "Кабинет Сталина" впоследствии получил официально-легальное наименование: "Секретариат т. Сталина" (не смешивать с "Секретариатом ЦК"!). Любой большой и малый вопрос внутренней и внешней политики, прежде чем обсуждаться на заседаниях руководящих органов ЦК, обрабатывался и по существу предрешался в "Кабинете Сталина", потом уже передавался в соответствующие официальные отделы ЦК, а с дополнительными заключениями самих отделов (эти заключения лишь официально воспроизводили "предрешения" специалистов из "Кабинета Сталина") вопрос поступал на решение Секретариата, Оргбюро и Политбюро. Если на заседаниях этих органов возникали крупные разногласия, что, конечно, нередко случалось, то спорный вопрос передавался в существовавшие или периодически создаваемые "Комиссии Политбюро". Такие комиссии, состоявшие преимущественно из членов ЦК, работающих вне его аппарата, целиком зависели от аппарата ЦК (то есть от того же самого "Кабинета Сталина") как в отношении данных для обоснования того или иного проекта, так, главное, и в отношении его последующего проведения через высший партийный орган. Получался заколдованный круг, из которого выход находил только один Сталин, как генеральный секретарь ЦК: саботаж неугодного ему решения.
В основе всей организационной политики "Кабинета Сталина" лежал испытанный принцип, который Сталин провозгласил в качестве лозунга партии лишь через два года – "Кадры решают все!" Будущий биограф Сталина, которому будут доступны документы сталинского "Кабинета", с величайшим изумлением установит тот простейший факт, что не Политбюро, состоящее из старых большевиков, а технический кабинет, состоящий из молодых, внешне скромных, в партии и стране неизвестных, но способнейших исполнителей воли своего хозяина, направлял мировую и внутреннюю политику СССР. И это путем "подбора, распределения и подготовки кадров", так как "кадры решают всё".
"Кабинет" подбирал "кадры" партии, армии, государства. "Кабинет" был в первую очередь "лабораторией фильтрации кадров". Судьба и карьера члена партии любого ранга, от секретаря местного парткома (впоследствии до секретаря райкома партии включительно) и до наркома СССР, зависели от соответствующего "сектора" "Кабинета". Но, чтобы назначать новых, надо было убирать старых, по возможности без шума и скандалов. Об этом заботился "Особый сектор", руководимый Поскребышевым. Внешне он не был каким-либо "особым" сектором. Его существование в аппарате ЦК, ранее под именем "секретного отдела", было само собою разумеющимся фактом. Он хранил секретные документы партии и правительства и был как бы простым партийным сейфом. Когда же был окончательно оформлен "Кабинет Сталина", секретный отдел ЦК просто исчез, с тем чтобы появиться в составе "Кабинета" уже под другим и еще более таинственным названием: "Особый сектор". Да и существовал он отныне, действительно, тайно. Только после окончательной победы Сталина – после XVII съезда партии – было сообщено о его существовании.
В чем же были его функции? В официальной партийной литературе вы будете тщетно искать ответа на этот вопрос. Неофициально же было о нем известно следующее. "Особый сектор" должен был быть органом надзора за верхушками партии, армии, правительства и, конечно, самого НКВД. Для этого у него была собственная агентурная сеть и специальный подсектор "персональных дел" на всех вельмож без различия ранга. Сталин, сидя у себя в кабинете или находясь где-нибудь на отдыхе, имел постоянный контакт с закулисной жизнью партийных и государственных верхов Москвы. Даже простая личная переписка людей из высших слоев подвергалась бдительной цензуре сетью "Особого сектора" – исключение не делалось и для собственных единомышленников, – точь-в-точь, как это делал и "черный кабинет" царской охранки или Меттерниха. Таким образом, Сталин знал, чем дышит его враг и друг в собственном окружении. По мере накопления "минус пунктов" в личном деле вельможи – его судьба уже предрешалась в "Особом секторе". Предрешалась, но не решалась. Для официального решения существовали и официальные органы ЦК, в зависимости от ранга очередной жертвы: если он был членом ЦК, его судьба решалась в Секретариате и редко в Оргбюро, если же он был высоким чиновником, но не членом ЦК, то его просто снимал соответствующий отдел ЦК. Если же Сталин видел, что дело не обойдется без скандала, то он часть материалов, дискредитирующих того или иного высокого члена партии или даже члена ЦК, передавал официальному партийному суду – ЦКК (позже КПК). Там тоже сидели свои "несменяемые судьи" – Шкирятов, Ярославский, Сольц, Янсон, Орджоникидзе.
Так "Особый сектор" освобождал места, которые немедленно заполнял "Сектор кадров" сначала Ежова, а потом Маленкова. Удивительно ли после всего этого, что наркомы дрожали перед Товстухой и Поскребышевым, а члены ЦК ползали перед Ежовым и Маленковым. И эти лица числились в списке аппарата ЦК лишь "техническими сотрудниками" ЦК! "Техника в период реконструкции решает всё", – сказал Сталин по другому поводу. Его собственная "техника" над ЦК в руках Поскребышевых и Маленковых в Москве предрешила и судьбу партии. Не выбранные партией, а назначенные "Сектором кадров" секретари обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий на местах, железная воля к единоличной власти самого главного "конструктора" всего этого заговора, – такова была обстановка в партии, когда Сталин двинулся в "последний и решительный бой" за "ленинское наследство".
Что могли ему противопоставить Бухарин и его группа? Очень немногое: академические меморандумы на имя ЦК и платонические заклинания в своей правоте на его заседаниях.
С точки зрения "интересов страны и интересов самой партии", бухаринцы апеллировали и к разуму, и к чувству партии.
В интересах захвата всей власти и установления личной диктатуры и над партией, и над страной Сталин апеллировал к сокровенным чувствам партийных карьеристов и организованной силе партийного аппарата.
Знающий свое дело, Сталин не спешил с выводами. Он давал оппозиционерам возможность высказаться на закрытых заседаниях ЦК; более того – он сознательно провоцировал их на выступления. Порою он искусственно создавал у своих противников впечатление собственного бессилия... Или иногда совершенно уходил в тень, за кулисы, оставляя за собой возможность для отступления в случае надобности. Но тем настойчивее, тем целеустремленнее действовал аппарат. "Дело не в Сталине, а в том дьявольском аппарате, в руках которого он находится", сказал в разгаре борьбы сам Угланов. Такое впечатление о себе у своих врагов мог создавать только Сталин. Уже во время борьбы против Троцкого в союзе с Зиновьевым и Каменевым, а потом в борьбе против Зиновьева и Каменева в союзе с Бухариным и Рыковым, у Сталина была не только эластичная тактика, но и во всех деталях разработанная стратегия – ликвидация всей "ленинской гвардии" старых большевиков, чтобы создать собственную партию – партию Сталина. Две ступени, два важнейших и решающих препятствия к этой конечной цели были относительно легко преодолены, причем преодолены, главным образом, не столько при помощи своего авторитета, сколько авторитета в партии Бухарина, Рыкова и Томского.
Сам Сталин внес в эту судьбоносную борьбу свой организационно-комбинаторский гений и изумительное чутье величайшего из сыщиков в политике. Его горе-союзники по борьбе с Троцким и Зиновьевым были лишены и того морально-этического преимущества в политической борьбе, которым владел Сталин: абсолютной свободы от всякой морали, от всякого морального чувства. Когда на глазах у этих же союзников Сталин пользовался в борьбе с "левой оппозицией" (Троцкого) и "новой оппозицией" (Зиновьева) методами самой очевидной фальсификации и сознательной провокации, бухаринцы лишь восхищались высоким классом изобретательности Сталина. Он прибегал при молчаливом согласии бухаринцев к самым виртуозным номерам политической дрейфусиады в отношении организатора октябрьского переворота – Троцкого и троцкистов в таком масштабе и формах, которых Ленин не применял даже в отношении своих политических врагов. И это сходило ему с рук без звука протеста со стороны бухаринцев. Сталин – "этот дрянной человек с желтыми глазами", – по запоздалому свидетельству Крестинского, – настолько загипнотизировал своих союзников, что те просмотрели ту внутреннюю революцию в партии, которую провел Сталин и против них. Я говорю об аппарате партии. То, что делалось в Центральном Комитете партии, мы видели. Еще лучше, еще основательнее Сталин поработал над созданием собственного аппарата на местах – в областях, краях, национальных республиках. Начиная с 1928 года на местах уже не было ни одного законно избранного секретаря партийной организации, как того требовали "устав" партии и пресловутая "внутрипартийная демократия". Старые выборные секретари под тем или иным предлогом освобождались от партийной работы. Иногда их назначали, как я уже говорил относительно Москвы, на высокие административные, дипломатические, а главным образом на хозяйственные должности, лишь бы избавиться от них в партийном аппарате. На место снятых "Сектор кадров" через легальный орган ЦК – орг-инструкторский отдел – направлял чистокровных сталинцев. Когда привыкшие к шуму о внутрипартийной демократии и к еще номинально действующему уставу партии местные партийные организации начали отказываться принимать "рекомендуемых" Москвой секретарей, то ЦК ввел практику (вопреки тому же уставу) назначения местных секретарей сверху. Для проведения их без скандала через местные пленумы партийных комитетов ЦК теперь вместе с назначенными секретарями посылал на место и одного из инструкторов ЦК. Инструктора докладывали пленумам, что это есть "воля ленинского ЦК".
Трудно было спорить с такой могучей "волей". Если же где-либо высказывали недовольство по поводу этой новой практики или против навязывания данной организации совершенно неизвестного ей человека в качестве руководителя, то сеть "Особого сектора" быстро создавала дело об "антипартийной группе" в такой-то организации, которое обычно кончалось тем, что охотников пошуметь быстро исключали из партии решением другого подсобного органа Сталина – партколлегии ЦКК.
В отношении подбора и назначения местных секретарей Сталин как бы руководствовался мудрым рецептом Макиавелли – не назначать наместниками людей местных. Склонные к "сепаратизму", они легко могут изменить "государю". Нельзя им давать, кроме того, и засиживаться на одном и том же месте, надо их часто перетасовывать. Организационная практика Сталина на местах придерживалась этих принципов весьма строго. К концу 1928 года завершился и этот процесс перестройки низового аппарата партии по сталинскому образцу. Отныне основные кадры секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий состояли из людей, пропущенных через "Особый сектор" и назначенных "Сектором кадров" "Кабинета Сталина". В самих местных аппаратах, начиная с обкома, также был введен институт "особых секторов", которыми заведовали исключительно лица, присланные из Москвы "Особым сектором" и "Сектором кадров". Формально заведующий "спецсектором" подчинялся секретарю обкома (крайкома, ЦК местной партии), но фактически он был подотчетен только "Кабинету Сталина". В распоряжении этого местного "Особого сектора" находилась особая сеть "парт-информаторов" вне парткома и весьма квалифицированный штат работников в самом аппарате партийного комитета (от 3 до 10 чел.) – сам заведующий, один или два инструктора, шифровальщик, протоколист, особая машинистка и т. д. Никаких прав "спецсектор" не имел, не имеет и сейчас. Вся его задача – в организации правдивой и исчерпывающей информации для "Особого сектора" в ЦК. Заведующий "сектором" постоянно участвует во всех заседаниях бюро и секретариата обкома (крайкома, ЦК) как протоколист, имея при себе "особую машинистку", являющуюся одновременно и стенографистской. Директивная связь ЦК с обкомами проходит через этот "спецсектор" – шифрованные телеграммы, секретные директивы ЦК поступают в "спецсектор", и он доводит их до сведения секретаря в расшифрованном виде. Сам секретарь обкома передает Москве свои секретные доклады, ответы, решения через этот же сектор. Кроме обычных почтовых связей и правительственных проводов, в распоряжении "спецсектора" находится и отдельная "фельдъегерская служба" по линии НКВД (МВД), – то есть своеобразные внутренние "дипломатические курьеры", которые доставляют в Москву и из Москвы на места наиболее важные партийные и правительственные документы. Эти курьеры более неприкосновенные лица, чем даже какой-либо министр советского правительства. Они снабжены личными мандатами за подписями министра госбезопасности, гарантирующими им не только личную неприкосновенность, но и экстраординарные права на любые услуги со стороны партийных и советских властей при исполнении ими служебных обязанностей. Такова была техника организации партийного аппарата "Кабинета Сталина" накануне открытого выступления так называемой правой оппозиции в начале 1929 года.
Я уже говорил, что с середины 1928 года споры между Сталиным и будущими правыми носили характер скорее теоретический, нежели практический.
Подробности о разногласиях Бухарина со Сталиным по важнейшим вопросам большой практической политики в Политбюро, даже в кругах членов ЦК, знали очень немногие (зато члены "Кабинета Сталина" в лице Ежова, Маленкова, Поскребышева, Поспелова и др. о них не только знали, но и принимали в них ближайшее участие на стороне Сталина).
Сам Бухарин, по настоянию Рыкова, воздерживался выносить спор на пленум ЦК. Томский, наоборот, был сторонником решительной развязки или, во всяком случае, коллективной отставки всей "тройки", чтобы этим продемонстрировать свое несогласие со сталинским курсом. Но цель Сталина была другая – подготовить партийный аппарат и партийный актив к уничтожению его противников в открытых боях, представив их как новую, на этот раз "правую оппозицию". Кличка "оппозиция" постоянно была в истории ВКП(б) той вечной искомой мишенью, против которой всегда можно было мобилизовать и неразборчивую партийную массу, и вполне разбирающихся партийных карьеристов. Сталин вел дело к этому, но вел по-своему, по-сталински, то есть мастерски в смысле конспирации и виртуозно в смысле провокации. О конспирации уже говорилось, что же касается провокации, то тут мне запомнился один очень яркий эпизод, рассказанный "Генералом", который я и хочу сейчас изложить.
В то время, когда Томский поднимал бокал за здравие рабочего класса, Бухарин читал сентиментальные стихи советским "гранд-дамам", а полупьяные участники новогоднего бала поздравляли друг друга с "Новым годом, с новым счастьем", – на другом конце Москвы, на такой же, как у Томского, даче, тихо, сухо и деловито встречала Новый год и ковала новое счастье группа серых, безвестных, но энергичных молодых людей. Ни музыки, ни елки, ни даже тостов. Лишь монотонная проповедь "отца", апостола, самого старшего из присутствующих, быстро воспринимаемая его вернейшими адептами. Изредка сухие и деловые вопросы, на которые сейчас же следуют столь же сухие и деловые ответы. Уединенность места сборища, таинственность обстановки, озабоченно-деловые лица присутствующих и гнетущая тишина в большой длинной комнате составляли резкий контраст шумно-веселому балу в Болшеве.
Это собрались на даче у Кагановича члены "Кабинета Сталина", в числе которых был и наш "Генерал". Встречей руководил Каганович. Докладывал сам "отец". Докладчик нарисовал предварительно "ужасающую" картину готовящегося "истребления" аппарата партии со стороны "заговорщиков" против партии – Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова... Сталин доказывал присутствующим, что первой жертвой этого "истребления", по замыслу "заговорщиков", "должны быть вот мы с вами, весь партийный аппарат сверху донизу". Более того -"заговорщики" хотят уничтожить и военные кадры партии, заменив их троцкистами и бывшими специалистами из царской армии. И объективно, и субъективно программа правых "заговорщиков" направлена на реставрацию капитализма в стране. Именно потому, что без уничтожения партийного аппарата невозможна подобная реставрация, первый удар направлен против нас. Но "заговорщики" достаточно умные люди, чтобы понять, что нормальными методами свободной партийной дискуссии, хотя бы на пленумах ЦК или на съезде партии, им не одолеть уже сложившийся "ленинский аппарат" партии. Поэтому "заговорщики" прибегают к явно провокационным трюкам и приемам. Даже больше – они стали на путь вымогательства и шантажа отдельных членов ЦК и руководителей Красной армии. Пользуясь теми или иными недостатками или ошибками в прошлом у ряда наших руководящих товарищей, бухаринцы готовят удар и по ним. Это им тем более легко делать, – многозначительно добавил Сталин, – что странным образом копии всех личных дел наших кадров из "Особого сектора" очутились в руках Бухарина. Когда заведующий персональным учетом Смиттен начал оправдываться, заявляя, что эти документы никак не могли попасть к Бухарину, Сталин вопрошающе посмотрел на Поскребышева.
– К сожалению, Иосиф Виссарионович прав, – с апломбом ответил Поскребышев.
– Но как быть, как исправить эту ошибку нашего аппарата и одновременно обезвредить бухаринцев? – спросил Сталин. И сам же ответил:
– Вот мы с Лазарем Моисеевичем и Вячеславом Михайловичем договорились о следующем: пока бухаринцы еще не успели реализовать украденные документы, мы должны предупредить наших людей, наших членов ЦК и руководителей армии о той провокации, которую готовят против них бухаринцы. Для этого есть только один путь – сотрудники аппарата ЦК, допущенные к работе в "Особом секторе", должны немедленно выехать на места и ознакомить этих товарищей с выписками из их личных дел, которыми против них хотят воспользоваться бухаринцы.
Сталин закончил свое изложение одним строжайшим предупреждением – "выписки эти предъявляются соответствующим товарищам не как выписки из их личных дел, а как перехваченный ЦК материал бухаринцев". После ознакомления товарищей с выписками командированные должны взять у каждого из них письменное объяснение по двум вопросам:
1. Что может сказать этот товарищ в свое оправдание по существу обвинения, которое выдвигают против него бухаринцы?
2. Если он опровергает этот компрометирующий его материал, то чем он объясняет поведение группы Бухарина?
Роли были распределены. Новогодняя встреча кончилась. Прямо с этой встречи "Генерал" приехал к Томскому и изложил весь план Сталина Бухарину и Томскому в присутствии Сорокина.
Какова была реакция у Бухарина и Томского на план Сталина, Сорокин не рассказывал, но я живо помню реакцию кружка Зинаиды Николаевны, когда мы через два или три дня после Нового года обсуждали этот план на ее квартире. Мы собрались довольно поздно вечером, но так как инициатор данной встречи "Генерал" все еще отсутствовал, делились пока впечатлениями от встречи Нового года. Разговор как-то не клеился, тем более, что Сорокин был почти безучастен, хотя Зинаида Николаевна старалась вывести его из "равновесия", что ей явно не удавалось. Только "Нарком" на этот раз был очень оживлен и без умолку хвалился своими, по всей вероятности, мнимыми успехами на охоте под Новый год, так что Сорокин при каждом его новом удачном выстреле недоверчиво покачивал головой или строил насмешливую гримасу. Когда же "Нарком", уничтожив сонмы уток, куропаток, зайцев и пару лисиц, начал целиться в волка, Сорокин резко оборвал "выстрел":
– Давайте оставим холостые выстрелы. Лучше расскажи, почему у тебя не хватило пороху на московском активе, когда надо было стрелять в Кагановича?
– Но я никогда не охотился сразу за двумя зайцами, как ты на активе в ИКП, – рассердился "Нарком".
– Заяц за зайцем не охотится, – ответил Сорокин.
– Перестаньте говорить глупости, – вмешалась Зинаида Николаевна.
Очень кстати раздался звонок. Явился, наконец, "Генерал".
– Я совершенно уверен, что Зинаида Николаевна, а вместе с нею и вы будете снисходительны ко мне за опоздание, если я поведу свой рассказ с конца, – начал "Генерал". Он сообщил, что был на инструктивном совещании в ЦК и что на рассвете на специальном юнкерсе летит на Кавказ для обработки руководителей края. "Генерал" изложил "план Сталина" и рассказал, кто куда направляется из аппарата ЦК для его проведения в жизнь.
– Чудовищное дело Бейлиса против всей ленинской гвардии, – вот сущность плана, – заключил свое сообщение "Генерал".
– Почему же ты едешь тогда? – недоумевающе спросила Зинаида Николаевна.
– Разве тебя не информировал Сорокин?
– Он просто рассказал, что Бухарин не верит в успех подобной провокации, Рыков с этим согласен, Томский, как всегда, бросается в другую крайность, а о твоей по ездке и речи не было.
– Поеду ли я и куда, я, собственно, узнал только вчера.
– Но знают ли об этом "наши"?
– Разумеется.
– Ну, и?
– Ну что об этом толковать, Зинаида? "Отцвели цветы, облетели листы", и не революционеры мы больше, – ответил "Генерал" и, тяжело вздохнув, добавил:
– Только один Томский остался верным и революции, и самому себе, а остальные, извините за выражение, просто бабы!
– Я думаю, что Николай Иванович прав, когда думает, что члены ЦК партии настолько умны, чтобы не поверить дешевой провокации, – вмешался в беседу Резников.
– Да, это слишком птицы стреляные, чтобы их могли ловить на тухлой мякине Сталина, – вставил свое слово охотник-"Нарком".
– В том-то и дело, что тут вовсе не "тухлая мякина", а действительно серьезные обвинения, дискредитирующие членов партии, но преподносимые им от нашего имени.
– Я этому не верю, – упорствует "Нарком". Сдерживая внутреннее возмущение, "Генерал" неторопливо вынимает из портфеля напечатанные на официальном бланке ЦК выписки "из материалов правой оппозиции" и начинает читать:
– Белов, командующий Северо-Кавказским военным округом, был левым эсером, переписывается с сосланными троцкистами, поочередно живет с женами работников своего штаба...
– Андрей Андреев, секретарь крайкома партии, до революции был активистом в меньшевистском профсоюзе, во время войны – "оборонцем". После революции растратил крупные суммы денег ЦК Союза железнодорожников, но от суда увильнул. Хронический пьяница...
– Филипп Махарадзе – председатель правительства Грузии, втайне вместе с национал-уклонистами и грузинскими меньшевиками в эмиграции готовит выход Грузии из СССР...
– Мирзоян – секретарь ЦК партии Азербайджана, был на секретной службе Англии на Кавказе, крестил детей в армянской церкви...
– Фабрициус – командующий особой кавказской Красной армией, бонапартист и морфинист...
Список был довольно длинный, со многими пикантными подробностями, которые присутствующие слушали с возрастающим недоумением. Под каждым именем политическое обвинение чередовалось с обвинением "бытовым" – пьяница, развратник, растратчик, морфинист. В те годы такие обвинения выглядели так же грозно, как и политические. Закончив список, "Генерал" вопросительно посмотрел на "Наркома", но последний меланхолично заметил:
– Знаете, судя по тому, что мне лично известно о некоторых из перечисленных товарищей, я утверждаю, что сведения о них отвечают действительности.
– Но не забывай, что они собраны не нами, а аппаратом ЦК, а преподносятся этим товарищам от нашего имени, это ведь и подлость, и шантаж одновременно, – старается "Генерал" вдолбить эту истину в голову "Наркома".
Но "Нарком" продолжает твердить свое:
– Однако факты от этого не перестают быть фактами.
Резников одобрительно поддакивает, Сорокин и Зинаида недоумевающе переглядываются, "Генерал" от возмущения теряет дар слова.
Политическая дискуссия перешла в простую ругань, что, в свою очередь, вывело из терпения даже стоического "Наркома". Казалось, что острая перебранка между "Генералом" и "Наркомом", в которой стороны не щадили и лично друг друга, грозит всеобщим скандалом. Недвусмысленный намек "Генерала" на политическую честность "Наркома" вызвал контробвинение обиженного: – Рассказывая нам здесь о заговоре аппарата ЦК и сам участвуя в его проведении в жизнь, "Генерал" ведет двойную игру: Сталину он служит делом, а нам – для алиби.
Это уже вызвало взрыв. Разъяренный "Генерал", схватив со стола графин, со всей силой размахнулся им по "Наркому", но тот вовремя увильнул и графин размозжил голову главному виновнику: с шифоньерки полетел на пол разбитый вдребезги мраморный бюст Ленина. Раздосадованный неудачей "Генерал" одним прыжком очутился перед "Наркомом" на другом конце стола, собираясь схватиться с ним врукопашную, но Сорокин всем своим грузным телом закрыл "Наркома".
– К нему ты можешь подступить только через мой труп! – сказал Сорокин. "Генерал" имел основание верить ему и заметно охладел. Зинаида вывела "Наркома". Сорокин стал стыдить "Генерала". Резников потребовал щадить и так уже слабые нервы Зинаиды. "Генерал" замолчал, но это было молчание глубоко оскорбленного человека. Сорокин догадывался, что буря впереди.
Надо было скорее начать переговоры о "перемирии". За них и взялись Зинаида и Сорокин. Об извинении "Генерала" первым перед "Наркомом" не могло быть и речи. Но формально извиниться первым должен был именно он, как зачинщик взрыва. Поэтому "Нарком", охотно соглашаясь на мир, требовал соблюдения справедливости: первым руку должен подать "Генерал". Изобретательная в этих случаях Зинаида нашла компромисс – одновременно повели за руку навстречу друг другу: Зинаида – "Наркома", а Сорокин – "Генерала". Перемирие состоялось. Остальное доделала водка – она цементировала мир на русский лад: взаимные душеизлияния и сердечные тосты чередовались до раннего утра.
К шести часам "Генерал" уехал на аэродром...
Я уже писал, что к началу 1928 года соотношение сил бухаринцев и сталинцев в Политбюро было одинаково. В этих условиях ни о какой оппозиции внутри Политбюро или Оргбюро говорить не приходилось. Были две по силе одинаковых, а по своим воззрениям на текущую политику партии диаметрально противоположных группы. Сталину такое положение в верховных органах партии было далеко не выгодным. Обозначающаяся борьба в этих органах была борьбой сторон, а не оппозиции и законного большинства. Сталину нужна была любой ценой, при помощи любых методов, именно "оппозиция", а не стороны. К этому он и вел дело, причем не только по линии своего негласного кабинета внутри ЦК, не только по линии "идеологической обработки", не только по линии "секретарского отбора" в низах, не только" по линии замены Политбюро и Оргбюро Секретариатом ЦК, которым он владел твердо, но, – выражаясь его собственной терминологией, – "вел по всему фронту". Пока этот фронт проходил по вышеуказанным границам, у Сталина еще не было никакой внутренней уверенности, что он выиграет последнее сражение на путях к единовластию. Надо было найти какие-то новые резервы, достаточно мощные, чтобы произвести на врага впечатление. Эти резервы, давно намеченные, подобранные и подготовленные (на худой конец!) были налицо – Президиум ЦКК и Президиум Коминтерна.
Ни по уставу партии, ни по твердо установившейся традиции они не были судьями над Политбюро и Оргбюро ЦК. Наоборот, еще со времени Ленина Политбюро (опять-таки не по уставу, а по неписаному закону большевизма) было и высшим судом, и верховным законодателем для всех. Правда, на бумаге ВКП(б) скромно называла себя "секцией Коминтерна", а ЦКК – блюстителем "единства партии". Но это было лишь на бумаге. Теперь Сталин решил ввести названные резервы в бой, и это решение оказалось самым действенным и самым умным из всех его организационных комбинаций в борьбе с правыми. Резервом первой очереди для Сталина был, конечно, его собственный домашний резерв – Президиум ЦКК. В уставе партии, принятом на XIV съезде (1925 г.), говорилось39 (39ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. II. Москва, Партиздат, 1933, стр. 223.):
"Основной задачей, возложенной на ЦКК, является охранение партийного единства и укрепление рядов партии, для чего на ЦКК возлагается:
1. Содействие Центральному Комитету ВКП(б) в деле укрепления пролетарского состава партии...
2. Борьба с нарушением членами партии программы, устава ВКП(б) и решений съездов.
3. Решительная борьба со всякого рода антипартийными группами и с проявлением фракционности внутри партии, а также предупреждение и содействие изживанию склок...
4. Борьба с некоммунистическими проступками: хозяйственным обрастанием, моральной распущенностью и т. д.
5. Борьба с бюрократическими извращениями партийного аппарата и привлечение к ответственности лиц, препятствующих проведению в жизнь принципа внутри партийной демократии в практике партийных органов".
Главные пункты устава – 1, 3, 5 – прямо и непосредственно относились к практике Сталина и его негласного кабинета внутри ЦК, но Сталин как раз по этим пунктам и ввел в партийный бой свой первый резерв – ЦКК. Правда, сначала он использовал не весь состав ЦКК (так как из 195 ее членов, избранных на XV съезде, не менее половины составляли люди Бухарина, Рыкова и Томского) и даже не весь состав Президиума ЦКК (21 человек), в котором также сидели бухаринцы. Сталин использовал лишь отборную ее головку – руководителей ЦКК. Поступая так, Сталин не нарушал и формально устава партии. Напомним, что в уставе говорилось: Президиум ЦКК делегирует в Политбюро трех членов и трех кандидатов, а в Оргбюро пять членов и пять кандидатов из состава Президиума для участия на заседаниях этих высших органов с правом совещательного голоса. Впоследствии, на XV съезде, предусмотрительный Сталин внес весьма незаметные, но важные изменения в этот пункт устава партии. Именно: Президиум ЦКК делегирует в Политбюро не трех, а четырех своих членов и четырех кандидатов с более широкими правами. Кардинальное значение новых изменений состояло в том, что, расширяя состав делегации Президиума ЦКК в Политбюро и отменяя старый пункт устава на этот счет, сталинцы сознательно не оговорили (как это было в старом уставе), что делегация Президиума ЦКК пользуется "правом совещательного голоса". Это было первое изменение. Второе изменение, внешне так же мало заметное, а по существу столь же важное, заключалось в следующем: в старом уставе Президиум ЦКК был единственным высшим руководящим органом ЦКК между ее пленумами. Как таковой, он руководил и Секретариатом и Партколлегией ЦКК. Партколлегия (5 членов и 2 кандидата), собственно, и представляла собой высший партийный суд, но зависимый и подчиненный Президиуму ЦКК, в составе которого, как указывалось, почти наполовину сидели бухаринцы. Теперь Сталин сделал Партколлегию независимой от Президиума ЦКК, а ее решения безапелляционными.
Решающее значение этих изменений для Сталина и сказалось потом в его борьбе с Бухариным. Для полноты картины добавлю, что в устав был включен и совершенно новый пункт40 (40ВКП(б) в резолюциях..., ч. II, стр. 451.): "Члены партии, отказывающиеся правдиво отвечать на вопросы контрольных комиссий, подлежат немедленному исключению из партии".
Во главе Президиума ЦКК стоял Серго Орджоникидзе. Во главе высшего и теперь "независимого" суда партии стояли – Ем. Ярославский, Шкирятов, Сольц, Землячка, Янсон. Постоянной делегацией Президиума ЦКК в Политбюро были те же лица – Орджоникидзе, Ярославский, Шкирятов и Сольц. Теперь, когда после июльского и ноябрьского пленумов ЦК (1928 г.) и боев внутри Политбюро Сталин убедился, что в Политбюро действительно нет "оппозиции", а есть борющиеся между собою равные силы, он и ввел в бой свой первый резерв. Мотивируя тем, что в Политбюро нет твердого большинства по важнейшим вопросам текущей политики, Сталин предложил проводить совместные заседания Политбюро и явно сталинского Президиума ЦКК.
Какие же меры предпринимала группа Бухарина против столь открытого "организационного окружения" (выражение Бухарина) ее Сталиным? Если не говорить о злополучной беседе Бухарина с Каменевым, то, кажется, что никаких. И это несмотря на наличие равного положения в Политбюро, на сочувствие и поддержку (одних – открыто, других – предположительно) солидных групп в ЦК и ЦКК, всего аппарата ВЦСПС и ЦК союзов, несмотря на известные позиции в Красной армии, активность и поддержку ведущих групп партийных теоретиков и пропагандистов, несмотря, наконец, на сочувствие и возможную поддержку основного населения страны – крестьянства. Все объективные факторы говорили за Бухарина. Но, увы, недоставало все-таки одного фактора, который Ленин называл "субъективным фактором": организации жертвенных революционеров. Бухарин был для этого слишком теоретиком, Рыков – педантом, а Томский – одним воином в поле. Руководители правой оппозиции до смерти боялись нарушения легальности партийных рамок, которые так нещадно прямо на их же глазах ломал Сталин. Они боялись обвинения во фракционности, тогда как в их же присутствии Сталин создал собственную фракцию – "партию в партии". Руководители правой оппозиции боялись апелляции через голову Сталина и его аппарата к партийной массе, а Сталин в беспрерывных письмах и инструкциях не только апеллировал через головы Политбюро и Оргбюро к партийной массе, но и без малейшего стеснения громил и разносил ее местных выборных руководителей, чтобы заменять их назначенными из Москвы.
У Сталина не было объективных факторов Бухарина, но зато у него был тот самый ленинский "субъективный фактор" – динамичная организация вышколенных дельцов, способных на авантюру, неразборчивых в приемах, жадных до власти. Их сила заключалась в том, что в интересах борьбы за власть они были готовы на большее, чем Бухарин и Троцкий вместе взятые: на то, чтобы осквернить мавзолей Ленина, а Маркса с Энгельсом предать вечной анафеме, если только от этого зависит их победа. Кто этого не понимает, тот знает сталинцев только по книжкам.
Такова была обстановка внутри партии, когда наступила первая развязка. Она и началась со знаменитого заявления Бухарина от 30 января 1929 года.
К сожалению, этот важнейший программный документ правой оппозиции никогда не был опубликован в СССР. За границу, насколько мне известно, он тоже не попал. Чтение этого документа было запрещено Сталиным даже для членов ВКП(б). Только руководящий партийный актив, у которого, по логике сталинцев, уже выработался достаточный просталинский иммунитет против "антипартийных ересей", мог познакомиться с ним в приложении "материалов" к стенографическому отчету апрельского объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) (16-23.04.1929 г.). Более того. Даже решение этого пленума о группе Бухарина держалось в тайне до 1933 года. Только в 1933 году было опубликовано как решение объединенного заседания Политбюро и Президиума ЦКК, так и решение указанного пленума по делу о правых, конечно, опять-таки без заявления Бухарина от 30 января и "платформы трех" от 9 февраля 1929 года. Насколько и эти документы неполны и явно "подчищены" задним числом, показывают пропуски всех более или менее ярких цитат из заявления Бухарина. Но и в таком виде эти документы помогают воспроизвести заявление Бухарина. Основная цель заявления Бухарина от 30 января – личность Сталина, а из руководящих органов ЦК – лишь Секретариат ЦК. Предусмотрительно отгораживая от критики Политбюро, Оргбюро и пленум ЦК, Бухарин открыто и со ссылками на данные текущей практики аппарата ЦК обвинял Сталина по существу в заговоре против линии партии.
Обвинения Бухарина сводились, главным образом, к следующим пунктам:
1. В основе крестьянской политики Сталина лежит провозглашенный им на
июльском пленуме ЦК лозунг "дани, то есть военно-феодальной эксплуатации
крестьянства". Цель Сталина: базируясь на методическом, государством
легализованном грабеже основного класса страны – крестьянства, – держать
курс на индустриализацию. К этой цели Сталин стремится двумя способами:
один способ – насильственная коллективизация, другой – "налоговое
переобложение".
2. Вопреки неоднократным решениям партии о стимулировании развития крестьянского хозяйства и поднятии его урожайности мерами поощрения, Сталин прибегает к совершенно противоположным мерам: к практике введения нового "военного коммунизма" в деревне путем применения чрезвычайных административных репрессий по хлебозаготовкам (огульная конфискация крестьянского хлеба при отказе в то же время производить для деревни товары широкого потребления, как это требовали предыдущие решения партии).
3. Во всей политике страны вообще, в крестьянской же политике в особенности, "съезды, конференции, пленумы, Политбюро партии решают одно, а сталинский аппарат проводит другое".
4. Во внутрипартийной политике вообще, в организационной политике партии в особенности, "съезды, конференции, пленумы ЦК и устав партии устанавливают одни нормы, а сталинский аппарат придерживается своих собственных норм". Все это привело к тому, что "внутрипартийная демократия стала фикцией, а назначенчество сверху партийных секретарей – законом". По этому "в партии нет выборных секретарей, а есть назначаемые и сменяемые сталинским аппаратом партийные чиновники". Цель такого отбора секретарей – создание сталинской фракции отборных чиновников, чтобы взорвать ленинскую партию изнутри ("партия в партии", или, по выражению Бухарина, "секретарский отбор").
5. Тот же самый процесс бюрократизации партии перенесен сталинцами и в сферу государственного аппарата. Роль Советов сведена к роли придаточного механизма партийного аппарата. Причем бюрократизация государственного аппарата ведется по одному плану с бюрократизацией партии. Все это "бюрократическое перерождение" пролетарского государства и ленинской партии идет не стихийно, а организованно, по методически разработанному плану "Кабинета Сталина".
6. Там, где Сталину и сталинцам не удается охватить и парализовать государственный, партийный или профсоюзный аппарат бюрократическими клещами своей фракции, Сталин и его помощники прибегают к планомерному и рассчитанному методу "организационного окружения" к назначению туда "политкомиссаров" (ВЦСПС – Каганович, Совнарком – Орджоникидзе, "Правда" – Савельев и Мануильский и т. д.). Причем это делается не по решению партии (пленум ЦК, Политбюро, Оргбюро), а по решению собственного "Кабинета Сталина" с формальным оформлением на заседаниях Секретариата ЦК.
7. Ту же организационную политику бюрократизациии отбора чиновников сталинцы ведут и по линии Коминтерна. В основе отбора работников и руководителей последнего лежат не ленинские принципы выдвижения профессиональных революционеров, а сталинский план отбора наемных чиновников. Преданные партийные кадры Коминтерна изгоняются из братских партий, если они проявляют самостоятельность в суждениях и независимость в работе. Не убеждение, не воспитание, а политика диктата – вот стиль работы Сталина в Коминтерне. Если иностранные коммунисты осмеливаются критиковать персональные приказы сталинского аппарата, то они тут же объявляются "оппозиционерами" или "примиренцами", "социал-демократами" или "перерожденцами" и изгоняются из партии не через их собственные партии, а через Коминтерн в Москве (Тальгеймер, Брандлер) или, если их исключения связаны с крупными неприятностями лично для Сталина, то их просто отзывают из их страны в Москву как "примиренцев" (Эверт, Герхардт).
8. Если все это делается методами "нормальными для сталинского аппарата", то другой путь, на который стал отныне Сталин, не может быть терпим ни в одной партии политических единомышленников: этот путь -путь чудовищной провокации, фальсификации, вымогательства, шантажа одних руководителей и членов ЦК против других, а всех вместе – против организационных принципов и идейных основ ленинизма. За спиной партии и ее высших органов Сталин ведет политику ликвидации ленинской партии. Этот "сталинский режим в нашей партии более невыносим".
Единственная возможность оздоровить партию и восстановить ленинскую политику – это немедленно убрать Сталина со всем его "кабинетом" в полном согласии с завещанием Ленина.
Таково было в главных чертах содержание заявления Бухарина от 30 января 1929 года. Что это так, читатель может убедиться и из сличения моего изложения этого заявления с документами Сталина о Бухарине41 (41ВКП(Б) в резолюциях..., ч. II, 1924-1932, стр. 514-530.).
Заявление Бухарина было адресовано очередному пленуму ЦК. Последний пленум был в ноябре, очередной пленум был назначен на конец января. Но Сталин внезапно отменил пленум, а заявление Бухарина передал на рассмотрение объединенного заседания Политбюро и делегации Президиума ЦКК. Расчет был очень простой: после предоставления членам делегации Президиума ЦКК (четыре человека – все сталинцы: Орджоникидзе, Ярославский, Шкирятов и Сольц) права решающего голоса, соотношение сил в Политбюро резко изменилось в пользу Сталина – 7 против 3, если даже Калинин, Куйбышев и Рудзутак окажутся по-прежнему "примиренцами". И этот расчет себя оправдал: на заседании 9 февраля семерка организованно выступила против Бухарина, а из трех "примиренцев" уже ранее подготовленный Куйбышев присоединился к семерке. Письмо Бухарина было объявлено "платформой" всех трех правых лидеров оппозиции (Бухарина, Рыкова и Томского) и клеветой на Сталина и на партию (Сталина впервые начали идентифицировать с партией). Заседание постановило не доводить до сведения пленума ЦК заявление Бухарина, а самому Бухарину запретить выступать на пленуме с подобным заявлением. Тогда Бухарин и Томский объявили вторично, что они немедленно уходят со своих постов, чтобы сохранить право изложить на пленуме свои обвинения против сталинского руководства. Рыков отказался присоединиться к этому заявлению. Это некоторым образом охладило Бухарина, но тем резче начал Томский атаковать Сталина, обвиняя в непоследовательности и своего друга Рыкова. Томского поддержал кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК Угланов.
Воспользовавшись образовавшимся разбродом среди самих лидеров правой оппозиции, тройка Сталина (Сталин, Молотов и Ворошилов) начала "ковать железо, пока горячо" – она внесла предложение42 (42ВКП(б) в резолюциях..., ч. II, стр. 529.):
"а) признать критику деятельности ЦК со стороны Бухарина безусловно несостоятельной (дискредитируя линию ЦК и используя для этого все и всякие сплетни против ЦК, т. Бухарин явным образом колеблется в сторону выработки "новой" линии);
б) предложить т. Бухарину решительно отмежеваться от линии т. Фрумкина в области внутренней политики и от линии т. Эмбер-Дро в области политики Коминтерна;
в) отклонить отставку тт. Бухарина и Томского;
г) предложить тт. Бухарину и Томскому лояльно выполнять все решения ИККИ, партии и ее ЦК".
Сталин дипломатически обходил имя Рыкова. Из бухаринской "тройки" получилась "двойка", а Угланов вовсе не принимался во внимание. Дело явно шло к внутреннему развалу оппозиции, так как у Рыкова и на стороне Рыкова было много сторонников в самой правой оппозиции – как в составе ЦК, так и в средних звеньях партийных и советских органов. Тогда Бухарин, Томский и Угланов в ультимативной форме предложили Рыкову подписать уже заготовленный ранее проект "заявления трех членов Политбюро", который первоначально был взят обратно.
Ультиматум был резкий: либо со Сталиным, либо с нами. Рыков с тяжелым сердцем подписал общий обвинительный акт против Сталина. Так родилось заявление "трех" от 9 февраля, названное Сталиным "платформой правых". Ее содержание сводилось к заявлению от 30 января. Новое заявление было приложено к протоколу объединенного заседания Политбюро и Президиума ЦКК и предназначалось для архива. Поскольку оно было подано к концу заседания, Сталин постарался его вообще игнорировать. Правые требовали немедленного созыва пленума для обсуждения своего заявления. Сталин обещал, но не созвал.
Он выдержал бой в Политбюро – надо было готовиться к бою на пленуме. Для этого нужно было еще время.
Главное – надо было квалифицировать критику Сталина группой Бухарина как критику ЦК, а не одного Сталина и сталинского аппарата. Надо было представить в глазах членов пленума ЦК бухаринскую критику и разоблачения организационной практики Сталина как клевету, основанную на "всяких сплетнях". Это и делалось в пространной резолюции объединенного заседания. Убедившись, что как бы он ни затягивал созыва пленума, бухаринцы полны решимости довести на этот раз свои взгляды до членов ЦК, Сталин в специальном "обращении к пленуму", приложенном к тому же постановлению, решил объяснить пленуму, почему он скрывал от партии и ее ЦК наличие двух враждебных групп в Политбюро, когда еще несколько месяцев тому назад (на октябрьском пленуме МК) он торжественно заявил: "В Политбюро нет у нас ни правых, ни "левых", ни примиренцев с ними". Теперь Сталин оправдывался тем, что разногласия, правда, бывали, но они оказывались временными и поэтому "Политбюро ЦК и Президиум ЦКК не нашли нужным доложить пленуму ЦК об уже исчерпанных разногласиях...". Или там же: "это обстоятельство дало возможность обязать всех членов Политбюро заявить в своих речах на пленуме и вне его об отсутствии разногласий внутри Политбюро..."43 (43ВКП(б) в резолюциях..., стр. 529.).
Другими словами, Сталин обманывал дважды свой ЦК – первый раз – июльский пленум, второй раз – ноябрьский пленум ЦК (1928 г.), закрывая Бухарину рот, а сам заявлял, что "в Политбюро все в порядке".
Прошло еще полтора месяца, пока Сталин удосужился созвать пленум ЦК. Пленум был созван только 16 апреля и продолжался до 23 апреля. Таким образом, после ноябрьского пленума прошло пять месяцев (а устав требовал созыва пленума, как я уже писал, не реже одного раза в два месяца). Сталин решился на его созыв только после окончания всей "подготовительной" работы. Подготовка эта велась, как видел читатель, не только публичной и коллективной "проработкой" правых на партийных активах и в печати, но и тайной и индивидуальной вербовкой против Бухарина членов ЦК, ЦКК и руководителей армии.
Надо заметить, что в ЦК и особенно в ЦКК была довольно большая группа членов, которые формально еще не выявили своего отношения ни к Бухарину, ни к Сталину. Политическая философия этой группы была несложна: "живи сам – дай жить другому" или "моя хата с краю – я ничего не знаю". Привыкшие к комфортабельной обстановке нового режима, они жили на процентах от старого капитала – на стрижке купонов "старых большевиков".
Их былой энтузиазм и идеализм давно улетучились в мягких пуховиках советских апартаментов. От революции они получили все, чего только мог жаждать самый отчаянный из них: право владычества над огромной империей в качестве членов ее законодательного корпуса. Все остальное прямо и непосредственно зависело от этого. За эту власть – импозантную по внешнему блеску и ценную по внутреннему содержанию – они были готовы держаться любой ценой, даже жертвуя собственными былыми идеалами. Словом, это были люди, которых называют на политическом языке "болотом". В таком "болоте" Сталин умел великолепно плавать.
Сердцу "болота", конечно, импонировал Бухарин, но трезвый инстинкт партийных млекопитающих подсказывал ему, что надо держаться за Сталина. Иначе – от Красной площади до Лубянки лишь один квартал. Слишком зловещи были воспоминания о троцкистах. Это "болото" и спасло Сталина на апрельском пленуме ЦК. На этом пленуме бухаринцы выступили впервые с обстоятельной критикой сталинской группы по всем основным вопросам международной и внутренней политики. Критика была построена в духе заявления Бухарина от 30 января и заявления Бухарина, Рыкова и Томского от 9 февраля. Личные выпады против Сталина были смягчены, особенно у Рыкова, но не острие самой критики. Как раз в общей критике Бухарин обвинял Сталина... в "троцкизме"! Такое обвинение настолько задело Сталина за живое, что он с искренним возмущением воскликнул44 (44И.Сталин. Соч., т. 12, стр. 79.):
"И это говорит тот самый Бухарин, который... недавно еще состоял в учениках у Троцкого, который еще вчера искал блока с троцкистами против ленинцев и бегал к ним с заднего крыльца! Ну, разве это не смешно, товарищи?"
Я хочу сделать здесь одно маленькое, но важное отступление. Заявление от 30 января явилось для Сталина бомбой. Если она взорвется в зале заседания пленума ЦК, то может снести голову не одному Сталину. Возможный взрыв надо было предупредить любыми мерами или, по крайней мере, отсрочить его до окончательного бетонирования собственной позиции. Сталин перешел к обороне и настойчиво искал путей компромисса. Психологический выигрыш такой "оборонительной тактики" был очевиден. "Бухарин объявил войну, я предлагаю мир, ибо и худой мир лучше доброй войны", – так говорил Сталин к сведению тех, кто продолжал считать его, Сталина, главным агрессором. Но "оборонительная тактика" Сталина по духу своему была насквозь агрессивна. Под вуалью партийного "миротворца" скрывались коварные замыслы вечного агрессора. Так, сейчас же после вручения Бухариным своего заявления на имя пленума ЦК, Сталин спешно создает "Комиссию Политбюро", которая вырабатывает, не без участия, видимо, самого Сталина, условия "компромисса и мира в Политбюро". 7 февраля эта комиссия доводит до сведения "сторон" – двух "троек" (Сталин, Молотов, Ворошилов, и Бухарин, Рыков, Томский) свои условия "компромисса". Этот документ проливает свет одновременно и на драматизм событий и на мастерство Сталина как партийного тактика. Примут ли бухаринцы предложенный компромисс или не примут, – в обоих случаях победителем оставался Сталин. В изменении расстановки сил в Политбюро и на пленуме ЦК предложения комиссии должны были сыграть решающую роль, что и случилось потом. Дав этому документу исполнить свое назначение, Сталин закрыл его потом в железный сейф Политбюро. Только через 20 лет, то есть в 1949 году, он был впервые опубликован. Вот его содержание45 (45 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 6-7.):
"Из обмена мнений в комиссии выяснилось, что:
1) Бухарин признает политической ошибкой переговоры с Каменевым;
2) Бухарин признает, что утверждения его "заявления" от 30 января 1929 г. о том, что ЦК на деле проводит политику "военно-феодальной эксплуатации крестьянства", что ЦК разлагает Коминтерн и насаждает бюрократизм в партии, – все эти утверждения сказаны им сгоряча, в пылу полемики, что он не поддерживает более этих утверждений и считает, что у него нет расхождений с ЦК по этим вопросам;
3) Бухарин признает, на этом основании, что возможна и необходима дружная работа в Политбюро;
4) Бухарин отказывается от отставки как по линии "Правды", так и по линии Коминтерна;
5) Бухарин снимает ввиду этого свое заявление от 30 января.
На основании изложенного комиссия считает возможным не вносить на объединенное заседание Политбюро и Президиума ЦКК свой проект резолюции с политической оценкой ошибок Бухарина и предлагает объединенному заседанию Политбюро и президиума ЦКК изъять из употребления все имеющиеся документы (стенограмму речей и т. д.).
Комиссия предлагает Политбюро и Президиуму ЦКК обеспечить Бухарину все те условия, которые необходимы для его нормальной работы на постах ответственного редактора "Правды" и секретаря ИККИ".
Принятие такого "компромисса" означало для группы Бухарина открытую капитуляцию перед Сталиным и признание своей неправоты в критике сталинской политики и сталинского аппарата; отклонение этого "компромисса" означало демонстрацию своей агрессивности против "миролюбивого Сталина", тем более, что Сталин предлагал "дружную работу в Политбюро" и "нормальные условия для работы Бухарина в "Правде" и Коминтерне".
Бухарин разгадал замысел прямого удара и отклонил "компромисс". Но он не угадал обходного удара Сталина. И этим Сталин воспользовался классически. Констатируя отказ бухаринцев принять "компромисс", "помириться", Сталин на .апрельском пленуме ЦК цинично спрашивал46 (46Там же, стр. 6-7.):
"...почему товарищи из бухаринской оппозиции, Бухарин, Рыков и Томский, не согласились принять компромисс комиссии Политбюро, предложенный им 7 февраля этого года? Разве это не факт, что этот компромисс давал группе Бухарина вполне приемлемый выход из тупика, в который она сама себя загнала... чтобы ликвидировать тем самым остроту внутрипартийного положения и создать обстановку единодушной и дружной работы в Политбюро?"
Заострив так вопрос, Сталин привел одну цитату из общих рассуждений Ленина "об оппортунизме", потом сделал многозначительную паузу и, предпослав почти лирическую увертюру к победоносному маршу, сам же ответил на свой вопрос47 (47 Там же, стр. 9.):
"Да, товарищи, надо уметь смотреть прямо в глаза действительности, как бы она ни была неприятна. Не дай бог (!), если мы заразимся болезнью боязни правды... А правда в данном случае состоит в том, что у нас нет на деле одной общей линии. Есть одна линия, линия партии, революционная, ленинская линия. Но наряду с этим существует другая линия, линия группы Бухарина, ведущая борьбу с линией партии путем антипартийных деклараций, путем отставок, путем поклепов на партию, путем замаскированных подкопов против партии... Эта вторая линия есть линия оппортунистическая..."
Все удары против аппарата ЦК, все удары против своих, не мнимых, а действительных "подкопов и поклепов", всю критику, которая касалась его собственной персоны, как секретаря ЦК, Сталин встретил внешне мало понятным, но внутренне весьма тонко рассчитанным, стоическим спокойствием. Он даже оговорился в самом начале своей речи48 (48Там же, стр. 1.): "Я не буду касаться личного момента, хотя личный момент в речах некоторых товарищей из группы Бухарина играл довольно внушительную роль (курсив мой. – А.А.). Не буду касаться, так как личный момент есть мелочь..."
Бухарин говорит, что Сталин – Чингисхан партии, а Сталин отвечает – это мелочь. Бухарин говорит, что Сталин заговорщик против собственной партии, а Сталин отвечает, что это мелочь. Бухарин говорит, что Сталин фальсификатор – Сталин отвечает, что это мелочь... Сталин не хочет защищать Сталина. Сталин – это мелочь. Сталин хочет защищать Ленина и ленинскую партию, а Бухарин хочет увести его в сторону "личных моментов". Они хотят "политику подменить политиканством. Но этот фокус не пройдет у них", – отвечает Сталин.
Такое подчеркнутое игнорирование собственной персоны, отсутствие малейшей попытки личной реабилитации, презрительно-великодушное отношение к "мелочам" и в то же время горячая, убедительная и логически вполне последовательная "защита Ленина и ленинизма" от идеологического покушения со стороны Бухарина, – все это само по себе создает Сталину политическое алиби в глазах Центрального Комитета. Сталину большего и не надо. Сталин не ограничился обвинением Бухарина в оппортунизме, в антиленинской теории. Он напомнил Бухарину его "предательство" в 1918 году, когда он в связи с заключением сепаратного Брестского мира с немцами возглавлял противников этого мира, так называемых левых коммунистов...49 (49Там же, стр. 100-101. Последняя фраза "еще неизвестно", по всей вероятности, является позднейшей фальсификацией -вставкой в речь Сталина, чтобы задним числом показать "гениальное" чутье Сталина в отношении "предательства" Бухарина в 1918 г.)
"Бухарин говорил здесь об отсутствии коллективного руководства в ЦК... (курсив мой. – А.А.). Следует отметить, что Бухарин не впервые нарушает элементарные требования лояльности и коллективного руководства в отношении ЦК партии. История нашей партии знает примеры, как Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам... пытался заключить с ними блок против
Ленина и ЦК. О чем он сговаривался тогда с левыми эсерами, – нам это, к сожалению, еще неизвестно".
Если Сталин действительно говорил – "еще неизвестно!", то это был не полемический трюк сталинского ораторского искусства, а зловещее напоминание судьбы "левых эсеров" ("левые эсеры" были расстреляны).
Политически Сталин покончил с Бухариным, он решил дезавуировать его и как теоретика партии. Сталин привел выдержку из "Завещания Ленина" о Бухарине. В этой выдержке из Ленина говорилось50 (50И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 69.):
"Из молодых членов ЦК хочу несколько слов сказать о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик, он также законно считается любимцем всей партии (курсив мой. – А.А.), но его теоретические воззрения с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики) ".
Сталин подчеркивал последние слова и торжествовал: "Итак, Бухарин – теоретик-схоластик, теоретик без диалектики, а диалектика ведь душа марксизма!"
Таким образом, "дело Сталина" Сталин превратил в "дело группы Бухарина". Рыков, Бухарин, Томский были поддержаны активно лишь небольшой группой членов ЦК и ЦКК (Угланов, Михайлов, Котов, Угаров, Розит, Куликов, Стэн). "Болото" нехотя пошло за Сталиным. Назначаемые и смещаемые лично Сталиным и его "кабинетом" областные, краевые и республиканские секретари партии потребовали, как и раньше, немедленного исключения Бухарина и Томского из Политбюро. Сталин опять принимает благочестивую позу "миротворца"51 (51Там же, стр. 107.):
"Некоторые товарищи настаивают на немедленном исключении Бухарина и Томского из Политбюро ЦК.
Я не согласен с этими товарищами. По-моему, можно обойтись в настоящее время (курсив мой. – А.А.) без такой крайней меры".
Пленум принимает решение52 (52ВКП(б) в резолюциях..., стр. 510-521.):
"г) снять Бухарина и Томского с занимаемых ими постов ("Правда", Коминтерн, ВЦСПС) и предупредить их, что в случае малейшей попытки с их стороны нарушить постановления ЦК и его органов, они будут немедля выведены из состава Политбюро...
з) настоящую резолюцию разослать всем местным организациям партии и членам XVI партконференции, не опубликовывая ее в печати".
Сталин, сердито обругав Рыкова за нарушение "коллегиальности" в руководстве правительством и даже за наличие своей, бухаринской, линии против линии партии, все же не потребовал наказания Рыкова. Более того. Сталин назначил Рыкова главным докладчиком по пятилетке на открывшейся в тот же день XVI конференции ВКП(б).
Рыков вновь охладел. Тем увереннее работал Сталин. Первую победу над группой Бухарина надо было организационно закрепить, а чтобы это сделать, надо было убрать из партии и с руководящих постов армии потенциальных бухаринцев. Сталин назначил "генеральную чистку партии", с прямым указанием, чтобы она была закончена к XVI съезду партии (в партии насчитывалось тогда 1 500 000 членов).
Та же самая партийная конференция по докладу Ем. Ярославского приняла и соответствующую резолюцию. Чистку должен был проводить аппарат ЦКК под руководством Секретариата ЦК. В резолюции о чистке прямо говорилось53 (53 ВКП(б) в резолюциях..., стр. 566-567.):
"Предпринимаемая проверка и чистка рядов партии должна таким образом сделать партию более однородной... Чистка должна беспощадно выбросить из рядов партии все чуждые ей... элементы... сторонников... антипартийных групп... "не взирая на лица"..." (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Конференция закончилась 29 апреля. В тот же день состоялся первый пленум ЦК для утверждения решений конференции. Пленум утвердил их с одной лишь поправкой: Угланов был выведен из состава Секретариата ЦК, а Бауман, заведующий деревенским отделом МК, был назначен на его место. Кубяк через "болото" перешел на сторону Сталина. Секретариат ЦК теперь стал чисто сталинским.
Пленум и конференция закончились триумфом сталинской группы в Политбюро и сталинского аппарата в ЦК. На девять десятых это был личный триумф самого Сталина. Обычно было принято считать Сталина "серой скотинкой" в руководстве большевистской партии и человеком "посредственных способностей" – в политике. В лучшем случае в Сталине признавали "исправного исполнителя" чужой воли. Таким его рисует Троцкий. Таким его привыкли видеть при Ленине, таким его продолжали считать и после Ленина. Но Сталин оказался сфинксом даже для его ближайших друзей и былых единомышленников. Нужна была смерть Ленина, чтобы "сфинкс" начал обрисовываться. У сталинцев свое особое понимание политики, тактики и стратегии. Да и партию свою они считали и считают партией особого, "нового типа". Чтобы до конца понять и смело лавировать в темнейших лабиринтах этой специфической "новой политики", надо было обладать одним непременным качеством: свободой от старой политики. Сталин, конечно, знал и "старую политику", но знал лишь "посредственно" и в этом тоже было его величайшее преимущество. Меньше болел "детской болезнью" наивности в политике. Был свободен от всех морально-этических условностей в политической игре.
Троцкий не признавал Сталина и как теоретика партии. В марксизме, как политической доктрине коммунистов, его считали круглым невеждой. И это тоже было преимуществом Сталина. Он был свободен от догматических оков марксистской ортодоксии. "Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на точке зрения последнего", – говорил Сталин на VI съезде партии, накануне Октябрьской революции.
В "новой политике" и "партии нового типа" Сталин не признавал ни романтики исторических воспоминаний, ни законов исторической преемственности. Приписывая Троцкому свои собственные намерения в будущем (к чему он довольно часто прибегал в других условиях и по другому поводу), говоря, что Троцкий хочет развенчать "старый большевизм", чтобы вычеркнуть из истории Ленина для утверждения собственного величия, Сталин сам был внутренне свободен от чинопочитания даже по отношению к Ленину. В "новой политике" Сталин держал курс на "новейшее". Очень характерны его слова на этот счёт54 (54И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 114.): "Возможно, что кой-кому из чинопочитателей не понравится подобная манера. Но какое мне до этого дело? Я вообще не любитель чинопочитателей". Поэтому Сталин признает и "старых большевиков" постольку, поскольку они способны стать "новыми". Вот и другие очень характерные его слова, произнесенные на том же апрельском пленуме55 (55Там же, стр. 1-2.):
"Если мы потому только называемся старыми большевиками, что мы старые, то плохи наши дела, товарищи. Старые большевики пользуются уважением не потому, что они старые, а потому, что они являются вместе с тем вечно новыми..."
Делая маленькое отступление, я должен тут же отметить общеизвестный факт: Сталин, конечно, признавал и вознаграждал чинопочитателей, но тех, которые колено-преклонялись только перед ним одним. И придя к власти, он доказал, что ставит себя выше Ленина и как теоретика, и как политического вождя. Вот чрезвычайно яркая иллюстрация к этому. В "Философском словаре" 1952 года, изданном под редакцией П. Юдина, есть косвенное сравнение Сталина с Лениным. О Ленине там сказано: "Ленин – величайший теоретик и вождь международного пролетариата". В том же "словаре" о Сталине говорится: "Сталин – гениальный теоретик и вождь международного пролетариата". Ленин – лишь "величайший", а Сталин – "гениальный"!
Возвращаясь к теме, нужно сказать, что и такая внутренняя свобода Сталина от ленинских норм, традиций и "чинопочитания" по отношению к Ленину тоже была сильнейшей стороной Сталина, как "нового политика". Наконец, Сталин был невеждой в теоретических вопросах и не мог считаться теоретиком в смысле старого большевистского понимания "теории".
"Теоретиком" он стал, когда получил власть. Но в те годы Сталин сам хорошо понимал свое ничтожество в теории и никаких внешних амбиций в этом смысле не проявлял. Когда его бесчисленные поклонники обращались к нему, чтобы он высказывался по вопросам марксистской теории, философии, политической экономии, языка, литературы, искусства, то он совершенно серьезно сознавался в своей несостоятельности в области теории или марксистской критики. В его опубликованные сочинения вошли некоторые его ранние признания на этот счет. Так, в письме к писателю Безыменскому Сталин пишет56 (56Там же, стр. 200.):
"Я не знаток литературы и, конечно, не критик". В другом письме, к Максиму Горькому, он признается еще более откровенно57 (57Там же, стр. 177.): "Просьбу Камегулова удовлетворить не могу. Некогда! Кроме того, какой я критик, чёрт меня побери!"
Как бы это ни звучало парадоксально, слабость в теории тоже была сильной стороной Сталина, как политика "нового типа". Не находясь в догматических щупальцах Маркса и Ленина и не утруждая себя головоломными премудростями "научного социализма" будущего, в который он и не верил, Сталин оставался на почве реальности. В этой же реальности "социализм" означал не цель, а средство к цели – к власти любой ценой и при помощи любых методов.
Разница между ним и Лениным была тоже существенная. Ленин пришел к власти в борьбе с враждебными партии классами. Сталин же добивался и добился ее в борьбе с собственной партией. Однако тот же Ленин учил (этому глубоко верил и Сталин), что получить власть – это еще полдела, самая важная и самая трудная задача – это удержаться у власти. Для успешного разрешения этой задачи Ленин видел только один путь: политическая изоляция, а потом и физическое уничтожение враждебных партии классов. Это учение Ленина Сталин целиком перенес на собственную партию – получить власть он мог относительно легко, но удержать ее он мог лишь по тому же ленинскому принципу: путем политической изоляции и физического уничтожения враждебных ему лиц и групп в большевистской партии. Пока что Сталин был занят разрешением "полдела" – захватом власти.
На апрельском пленуме Сталин и приступил к "политической изоляции" противников с тем, чтобы изолировать их и физически, когда новый режим личной диктатуры укрепится окончательно. Читатель может сказать, что Ленин поступил бы точно так же, как и Сталин, если бы он имел дело с многочисленными противниками внутри партии. Обращаясь на пленуме к Томскому, Сталин так и заявил, что он, Сталин, и его группа в ЦК либеральнее Ленина: "Помните, что товарищ Ленин, – говорил Сталин, – из-за одной маленькой ошибки со стороны Томского угнал его в Туркестан"58 (58 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 324.).
На реплику Томского: "При благосклонном содействии Зиновьева и отчасти твоем", – Сталин ответил: ошибаешься, если думаешь, что Ленина можно было легко убедить в том, в чем он сам не был убежден.
Чтобы уничтожить при Ленине ленинскую гвардию, надо было сначала уничтожить самого Ленина. В этой гвардии был только один человек, способный на это – Сталин. В этом тоже было его исключительное преимущество.
Всего того, что было преимуществом Сталина, не хватало Бухарину. Сталинцы были правы, когда во всем этом видели "гениальность" Сталина. Остается добавить, что в этом именно и заключается "творческий" характер сталинского марксизма так же, как и секрет всепобеждающего мастерства сталинской диалектики. В этой сталинской диалектике первых лет борьбы с оппозицией террор еще не играл решающей роли. Решающую роль играла необыкновенная способность Сталина сказать в нужное время нужное слово, а сказав его, безоглядно приступить к осуществлению практического плана, если бы даже такой образ действия противоречил всем догмам и понятиям, которые до сих пор считались "священными". При этом он действовал с точным учетом психологии рвущейся на сцену совершенно новой партийной элиты. Эта черта характера роднит Сталина с характером его исторического кумира – с Наполеоном.
"– Я кончил войну в Вандее – говорил последний, – когда стал католиком. Мое вступление в Египет было облегчено тем, что я объявил себя магометанином, а итальянских священников я завоевал на свою сторону, став ультрамонтанцем. Если бы я правил еврейским народом, я приказал бы восстановить храм Соломона".
Сталин не был теоретиком, как Бухарин, оратором, как Троцкий, даже интеллигентным человеком, как Рыков. Это тоже было его громаднейшим плюсом, как лидера "нового типа".
Французский философ и политик, позднее министр, Жюль Симон свидетельствует:
"Еще за два месяца до своего всемогущества – Луи Наполеон был ничто. Виктор Гюго поднялся на трибуну (Собрание 1848 г.), но не имеет успеха... Редкий и мощный гений Эдгард Кине тоже не помогает... Политические собрания являются местами, где блеск гения имеет меньше всего успеха. Здесь считаются только с тем красноречием, которое подходит ко времени и месту, и с теми услугами, которые оказаны партии, а не отечеству. Чтобы Ламартин в 1848 и Тьер в 1871 г. получили признание, нужна была их решающая важность, как движущая сила. Когда опасность миновала, исчезла вместе со страхом и благодарность".
Цитируя вышеприведенные слова Симона, знаменитый французский социолог Лебон пишет:
"Бывают вожди интеллигентные и образованные, однако это вредит им, как правило, больше, чем приносит пользу. Интеллигентность, сознающая связь всех вещей, помогающая их пониманию и объяснению, делается податливой и значительно уменьшает силу и мощь в убежденности, которая необходима апостолу. Большие вожди всех времен, собственно вожди всех революций, были людьми ограниченными и потому имели большое влияние. Речи знаменитейшего среди них, Робеспьера, удивляют часто своей несвязностью. Когда их читаешь, не находишь удовлетворительного объяснения чудовищной роли всесильного диктатора"59 (59Le Bon, Psychologie der Massen. Stuttgart, Alfred Кгonег Verlag, 1951, S. 169.).
Так будут писать и о Сталине через десятки лет, не находя ни в его речах, ни в его "гениальных произведениях" не только искры гения, но даже и необходимой дозы простой интеллигентности. И все-таки этот человек овладел до последнего винтика гигантской государственной машиной, в законодательном корпусе которой было так много претендентов на пост Ленина. Я приводил все те "субъективные факторы", которые сделали Сталина, на мой взгляд, водителем этой машины. Я должен к ним прибавить теперь, несколько забегая вперед, и один "объективный фактор" величайшей важности. О подобном факторе в политике говорит тот же Лебон. Правда, констатируя явление того порядка, о котором я хочу говорить, Лебон не дает ему объяснения. Однако высказывания Тэна и Шпулера, которые он приводит в связи с этим, поразительно напоминают картину большевистского партийного парламента описываемого мною времени – ЦК и ЦКК60 (60Там же, стр. 171-174.).
"История революции показывает, – пишет Лебон, – в какой мере собрания могут быть подвержены искусственному влиянию, которое совершенно противоречит их преимуществам. Для дворянства было неслыханной жертвой отказаться от своих преимуществ, и все-таки это случилось в ту знаменитую ночь Учредительного собрания. Отказ от своей неприкосновенности означал для членов Конвента постоянную угрозу смерти, и все-таки они поступили так, и не боялись показывать друг на друга, хотя они точно знали, что эшафот, к которому подводились сегодня их коллеги, завтра предстоял им самим. Но поскольку они достигли той ступени автоматизма, о котором я говорил, ничто не может удержать их подпасть под то влияние, которое руководит ими".
"Они одобряют и постановляют то, что презирают, – говорит Тэн, – не только глупости, но также преступления, убийство невинных, убийство друзей. Единодушно и при живейшем одобрении левые и правые совместно посылают Дантона, своего естественного верховного водителя, на эшафот. Единогласно и при величайшем одобрении левые и правые совместно голосуют за самые злодейские постановления революционного правительства. Единогласно и при криках восхищения и энтузиазма, при страстных демонстрациях за д'Эрбуа, Кантона, Робеспьера, Конвент оберегает правительство убийц, хотя его партия центра ненавидит за убийства, а Гора презирает, так как ее ряды через него пострадали. Центр и Гора, меньшинство и большинство, кончают тем, что подготовляют свое собственное самоубийство. 22 Прериаля сдался весь Конвент; 8 Термидора, в течение первой четверти часа после речи Робеспьера, он сдался еще раз".
Вот и описание собрания 1848 года Шпулером: "Споры, ревность и недовольство, которые сменяются слепым доверием и бесконечными надеждами, привели республиканскую партию к гибели. Ее незадачливость может быть сравнена с ее недоверчивостью против всех. Никакого чувства законности, никакого чувства порядка, только страх и иллюзия без границ. Ее беспечность соревнуется с ее нетерпением. Ее дикость так же велика, как ее послушность. Это – особенность незрелого темперамента и недостаток воспитания. Ничто ее не удивляет, все сбивает ее с толку. Дрожа, трусливо и одновременно безотказно героически будет она бросаться в огонь, но будет отскакивать перед тенью. Действия и отношения вещей ей неизвестны. Так же быстро падающая духом, как и накаляющаяся, она подвержена всем ужасам; и торжествуя до небес или пугаясь до смерти, она не имеет ни нужных границ, ни подходящей меры. Текучее воды она воспроизводит все краски и воспринимает любые формы". Много раз сделанные аналогии событий из Французской революции с событиями русской, не бьют так в цель, как только что приведенные эпизоды. Посмотрите на списки трех составов русского революционного конвента – ЦК и ЦКК:
1) после победы Зиновьева– Бухарина– Сталина над Троцким в 1924 году (XIII съезд),
2) после победы Бухарина– Рыкова– Сталина над Зиновьевым в 1925 году (XV съезд) и
3) после победы Сталина над Бухариным в 1930 году (XVI съезд).
Каждый последующий состав большевистского конвента посылает на политический эшафот ведущих трибунов Октябрьской революции из предыдущего состава: Зиновьев–Сталин–Бухарин – Троцкого и троцкистов; Бухарин–Сталин–Рыков – Зиновьева и зиновьевцев; Сталин и "старые большевики" – Бухарина и бухаринцев; Сталин и сталинцы – "старых большевиков". Потом Сталин всех их сводит в одном месте – на Лубянке, чтобы ликвидировать их там физически. Русские Мараты и дантоны, сен-жюсты и Робеспьеры, "жирондисты" и "горцы" с какой-то фатальной обреченностью повторяли акты французской драмы с тем, чтобы после взаимоистребительной бойни увековечить на русской земле кошмарный режим французского Сентября. Логическая линия русского Октября была той же. То, что Ленин вынашивал в эмбрионе, Сталин вырастил как чудовище.
За сообщениями о ходе объединенного пленума ЦК и ЦКК у нас в ИКП следили с тем напряжением, с каким следят за сводками осажденной врагами крепости. В первое время наши "сводки" были весьма скупы и порою противоречивы, хотя на пленуме были, кроме лидеров правой оппозиции, и руководители московской группы -Резников, "Генерал" и Стэн.
По установленным правилам, каждый день нас информировал о ходе пленума Юдин. Информация Юдина была из вторых рук. Его ежедневно вызывали в Агитпроп ЦК, как и других руководителей центральных партийных учреждений, снабжая официальными "сводками" и "комментариями", чтобы он соответственно "обрабатывал" партийную массу.
Во время предыдущих пленумов подобные сводки мы получали из первых рук – от своего профессора члена ЦКК Стэна. Теперь Стэн был лишен этой "почетной нагрузки". Впрочем, из информации Юдина мы узнали, почему член ЦКК Стэн не имел права делиться своими впечатлениями о ходе пленума с коллегами и студентами ИКП, как раньше. Оказывается, что Стэн выступил на пленуме с подробной критикой Сталина и, как выражался Юдин, "философским обоснованием правого оппортунизма". В чем же все-таки заключалось это "философское обоснование", Юдин так же мало знал, как и мы. Тем более мы хотели услышать о сути дела из уст самого Стэна. На одной из очередных "информации" собрание так и поставило вопрос перед Юдиным. Но если Юдин не знал "философии Стэна", зато хорошо знал "философию Сталина":
– Кто берет под сомнение информации ЦК, тот может сам обращаться к его врагам, но не моя обязанность посредничать в этом, – заявил Юдин.
Юдин был фанатиком, а не дипломатом (сегодня он уже дипломат!), и это вечно портило ему дело в "низах", хотя и поднимало его вес в "верхах". Неосторожный ответ Юдина вызвал непредусмотренную "повесткой дня" дискуссию. Белов, староста общего (подготовительного) отделения, старый член партии – командир Красной армии (он и в ИКП носил – военную форму со шпалами командира полка) совершенно искренне спросил у Юдина:
– Так, что же, по-вашему, товарищ Стэн – враг партии?
– Я сказал – враг ЦК.
– Но я понял, что он враг Сталина, а не ЦК.
– Это одно и то же!
– Так выходит, что ЦК – это Сталин?
– Совершенно правильно!
– Но тогда партия – это тоже Сталин?
– Совершенно правильно!
– В этом случае я констатирую, что не один Стэн – враг партии, – заключил Белов.
Юдин не возразил, а из зала раздались громкие голоса одобрения.
– Информационное собрание объявляю закрытым, – сказал Юдин и, собрав свои бумаги, направился к выходу. Вдогонку летели выкрики, вопросы, люди осаждали его со всех сторон, но он благополучно вышел из "окружения" и исчез.
– Играет в Сталина, – заметил кто-то.
– Юдин – это партия, – уточнил свое заключение Белов.
Информационные собрания Юдина повторялись каждый вечер, но существенных сведений о ходе пленума они не давали. Из старших курсов их почти никто не посещал, имея, вероятно, более верные источники, чем Юдин. Не бывал на них и Сорокин, который раз или два сам имел билет для гостей на пленум.
Чем ограниченнее были наши сведения, тем больше росло наше любопытство. Что сталинский аппарат ЦК будет дезинформировать коммунистов через своих подставных Юдиных, – это понимали все: и враги и друзья аппаратчиков. Почему же правые члены ЦК скрывают от партии "баню", которую задают им на пленуме сталинцы, – это отказывались понимать именно друзья правых. Только через месяц после пленума мы узнали из "стенограммы пленума ЦК" причину молчания правых. В самом начале работы пленума Сталин провел одно внеочередное решение. В этом решении говорилось61 (61ВКП(б) в резолюциях..., стр. 521.):
"Установить специальные меры, – вплоть до исключения из ЦК и из партии, – могущие гарантировать секретность решений ЦК и Политбюро ЦК и исключающие возможность информирования троцкистов о делах ЦК и Политбюро".
Цель этого решения была ясна – лишить возможности любого из участников пленума, даже членов Политбюро, информировать партию о внутрипартийных делах, если у него не будет на руках "путевки" Агитпропа ЦК. Поэтому секретарь институтской ячейки Юдин имел право "информировать" коммунистов, а член ЦКК Стэн, член Политбюро Бухарин должны были молчать.
Из этой же стенограммы мы узнали, в чем заключалась "философия правого оппортунизма" нашего профессора Стэна (стенограммы пленумов ЦК партийная организация ИКП получала в одном экземпляре, а читали ее в групповом порядке по курсам и отделениям). Стэн избрал оригинальный способ "философствования" и на основании всего того, что сам Сталин писал и говорил о троцкистах во время борьбы с Троцким, доказывал, что в нынешнем курсе Сталина на сверхиндустриализацию за счет военно-феодальных грабежей крестьянства ничего нет сталинского – это "второе исправленное и дополненное издание троцкизма" Сталиным. "Исправления" и "дополнения" сводятся только к одному: объявлению открытой гражданской войны в деревне, клевеща на Троцкого и фальсифицируя Ленина. Если ЦК станет на путь Сталина, контрреволюция свернет шею нам всем. В этом случае русская революция захлебнется в крови крестьянской Вандеи. Теоретический примитивизм не дает Сталину видеть за деревьями леса, а лес этот – великая крестьянская Россия. Русская революция была спасена крестьянством, крестьянство же может ее и погубить.
Если партия не хочет подготовить, в конечном счете, свои собственные похороны, она должна заявить Сталину и его единомышленникам – назад к нэпу. По отношению к крестьянству это означает – уничтожение чрезвычайных мер по хлебозаготовкам, пересмотр политики чрезмерного налогового обложения, свободу кооперирования, поднятие цен на хлеб, обеспечение крестьянского рынка промышленными товарами по нормальным ценам. Этот путь – путь завоевания крестьянства советским рублем. Верно, путь этот – длинный, трудный, но ленинский. Есть и другой путь, короткий и соблазнительный, но полицейский – путь завоевания крестьянства штыками войск ОГПУ. По первому пути завещал идти Ленин, по второму хочет шагать Сталин. Но мы ему тогда не попутчики.
– Вы попутчики Каменева! – раздалась чья-то реплика в этом месте стенограммы.
– Сталин и Молотов были попутчиками Каменева всю свою жизнь! – ответил Стэн, намекая на работу Молотова и Сталина вокруг думской фракции социал-демократов большевиков и в газете "Правда" – первого в качестве секретаря редакции, а второго в качестве помощника редактора (редактором был Каменев).
Вся речь Стэна была пересыпана такими репликами уже заранее прорепетированных сотрудников Сталина. Трудно было судить об успехе речи Стэна на пленуме, но на нас она произвела исключительное впечатление. После речей Бухарина и Угланова она, пожалуй, и была наиболее острой. Речь Томского была грубее, прямолинейнее, но в том же плане. Рыков дискутировал по практическим вопросам хозяйственной политики, почти не касаясь "чистой политики". Поэтому мы ничуть не удивились, когда узнали, что Рыков был назначен докладчиком по пятилетке на XVI партийной конференции по предложению самого Сталина, несмотря на возражения его друзей.
Стэн участвовал более активно и в подаче реплик Сталину, когда последний терялся в дебрях теории. В "Сочинения" Сталина вошла пара таких реплик Стэна, видимо, очень изуродованных, а потому маловразумительных. Прежде чем привести их здесь, я хочу сказать о предмете спора. В 1916 году Бухарин выступил в журнале "Интернационал молодежи" со статьей, в которой утверждал, что социал-демократия должна подчеркивать свою принципиальную враждебность к государству. Ленин ответил Бухарину статьей, в которой говорилось, что теория враждебности ко всякому государству, теория "взрыва" государства – это не марксистская, а анархистская теория. Марксисты утверждают, что есть, кроме буржуазного, и "пролетарское государство", к которому социал-демократы будут относиться как к своему государству, и что такого государства ("диктатура пролетариата") не "взрывают", а оно отмирает постепенно само по себе (Энгельс. "Анти-Дюринг"). Приводя эту дискуссию между Лениным и Бухариным, Сталин заключил62 (62 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 72.):
"Кажется ясно, в чем тут дело и в какую полуанархическую лужу угодил Бухарин!
Стэн: Ленин тогда в развернутом виде еще не формулировал необходимость "взрыва государства". Бухарин, делая анархистские ошибки, подходил к формулировке этого вопроса.
Сталин: Нет, речь идет сейчас не об этом, а речь идет об отношении к государству вообще, речь идет о том, что, по мнению Бухарина, рабочий класс должен быть принципиально враждебен ко всякому государству, в том числе и к государству рабочего класса.
Стэн: Ленин тогда говорил только об использовании государства, ничего не говоря в критике Бухарина о "взрыве".
Сталин: Ошибаетесь, "взрыв" государства есть не марксистская, а анархистская формула. Смею заверить вас, что речь идет здесь о том, что рабочие должны подчеркнуть, по мнению Бухарина (и анархистов), свою принципиальную враждебность ко всякому государству, стало быть и к государству переходного периода, к государству рабочего класса..."
Стэн не ошибался, но не ошибался и Сталин. Последний сознательно выдергивал отдельные слова из писаний Бухарина, чтобы, в конце концов, заявить, что "Бухарин против диктатуры пролетариата!" Для этого Сталин шел на сознательную фальсификацию и Ленина, рассчитывая с полным основанием на невежество большинства членов пленума в чересчур теоретических проблемах. На такой операции Стэн и поймал Сталина. Но Сталин не был из тех, кто, будучи на месте пойман с поличным, поднимает руки вверх и говорит: "Сдаюсь!". Наоборот, в таких случаях он умел напускать вокруг себя такую дымовую завесу, сквозь которую не было видно ни вора, ни поймавшего его "блюстителя порядка". Только слышны громкие, самоуверенные, возмущенные окрики "пойманного". И тогда вы должны были невольно спрашивать себя – кто же кого поймал: вор – "блюстителя порядка" или "блюститель" – вора?
Так случилось со Сталиным и сейчас. Вопреки железным фактам, несмотря на неопровержимые документы о том, что
1) Бухарин был вместе с Лениным автором программы партии о "диктатуре пролетариата" – 1919 года;
2) Бухарин был автором, а Ленин соавтором теории о "взрыве" буржуазного государства, – Сталин утверждал обратное. Пойманный с поличным и раздраженный этим Сталин начал целыми страницами цитировать Ленина, а все цитаты как бы нарочито говорили за Бухарина и против Сталина63 (63Там же, стр. 74, 75, 76 – три страницы мелким шрифтом.).
Когда и этот прием не произвел должного впечатления, Сталин начал цитировать Бухарина. На этот раз Сталин хотел доказать пленуму, что Бухарин считает себя, как теоретика, выше Ленина. Прием этот был чисто демагогическим. Продолжая свой спор со Стэном, но обращаясь к пленуму, Сталин спрашивал64 (64 Там же, стр. 77.):
"Вы не считаете это вероятным, товарищи? В таком случае послушайте". После этого интригующего вступления Сталин процитировал примечание Бухарина к его статье в "Интернационале молодежи", перепечатанной после революции в сборнике "Революция права". В этом примечании Бухарин писал:
"Против статьи в "Интернационале молодежи" выступил с заметкой В. И. (т. е. Ленин). Читатели легко увидят, что у меня не было ошибки, которая мне приписывалась, ибо я отчетливо видел необходимость диктатуры пролетариата; с другой стороны, из заметки Ильича видно, что он тогда неправильно относился к положению о "взрыве" государства (разумеется, буржуазного), смешивая этот вопрос с вопросом об отмирании диктатуры пролетариата...
Когда я приехал из Америки в Россию и увидел Надежду Константиновну (это было на нашем нелегальном VI съезде, и в это время В. И. скрывался), ее первыми словами были слова: "В. И. просил вам передать, что в вопросе о государстве у него нет теперь разногласий с вами". Занимаясь вопросом, Ильич пришел к тем же выводам относительно "взрыва", но он развил эту тему, а затем и учение о диктатуре настолько, что сделал целую эпоху в развитии теоретической мысли в этом направлении".
Приводя эту цитату Бухарина, Сталин с сарказмом заявляет65 (65 Там же, стр. 78.):
"До сих пор мы считали и продолжаем считать себя ленинцами, а теперь оказывается, что и Ленин и мы, его ученики, являемся бухаринцами..." Но приведенная цитата, засвидетельствованная присутствующей тут же женою Ленина – Крупской, доказывала обратное: Бухарин считал себя учеником Ленина, воздавая должное, а в данном вопросе даже и больше своему учителю, но продолжал мыслить самостоятельно, как и при Ленине, а это как раз и не полагалось при Сталине.
Право на свободу мысли отныне имел только Сталин. Все остальные должны были мыслить по Сталину. Юдины мыслили по Сталину – и поднимались в гору. Стэны и Бухарины мыслили по-своему и катились в пропасть. В этом и была вся "философия эпохи"! "Играть в Сталина" – стало модой фанатиков, карьеристов, приспособленцев. Партия вступила на путь политического хамелеонства. Начался естественный отбор сталинских приживальщиков. Нигде этот "отбор" так ярко не свидетельствовал о своей истинной природе, как у нас в Институте. Как только у нас узнали, что Бухарин снят с работы в "Правде", а Томский – с поста председателя ВЦСПС, тотчас же началось брожение среди правых в Институте. Многие из тех, кто еще вчера громче всех кричали о правоте правых или просто дипломатически отсиживались в ожидании развития событий, столь же громко начали кричать о правомерности "генеральной линии" партии и ее "генерального секретаря". Карьеристы с их тончайшим чутьем ловить колебания партийного барометра, приспособленцы с их удивительным даром применяться к любому месту, конъюнктурщики с их гениальным умением сбывать старые и приобретать новые акции на партийной бирже, – все двинулись в поход против собственной совести, чести и простой порядочности, чтобы завоевать свои права под восходящим "солнцем Сталина". Объявленная "генеральная чистка" не только в партии, но и во всех частях государственной машины (в советском аппарате, профессиональных союзах, в армии) еще больше подогревала страсти людей из этой породы. Историческим решением апрельского пленума Сталин накалил железо докрасна. Теперь дело было за ковкой. И его аппарат ковал.
Когда через несколько дней после пленума и XVI партийной конференции секретарь ЦК Каганович делал доклад для теоретиков и пропагандистов партии в Коммунистической академии, в зале собрания уже царила другая атмосфера, чем в декабре прошлого года. Да и Каганович меньше всего опровергал "теории" правых.
Партия политически похоронила правых на своем пленуме. Если о них нужно разговаривать, то только как о покойниках, но не в плане старой оппортунистической поговорки, что "о покойниках ничего не говорят или говорят только хорошее". Совершенно наоборот, о дрянных покойниках надо говорить только дрянь. Если мы сегодня говорим о них вообще, то в назидание тем скрытым врагам внутри нашей партии, идеологом которых выступал Бухарин. Обращаясь к ним, мы говорим: не выходит, не вышел и не выйдет ваш номер. Партия железной метлой будет выметать вас из своих рядов. Ошибутся и те из них, кто подумает, что в горячих боях партии за строительство социализма в нашей стране, они постоят в тени до лучших времен. Таких мы будем брать за шиворот, подводить к огню и ставить перед выбором: или в бой за дело партии, или вон из партии Ленина.
Партия научилась читать душу своих членов по их делам. Кто начнет кривить душой в надежде обмануть партию, тех ждет глубокое разочарование. Когда же, разочаровавшись, они пощупают под собою почву – они ее не найдут: они окажутся на дне троцкистско-белогвардейского болота. В этом болоте найдется место для всякой сволочи. Приблизительно таким был академический язык Кагановича на собрании "коммунистических академиков".
Вызывающий, угрожающий и победоносный тон речи свидетельствовал не столько об уже одержанной победе, сколько о наступающей новой главе в истории большевизма. Об этой главе при гробовой тишине и подобострастно-напряженном внимании слушателей Каганович сказал:
– Наша партия сейчас сильна как никогда. Сильна тем, что она после смерти Ленина через ряд серьезнейших потрясений и суровых испытаний, нашла, наконец, своего истинного, волевого и мужественного вождя. Вождь этот – товарищ Сталин!"
Слова эти были сказаны с таким подъемом, а напряжение на собрании было настолько высоким, что разрядка последовала автоматически – в зале раздались бурные аплодисменты. Какая ирония политической борьбы, какая сила политического хамелеонства! Еще несколько месяцев тому назад тот же зал, при тех же слушателях, столь же бурно аплодировал одному появлению Бухарина, а тому же Кагановичу вызывающе сорвал собрание. Теперь Каганович торжествующе мстил ему за это.
Каганович говорил долго, говорил с энтузиазмом, убежденно, говорил формулами лозунгов, когда напрашивался на аплодисменты, языком протокола, когда констатировал величие Сталина, тоном приказа, когда олицетворял в Сталине партию. Приказ № 1 Кагановича для теоретического фронта гласил: за "культ Сталина!" За "культ Сталина" в партии, за "культ Сталина" в политике, за "культ Сталина" в истории, за "культ Сталина" в стране. Конечно, этих слов не было, но смысл был этот. До сих пор было принято говорить о "коллегиальном руководстве" партии, о "ленинском ЦК", о "вождях партии", об "учениках и соратниках Ленина". Отныне родилась новая формула: "вождь нашей партии т. Сталин" и никаких других "вождей нашей партии" нет! Потом родились и другие формулы (правда, значительно позже): не "партия Ленина", а "партия Ленина-Сталина", не "ученики и соратники Ленина", а "ученики и соратники Сталина", не "учение Маркса-Энгельса-Ленина", а "учение Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина", пока дело не дошло до того, что Ленин оказался лишь "великим", а Сталин "гениальным".
Величие Сталина первоначально "открыли" три члена ЦК: Каганович, Молотов и Ворошилов и три человека на идеологическом фронте: Мехлис, Юдин и Митин. Эта последняя тройка и подхватила на собрании данный Кагановичем приказ науке о возвеличении Сталина.
– До сих пор в широких кругах партии было принято думать, – заявил первый оратор в прениях Мехлис, – что основная тяжесть разоблачения теории и философии троцкизма лежала на т. Бухарине. Сейчас надо заявить со всей откровенностью, что это – легенда, созданная самими бухаринцами. Главным и единственным теоретиком нашей партии после Ленина был и остается т. Сталин. Сталину, и только ему, наша партия обязана разгромом всех теоретических позиций троцкизма. Эклектику и схоластику Бухарину эта задача не только не была по плечу, но он за нее даже и не брался. Теоретическая мощь и марксистская глубина сталинского анализа могут быть сравнены только с гением Ленина. Чтобы развенчать искусственную легенду о Бухарине как о теоретике мы должны рассказать всей партии, каким великим теоретиком она располагает в лице т. Сталина. Нам всем известна исключительная скромность т. Сталина, когда мы начинаем говорить о его личных заслугах и личных качествах. Точно так же мы знаем, что т. Сталин не терпит не только саморекламы, но и всякой рекламы о нем. Мы, большевики, и не собираемся делать рекламу в интересах создания новой фальшивой "легенды". Мы только доводим до сведения партии тот величайшей важности исторический факт, который тщательно скрывали от нее бухаринцы: Сталин является единственным теоретическим преемником Ленина. Партия должна, наконец, знать эту правду даже через голову сталинской простоты и скромности, так как он принадлежит партии, так же как партия принадлежит ему!
Так говорил Мехлис о Сталина как о теоретике, о том Сталине, который еще года два тому назад, будучи выставлен кандидатом в члены этой же Коммунистической академии, был почти единогласно забаллотирован "за отсутствием у т. Сталина специальных исследований в области марксизма".
Читатель легко догадается, что новый заместитель главного редактора "Правды" – Мехлис – скоро перестал быть таковым: "скромный" Сталин его назначил главным редактором! Юдин и Митин предложили в своих выступлениях пространный "издательский план" для работников "теоретического фронта". План предусматривал разработку и издание новых философских работ на тему о том, "как Сталин поднял марксизм на новую, высшую ступень". Потом "пошла писать губерния" – экономисты наперебой доказывали, что Сталин разработал основы "политической экономии социализма" (Леонтьев, Островитянов, Варга, Лаптев и др.), историки нашли в работах Сталина ключ к пониманию исторического процесса всего человечества (Минц, Панкратова, Кин, Кнорин и др.). Философы поражались "глубиной и универсальностью сталинского диалектического метода" (те же Митин, Юдин, Ральцевич, Розенталь, Константинов и др.). Словом, Каганович произвел Сталина в действительного "вождя партии", констатируя смысл происшедшего в ЦК переворота, а коммунистические "академики" произвели его, хотя и задним числом, в сан непогрешимого и вездесущего академического бога!
Так началось рождение новой славы или новой "легенды". Люди создавали себе
бога воистину по образу и подобию своему. Именно создавали, а не открывали.
При всем напряжении моих скромных способностей и при искреннем желании
постичь смысл происходящего – это мне решительно не давалось. Что Сталин
как теоретик – пустое место, было мне совершенно ясно. Что
его могут сравнивать в этой области с Бухариным только люди, никогда не
читавшие ни Сталина, ни Бухарина, – было тоже ясно. Но так как здесь сидели
не простецы с какой-нибудь Камчатки, а "коммунистические академики"
Москвы, надо было искать другого объяснения.
Тогда этого объяснения я не находил. Оно далось мне значительно позже. Та
новая "партия в партии", которая выросла за годы после смерти Ленина,
нуждалась в новом боге, в таком боге, который, будучи их "образом и
подобием", воплощал бы в себе их многогранные интересы – как в одном
монолите, их субъективную волю к действию – в собственном лице, их
морально-этический
нигилизм в политике – в личной аморальности, их жажду к властвованию – в
своем бездонном честолюбии.
Этим новым людям нужен был новый бог не меньше, чем самому богу нужны были эти люди. Поэтому совершенно неважно, как этот бог будет именоваться – Петров, Иванов или Джугашвили. Им нужен только такой бог, о котором каждый из них может сказать: "Я не Сталин, но в Сталине и я". Чтобы с таким же успехом Сталин мог сказать каждому из своих адептов – "Я не ты, но в тебе и я". Если бы члены этой новой партии отняли у Сталина все, что принадлежит им, то от Сталина остался бы лишь один Джугашвили, сын грузинского сапожника, который не умеет делать даже сапоги. Понятно, что такой Джугашвили не был бы нужен никому, меньше всего реалисту Кагановичу и фанатику Юдину. В этом смысле Сталин – инструмент среды, а не среда – его инструмент. Это ни в какой мере не означает умаления личных качеств Сталина. Но они не лежали в тех областях, в которых их "находили" его сторонники – в области теории, философии, политэкономии. Они лежали как раз в другой области – в иммунитете Сталина ко всяким теориям, в. изумительной мозаике его криминальных возможностей, в железной целеустремленности его волевого мозга, в абсолютном отсутствии морального тормоза. Расшифровку этих формулировок я дал в предыдущем изложении. Все это должно явиться ответом на другой совершенно естественный вопрос – почему результат выборов нового бога пришелся именно на Сталина, а не на Троцкого, Зиновьева, Бухарина или какого-нибудь другого "Иванова".
Да, будучи инструментом среды, Сталин жестоко расправляется время от времени и с этой средой, действуя, как он сам признавался, по завету Лассаля: "Партия укрепляется тем, что самоочищается". Но это – самоочищение среды от собственного балласта по "волчьему закону" – здоровые едят слабых, отстающих, ноющих или путающихся между ногами. Поэтому-то и жестокость бога воспринимается средой как величайшая милость. Но поступи бог иначе – он сам будет съеден...
Вернемся к собранию. Оно тянулось до поздней ночи. Выступило до трех десятков людей, но не было ни одного критического выступления, ни одного "коварного" вопроса. Все выступавшие сходились в том, что "теоретический фронт" страшно отстает от требований партии в "реконструктивный период" и что в силу сознательной фальсификации школой Бухарина марксизма-ленинизма внимание теоретического фронта было отведено в сторону от конкретных задач по строительству "фундамента социализма в нашей стране". Собрание признало правильным постановление о перестройке работы Коммунистической академии, пересмотре программы исследовательских институтов и высших школ по общественным наукам в духе доклада Кагановича и постановления апрельского пленума. Приняли и план Мехлиса–Юдина–Митина – приступить к подготовке публикации теоретических работ о том, как "Ленин и Сталин подняли на высшую ступень" учение Маркса–Энгельса о коммунизме и пролетарской революции. Это, однако, не означало, что на собрании не было идейных бухаринцев, но они безнадежно молчали. И только когда было принято приветствие "генеральному секретарю ЦК ВКП(б) товарищу Сталину", кто-то из них крикнул:
– Предлагаю принять приветствие и председателю Совнаркома товарищу Рыкову.
Председательствующий Ярославский без смущения ответил:
– Вы опоздали, собрание объявляю закрытым! Болельщик Рыкова действительно "опоздал": мы только что похоронили именно Рыкова, хотя он все еще оставался формально главой правительства.
Удивительным человеком был этот Сорокин. Никогда я его не видел таким торжествующим, как в те дни, в дни победного шествия аппаратчиков, быстрой переориентировки приспособленцев, жадной хватки партийных карьеристов. Я ожидал, что победа сталинцев в ЦК, позорная капитуляция Коммунистической академии перед Кагановичем, "разброд" и "шатания" в бухаринской школе в ИКП, полный триумф Мехлисов и Юдиных на "теоретическом фронте" окончательно доконают и Сорокина.
Мы с ним провели вместе первомайские праздники. Потом в конце мая собрались к какому-то его другу, который жил где-то вне Москвы, но Сорокин нарочно не говорил куда и к кому мы поедем, намеренно возбуждая во мне любопытство, а я так же намеренно не спрашивал.
– Как теперь дела, Иван Иванович?
Сорокин сразу ответил:
– Лучше бывает, но редко!
– Но ведь кругом катастрофа, Иван Иванович, – недоумеваю я.
Сорокин делает удивленное лицо, впивается в меня своими проницательными глазами, словно ожидая от меня страшной вести об этой неизвестной ему катастрофе.
– Да ведь наших бьют повсюду, – поясняю я.
В ответ Сорокин залился знакомым мне смехом, так что я даже на мгновение подумал, что это, вероятно, "не наших бьют", и что, может быть, "наши" вообще "не наши". Когда же Сорокин, успокоившись, спросил:
– Кого же ты считаешь "нашими"? – я, не задумываясь, ответил в его же тоне:
– Разумеется, Кагановича и Юдина!
Сорокин сделался мрачным, как будто я произнес не имена известных ему людей, а какой-нибудь нечисти. Потом медленно встал, подошел к умывальнику, плюнул в него, и, заложив руки назад и слегка нагнувшись, начал шагать по комнате, рассуждая вслух:
– Да, политика, как и пространство, не терпит пустоты. В верхах партии
зияющая пустота. Сталин вынужден ее заполнять мнимыми величинами вроде
Кагановичей и Юдиных, беря все, что есть в партии идеалистического, под
аппаратный контроль. Я слышал о выступлениях Кагановича и прочих в
Комакадемии. Слышал, как Сталин стал и "великим вождем" и "мудрым
теоретиком". Но трагедия заключается в том, что ни Каганович, ни Мехлис не
верят, абсолютно не верят в то, что сами говорят о Сталине, начиная
возносить его. Юдины – это просто дурачье с претензиями на "ученость". Как
политики они попугаи, а как "ученые" – мастера сводить цитаты из Маркса с
цитатами из Ленина. Ни одной оригинальной мысли, ни одного живого слова не
ждите от них даже о Сталине. Эти люди созданы, чтобы мыслить цитатами и
говорить штампами.
– Как ты оцениваешь итоги пленума? – нетерпеливо прерываю я Сорокина.
– Подожди. К этому я и веду речь. Угрозы Кагановича расправиться со старыми революционерами и объяв ленная чистка во всей партии приближают нас к развязке.
– Развязка состоялась!
– Неправда.
– Как это неправда, если Бухарина и Томского вышибли с постов, а Рыков оставлен за "разоружение".
– Рыков тоже будет вышиблен. Но не забудь, что ЦК находится под грозным контролем человека, который сильнее всех Кагановичей, вместе взятых, – это русский мужик. Его вышибить не удастся ни "храбростью" Кагановича, ни цитатами Юдина, ни "мудростью" Сталина.
Апрельский пленум постановил закрепостить его второй раз. В этом – исторический смысл пленума. Но удастся ли это? Сомнительно, если мы доберемся до XVI съезда.
– Если не доберемся... – спрашиваю я.
– Тогда второе закрепощение крестьянства явится причиной гибели советской власти, а идеи социализма будут дискредитированы на русской земле во веки веков...
Сорокин не считал, что правые потерпели окончательное поражение. Он восхищался мужественной и последовательной линией Бухарина и Томского на пленуме. Был доволен на этот раз также Углановым и Котовым, а о Стэне выразился очень коротко – "умница", слово, которое означало в его устах высшую похвалу. Условием оставления правых на их постах было признание ими "генеральной линии". Только один Рыков ее отчасти признал. Сталинцы за это его и оставили "условно". Зато, несмотря на всю предварительную подготовку и многочисленные "требования с мест", сталинцы и Сталин не осмелились вывести правых из Политбюро и ЦК.
– Более того, – говорил Сорокин, – сейчас же после пленума Сталин поехал к Рыкову и всю ночь пил с ним "рыковку", говоря о своей дружбе к нему и любви к Бухарину. Победители так не поступают. Но если Сталин возомнил себя "рыцарем без страха и упрека", то имеется основание бояться новой подлости с его стороны. В умении маскировать эту подлость преданностью друга и добропорядочностью человека он доходит до гениальности. Не разгадают наши этой двойственной натуры Сталина и сталинцев, тогда наступит развязка...
– Два десятилетия находиться со Сталиным в нелегальной партии, в решающие дни проводить вместе с ним революцию, десять лет заседать после революции за одним столом в Политбюро и после всего этого не знать Сталина, – это уже действительно развязка, – говорю я.
Сорокин заметно оживляется. Я вижу, что он доволен тем, как я нарочно заострил и утрировал вопрос о "развязке". Он хочет только, чтобы я был последователен. Он меня толкает к этой последовательности. Вопросы сыплются за вопросами. Когда я начинаю фальшивить, он ловит меня на полуслове, язвит, издевается или бросает короткие фразы:
– Ты попугайничаешь!
– Ты повторяешь чужие слова!
– Ты так говоришь, но не думаешь!
Именно потому, что Сорокин ловит меня на неправде, я выхожу из себя. Это как раз и радует его. Он наступает еще больше, а я еще больше злюсь. Сорокин преспокойно продолжает свою прогулку по комнате, но потом вдруг останавливается, поворачивается ко мне и резко спрашивает:
– Ты веришь в подлость Сталина?
– После информации "Генерала" я в ней и не думал сомневаться.
– Тогда запомни – при прочих равных условиях в политике преуспевают только подлецы.
– Но тогда тем более развязка уже состоялась, – делаю я новый вывод.
– Вот тут ты и ошибаешься. Развязки нет. Сталин исподтишка подкрадывается к ней. Но его можно предупредить и по-сталински, то есть ответить на подлость подлостью, и профилактически, то есть хирургическим ножом.
После последних слов Сорокин вопросительно посмотрел на меня. Я продолжал молчать. Но слова "хирургический нож" острием врезались в мое сознание. Сорокин сделал паузу, как бы давая мне время переварить сказанное.
– Государственный переворот не есть контрреволюция, – поясняюще продолжал
Сорокин, – это только чистка партии одним ударом от собственной подлости.
Для этого не нужен и столичный гарнизон Бонапарта. Вполне достаточно одного
кинжала советского Брута и двух слов о покойнике перед возмущенной толпой
фанатиков: "Не потому я Цезаря убил, что любил его меньше,
но потому, что я любил Рим больше!".
Сорокин еще раз сделал паузу, на этот раз более длинную. Я продолжал хранить молчание, но то красноречивое молчание, которое выдавало меня с головой.
– Ты чего побледнел, будто только что убил Сталина? – дергает он меня за плечо.
Я молчу. Сорокин продолжает:
– Каждый друг – потенциальный Брут, но чтобы стать Брутом римского класса, надо уметь забыть свое прошлое, ненавидеть свое настоящее и отказаться от своего будущего, во имя вечного и бессмертного – во имя своего Рима. Ни одна страна не богата такими Брутами, как наша. Только надо их разбудить. Но тот Брут загубил Рим, а наш спасет его. И в этом бессмертное величие советского потенциального Брута.
Сорокин развил эту тему еще дальше и глубже, беспощадно откидывая воображаемые контраргументы. Я чувствовал, что он, по обыкновению, убеждает не меня, а самого себя в своей правоте. Однако мысль о насильственном дворцовом перевороте против Сталина сама по себе не была новой, особенно среди молодежи, но лидеры правых были решительно против этого. Помню, как накануне XVI съезда на квартире Сорокина собралась группа "неразоружившихся оппортунистов". Был приглашен и Бухарин. Бухарин был в веселом настроении, шутил со всеми, как будто это не его, а Сталина собираются хоронить на XVI съезде. Вся идиллия была нарушена неприятным вопросом:
– Николай Иванович, когда жизнь подтвердила ваши самые мрачные прогнозы во всех отраслях внутренней политики, а крестьяне, доведенные до отчаяния, проголосовали за вас своей кровью, неужели после всего этого вы собираетесь на XVI съезде голосовать за Сталина?
С лица Бухарина исчезла притворная веселость, наигранное хладнокровие и маска политического индифферентизма. Вероятно, такие вопросы в последние месяцы задавали ему не раз. Столь же вероятным казалось и то, что у Бухарина на такие и им подобные вопросы никакого удовлетворительного ответа не было. Он находился в положении полководца, который, блестяще выиграв генеральное сражение, предлагал противнику собственную капитуляцию, так как не знал о своей победе.
– Атаки против сталинцев сверху не увенчались успехом. Линия партии может быть выправлена только снизу, – вот все, что мог сказать Бухарин.
– Но в том-то и дело, что партии нет, а есть аппарат, против которого бессильны и членские билеты низов, и крестьянские вилы в деревне, – вмешался Сорокин.
– Мораль? – спросил Бухарин.
– Хирургия! – ответил Сорокин.
Наступила та напряженная тишина, которую прилично нарушать только при веском аргументе. Такого аргумента не нашлось сразу даже у Бухарина. Мы продолжали молчать. Бухарин почувствовал, что он должен ответить.
– Нож в руках неосторожного хирурга может вместе с язвой поразить и жизнь молодого организма, – сказал он, наконец.
Сорокин сразу отвел аргумент:
– При смертельной язве такая операция явится только актом высокой милости к самому организму.
Вновь наступила тишина. Но нарушить ее пришлось опять-таки самому Бухарину. Теперь он начал издалека.
– В нашей революции, – говорил Бухарин, – надо различать две стороны – преходящую форму правительственной верхушки и постоянное содержание социального строя. Идеалы социализма и социальной справедливости, во имя которых мы совершили революцию, не могут быть принесены в жертву межгрупповой борьбе в верхах партии. Неумелое управление великолепной машиной вовсе не говорит о пороках самой машины. Нелепо разбивать эту машину лишь бы убрать водителя.
Бухарин прочел Сорокину и нам почти часовую лекцию в этом духе. Стало ясно, что хотя Бухарин и не собирался предложить Сталину "торжественную капитуляцию" на XVI съезде, но не думает вернуться к своим прежним атакам против "водителя".
Острота внутрипартийной борьбы дошла до такой грани, за которой у оппозиции была только одна перспектива – обращение к народу, а народ был против всей существующей социальной системы ("машины"). У меня создалось впечатление, что Бухарин боится этого народа не меньше, чем Сталин. Идеолог советского крестьянства с его вернейшим лозунгом – "обогащайтесь!" – словно испугался, как бы это крестьянство не объявило его своим "Пугачевым". Ни Бухарин, ни его друзья на это органически не были способны.
Вернусь к теме. Мы выехали из Москвы довольно поздно, но уже через час прибыли к месту назначения – в Подольск. Направились на квартиру, которая была приготовлена для нас. Принял нас пожилой интеллигентный человек высокого роста, худощавый, черный, с украинским выговором, но с немецкой фамилией. Потом я узнал, что это был старый "железнодорожник", член коллегии Народного комиссариата путей сообщения. Здесь мы застали и "Генерала". Ночью Сорокин и "Генерал" ушли с "железнодорожником" куда-то, а я лег спать. Утром, когда меня вызвали к завтраку, я нашел уже довольно большое общество, в том числе некоторых наших друзей из Москвы. Общество собралось в день рождения члена ЦКК Виктора. Юбиляр Виктор был довольно известным человеком в партии. Его пригласили сюда из Москвы для "чествования", так как свою революционную работу он начал здесь. Но "чествование" было официальной "легендой". На самом деле это было совещание представителей разных московских групп, поддерживающих правых лидеров или связанных с ними. Совещание было посвящено итогам пленума ЦК и XVI конференции партии и задачам оппозиции в связи с подготовкой XVI партийного съезда. Главным докладчиком был сам Виктор, который участвовал на пленуме и на XVI конференции. Я его видел впервые, но много раз слышал его имя и знал, что он занимает крупное положение в правительственном аппарате. Он очень мало говорил о том, что происходило на пленуме, зато подробно осветил всю закулисную борьбу аппаратчиков против правых, главным образом по линии советского аппарата и ЦКК.
– После всего того, что произошло, – говорил Виктор, – мы поставлены перед дилеммой: либо мы сдаемся на милость Сталина и его группы, тогда мы несем одинаковую ответственность вместе с ними за гибель революции, либо мы переходим от пустых деклараций к более действенным формам борьбы, тогда есть серьезные шансы на спасение революции и страны. Если нам удастся через голову аппаратчиков доложить нашу программу партии и народу, то наши старания увенчаются полным успехом. На возможные возражения, – продолжал Виктор, – что при выборе второго пути мы рискуем быть политически и, вероятно, физически изолированными, как это случилось с троцкистами, я отвечаю: изолированы мы будем и в том случае, если бы мы встали на первый путь, на путь капитуляции. Это только вопрос времени. Кто утверждает обратное, тот не знает ни опыта истории, ни логики политической борьбы, ни, конечно, натуры Сталина. Но лучше сознательно погибнуть в борьбе за правое дело, чем кончить жизнь самоубийством в качестве жалких капитулянтов. Каждый из присутствующих должен разрешить эту дилемму, полностью сознавая риск, на который он идет. Да, шансы наши серьезные, но и риск велик. Кто способен во имя шансов победы рисковать своей головой, тот уже по крайней мере не рискует одним – потерей чести революционера.
Виктор говорил убедительно и с пафосом, как, может быть, говорил в те годы, когда он рисковал головой перед другой полицией, перед царской. Именно его репутация бесстрашного революционера в прошлом придавала вес и значение каждому его слову. Прения тоже были на этот раз серьезные и деловые. Предстояло решить два вопроса – продолжать ли борьбу против сталинского крыла в партии, если да, то в каких формах и при помощи каких методов. На первый вопрос у всех был один ответ – продолжать. По второму вопросу взгляды значительно расходились. Эти взгляды, по существу, воспроизводили противоречия, существовавшие среди лидеров оппозиции по этому вопросу. Там были "активисты" – сторонники решительных действий (Бухарин, Томский, Угланов, Розит, Михайлов и др.), "пассивисты" – сторонники выжидательного бездействия", как выразился бы Троцкий (Рыков, Котов, Куликов, Уханов, Енукидзе и др.). Виктор принадлежал к "активистам". Из моих друзей таковыми несомненно были Сорокин, "Генерал" и отчасти Резников. Зинаида колебалась, а "Нарком" был и "пассивистом" и оппортунистом одновременно.
Первым выступил "Генерал". Поддержав тезис докладчика о переходе к активным формам, он попросил Виктора "раскрыть скобки" вокруг этой формулы. Почти в том же духе выступило два-три человека. "Пассивисты" выжидали, пока не будут "раскрыты скобки". Сорокин и раскрыл их, предложив план активного действия. "План Сорокина" предусматривал:
1. Составление детально разработанной программы требований оппозиции к съезду партии.
2. Требование создать Оргкомитет по созыву экстренного съезда, на который избираются путем прямых и тайных выборов.
3. Задачи съезда – не принятие каких-либо решений, а избрание межпартийного центра для проведения референдума во всей партии по программе оппозиции и по политике сталинской группы.
Сорокин указал, что его план вовсе не противоречит уставу партии, а наоборот, вытекает из него, предусматривающего создание Организационного комитета рядом с ЦК для созыва экстренного съезда, в случае, если ЦК отказывается от созыва его или если в самом ЦК нет твердого большинства или же ЦК считает нужным опросить партию о правильности своей политики.
– Если Сталин отклонит ваш план, а он его, конечно, отклонит, – тогда что
же делать? – спросил
кто-то.
– Тогда созвать его через голову Сталина, – ответил Сорокин.
Виктор одобрительно наклонил голову, "Генерал" бросил реплику – "правильно!", а незнакомец, который задал вопрос, сделал кислое лицо. Он тоже несомненно был "пассивистом".
Резников по существу поддерживал Виктора и "план Сорокина" при условии, если он будет принят всеми лидерами оппозиции.
Последним выступил тот, который задал вопрос Сорокину. Он считал, что время для активных действий неподходящее. Он полагал, что Сталин сам сломает себе шею без всякого усилия с нашей стороны и именно тогда, когда он вновь приступит к проведению своего плана принудительной коллективизации. Поэтому, критикуя политику Сталина в рамках "легальности", надо выжидать развития событий. Как и надо было ожидать, "Нарком" его поддержал.
Виктор подвел итоги совещания в духе активного действия и безоговорочно поддержал "план Сорокина" (по всей вероятности, он был и соавтором его). Было решено большинством, без формального голосования, принять "план Сорокина", довести его до сведения лидеров оппозиции. Тут же был намечен и состав программной подкомиссии совещания (комиссия должна была быть назначена в руководящем центре).
Если план Сорокина в отношении требований к ЦК был принят более или менее безболезненно, с той оговоркой, которую сделал Резников, то предложение Виктора о создании организационной подкомиссии вызвало явный раскол. Виктор, поддержанный "Генералом" и Сорокиным, полагал, что для координации усилий самостоятельно действующих оппозиционных групп в Москве и вне столицы надо учредить постоянную организационную подкомиссию, по аналогии с программной подкомиссией. Резников, поддержанный рядом участников, в том числе и "железнодорожником", в резкой форме отверг это предложение. Его аргументы сводились к тому, что создавая постоянную организационную комиссию, мы даем самый опасный козырь в руки сталинцев. Нас будут обвинять в создании фракции внутри партии и этого будет достаточно для нашего немедленного разгрома, даже без обсуждения и дискуссии по нашей политической платформе.
– Вы знаете, – убеждал Резников, – что судьба всех фракций в нашей партии, безотносительно к их правоте или неправоте, была одна – политическая изоляция. Мы не должны сознательно идти навстречу этой изоляции.
– Боишься волков – не ходи в лес, – заметил "Генерал".
– Но отсюда только одна мораль, – ответил Резников, – прежде чем двигаться в лес со стаями волков, нужно сначала вооружиться.
– Писаниной? – презрительно спросил "Генерал".
Резников с раздражением продолжал речь:
– Если вы считаете наши сформулированные политические требования, которые мы думаем довести до сведения всей партии, простой писаниной, тогда я отказываюсь понять, почему мы вообще собрались сюда! Эти требования могут быть поданы и без создания отдельной фракции внутри партии. Никто так не заинтересован в оформлении нас в отдельную фракцию, как сам Сталин. На расправу с фракциями у него есть законный мандат предыдущих съездов партии, который подписывали и мы с вами. Но политические требования определенной части партии и ее ЦК в рамках легальности и устава лишают сталинцев возможности поступать с нами как с антипартийной фракцией. Я полагаю, что так будет не только целесообразнее, но и гораздо спокойнее.
Сорокин, который с великим нетерпением ожидал окончания речи Резникова, попросил слова. В комнате воцарилась тревога. Тревожен был и председатель Виктор, который, предупреждая возможные резкости со стороны Сорокина, дипломатически попросил его говорить коротко и только по существу обсуждаемого вопроса.
Сорокин принял совет председателя. Речь его не была резкой. Он не соглашался с Резниковым насчет фракции. "Как бы мы себя ангельски ни вели в "рамках легальности", – говорил он, – Сталин и аппарат объявят, да и уже объявляют нас "антипартийной фракцией". Надо быть очень низкого мнения о Сталине, если Резников думает, что он имеет дело с "генеральным секретарем" партии, который влюблен в "устав" своей партии. Сталин – это аппарат над партией. С этим аппаратом можно бороться и побороть его лишь на том же пути: созданием антисталинского аппарата внутри партии. Обосновав этот свой тезис ссылками на то, как создавалась сама сталинская фракция в партии, Сорокин сказал несколько слов и лично Резникову.
– Как человеку, мне вполне понятны доводы Резникова о спокойствии, но как революционеру, они для меня неприемлемы. Резников, конечно, неправ. Прав был только один Прутков: "Спокойствие многих было бы надежнее, если бы дозволено было относить все неприятности на казенный счет".
Председатель невольно улыбнулся, но присутствующие сдержанно отнеслись к афоризму Пруткова–Сорокина. Резников вообще никак не реагировал. Наоборот, мне казалось, что он был очень доволен, что так легко отделался от Сорокина. Но Сорокин был уже наказан: совещание отвергло предложение Виктора о создании организационной комиссии. Виктор оставил за собою право вернуться к нему "в более подходящих условиях".
Поздно вечером мы вернулись в Москву.
На титульном листе членского билета ВКП(б) до роспуска Коминтерна значилось на самом верху: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" В середине: "Партийный билет". В самом низу: "ВКП(б) – секция Коммунистического Интернационала". Со второго конгресса Коминтерна, когда были приняты знаменитые ленинские "двадцать одно условие" приема и пребывания иностранных партий в Коминтерне, нижние строки советского партбилета были юридическим анахронизмом. Не ВКП(б) была секцией Коминтерна, а сам Коминтерн был секцией ВКП(б), вернее, международным отделом ЦК. Создание Коминтерна подготавливалось Лениным еще в годы первой войны из кругов так называемых "левых циммервальдцев", куда входили все крайние левые из существующих западных социал-демократических партий. Это были те элементы, которые, подобно русским большевикам и немецким "независимцам" (позднее – "спартаковцам"), стояли на интернационалистических позициях и поддерживали ленинский лозунг "превращения империалистической войны в войну гражданскую". Самые настойчивые попытки Ленина еще во время войны создать "III Коммунистический Интернационал" не имели успеха. Победа большевиков в России в октябре 1917 года резко изменила положение. Теперь были налицо не только политико-моральные условия (победа ленинской тактики и стратегии), но, главное, были налицо условия материальные. С большой настойчивостью и еще с большей гарантией успеха Ленин вновь поставил на повестку дня создание Коминтерна на деньги советской России. По иронии истории получилось как раз противоположное тому, что Троцкий пророчил в 1906 году, когда писал66 (66 Наша революция, 1906.):
"Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата русский пролетариат не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру".
Ленин доказал обратное – можно создать мировое коммунистическое движение при государственной поддержке коммунистической России. Весьма показательно, что первое решение создать Коминтерн было принято не ЦК партии, а самим советским парламентом – ВЦИК. Так, 24 декабря 1917 года ВЦИК выносит постановление о посылке за границу делегации (от большевиков – Бухарин, Радек, Берзин, Коллонтай; от левых эсеров – Устинов и Натансон) с целью "...предпринять подготовительные шаги к созыву международной конференции представителей левого крыла Интернационала, стоящих на точке зрения советской власти о необходимости борьбы против империалистических правительств внутри каждой из воюющих стран"67 (67 "Известия ЦИК". 24. 12. 1917, № 260.).
Делегации этой, конечно, не удалось пробраться за границу, но в январе-феврале в Петрограде состоялось международное совещание левых, которое постановило68 (68 "Правда", 24.01.1918, 6.02.1918):
"Международная социалистическая конференция должна быть создана при следующих условиях:
1. Согласие организаций и партий встать на путь революционной борьбы против "своих" правительств за немедленный мир.
2. Поддержка Октябрьской революции и Советской власти".
Вот только таким заграничным партиям и кадрам советская власть оказывала щедрую "государственную помощь". Они и являлись одним из резервуаров, откуда большевики черпали людей III Интернационала. Не менее важным был и другой резервуар Коминтерна, бывшие военнопленные в России: немцы, австрийцы, венгры, румыны, чехи, словаки, болгары и др. Сейчас же после Февральской революции 1917 года большевики повели среди военнопленных энергичную пропаганду "коммунистического воспитания", а после Октябрьской революции из этих групп военнопленных, организованных по языковому принципу, была создана "Федерация иностранных групп" коммунистов при ЦК ВКП(б). В "Федерацию" входило до девяти групп (в том числе и "свободные иностранцы", как, например, "Англо-американская группа"). Она возглавлялась пресловутым Бела Куном. Этому резервуару коммунизма Ленин придавал исключительное значение. В отчете на VIII съезде партии (1919 г.) он говорил69 (69 Ленин. Соч., т. 29, 4-е изд., стр. 140-141.):
"Я должен обратить внимание на отчет о деятельности федерации иностранных групп... я должен сказать, что здесь замечается настоящая основа того, что сделано нами для III Интернационала. Третий Интернационал был основан в Москве на кратком съезде, подробный отчет о котором сделает тов. Зиновьев. Если в короткий срок мы могли так много сделать на съезде коммунистов в Москве, то благодаря тому, что была выполнена гигантская подготовительная работа Центральным Комитетом нашей партии и организатором съезда тов. Свердловым. Велась пропаганда и агитация среди находящихся в России иностранцев и был организован целый ряд иностранных групп. Целые десятки членов этих групп были целиком посвящены в основные планы и общие задачи политики в смысле руководящих линий. Сотни тысяч военнопленных из армий, которые империалисты строили исключительно в своих целях, передвинувшись в Венгрию, в Германию, в Австрию, создали то, что бациллы большевизма захватили эти страны целиком (курсив мой. – А.А.). И если там господствуют группы или партии с нами солидарные, то это благодаря той, по внешности не видной и в организационном отчете (на съезде. – А.А.) суммарной и краткой работе иностранных групп в России, которая составляла одну из самых важных страниц в деятельности Российской коммунистической партии, как одной из ячеек Всемирной коммунистической партии".
Из этих двух резервуаров – крайне левых представителей социалистических партий Запада и Азии и бывших военнопленных в России – Ленин и заложил основы мирового коммунистического движения на I конгрессе 2-6 марта 1919 года в Москве. На Конгрессе присутствовал 51 делегат. Представлены были следующие партии: ВКП(б), Коммунистическая партия Германии, Американская социалистическая рабочая партия, Циммервальдское левое крыло французских социалистов, Коммунистическая партия Австрии, КП Венгрии, КП Польши, КП Финляндии, Шведская левая социал-демократическая партия (оппозиция), Балканская революционная федерация (Болгария и Румыния), КП Украины, КП Латвии, КП Литвы и Белоруссии, КП немецких колоний в России, объединенная группа восточных народов России. С совещательными голосами на Конгрессе были представлены английская, французская, шведская, чешская, болгарская, югославская коммунистические группы, голландская с.-д. группа, американская Лига социалистической пропаганды, туркестанская, турецкая, грузинская, азербайджанская и персидская секции Центрального Бюро коммунистических организаций народов Востока; Китайская социалистическая рабочая партия, Корейский рабочий союз и Циммервальдская комиссия.
I Конгресс принял решение о конституировании Коминтерна и его исполнительных органов – Исполкома и Бюро – и обсудил и принял к руководству программные и тактические доклады русской делегации: Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Осинского. Конгресс закрылся принятием "Манифеста Коммунистического Интернационала пролетариям всего мира", который оканчивался словами70 (70Первый Конгресс Коммунистического Интернационала. Протоколы. Петроград, 1921, стр. 189-190.):
"Под знаменем Советов, революционной борьбы за власть и диктатуру пролетариата, под знаменем III Интернационала, – пролетарии всех стран, соединяйтесь".
В состав Исполкома Коминтерна от ВКП(б) вошли Ленин, Зиновьев, Бухарин и Троцкий. С тех пор Бухарин состоял неизменным членом Президиума Коминтерна, выступая на всех его конгрессах с руководящими докладами. Сталин вошел в Президиум Коминтерна только после смерти Ленина (1925 г.), но раз войдя, он по-своему, по-сталински основательно приступил и к его чистке от всего того, что в нем было действительно идейного и непродажного. Несправедливо и просто наивно думать, что в Коминтерн с начала его организации вошли или входили лишь одни наемники и "агенты Москвы". В таких, конечно, как при всякой подобной комбинации, недостатка не было. Однако здесь были и старые ветераны международного рабочего движения, желавшие видеть в русской революции начало той социалистической эры на земле, задачам осуществления которой они себя посвятили. Были и молодые энтузиасты, которые и всерьез поверили в "освободительную миссию" русского Октября. Тех и других ожидало глубокое разочарование. Иностранные коммунистические партии и III Интернационал фактически были сведены к роли секции ЦК РКП(б). Если при Ленине все еще существовала "местная автономия" иностранных партий, то при Сталине и такая автономия стала чистой фикцией. Параллельно чисткам в ВКП(б) Сталин беспощадно чистил и Коминтерн от всех, кто слепо и беспрекословно не подчинялся диктатуре "Кабинета Сталина" в Коминтерне. После расправы с Троцким и Зиновьевым при помощи того же Бухарина в Коминтерне остались только те, кого можно назвать "агентами Москвы". После всего этого Сталину не представляло абсолютно никакой трудности развенчать славу Бухарина и по линии Коминтерна. Однако к решению и этой задачи Сталин подходил методически и предусмотрительно, начиная уже с 1928 года. Бухарину, главному руководителю Коминтерна (официально его титуловали "полит-секретарем" – после снятия Зиновьева ревнивый Сталин ликвидировал пост "председателя Коминтерна"), было поручено делать доклад о международном положении на VI Конгрессе Коминтерна (1928 г.). Бухарин составил тезисы своего доклада в полном согласовании с установками Политбюро, в том числе и самого Сталина, и разослал их делегациям в Исполкоме Коминтерна. Сталин решил, что теперь наступило время "прощупать" Бухарина и по линии Коминтерна. Сталин рассылает, в свою очередь, но без ведома Бухарина и без согласия Политбюро, "поправки" к тезисам Бухарина, которыми он фактически дезавуирует Бухарина. Совершенно неожиданный и беспрецедентный в практике Политбюро и Коминтерна поступок Сталина обескураживает Бухарина, но достигает цели в Коминтерне: оказывается, не Бухарин, а Сталин – теоретик большевизма, – таково сенсационное открытие, которое делают иностранные члены Коминтерна. В чем был смысл "поправок" Сталина? Вдумываясь в эти поправки, я невольно вспомнил одну чеченскую поговорку – "если медведь хочет съесть собственного детеныша, то он предварительно погружает его в лужу грязи, чтобы довести до неузнаваемости". Так поступил и Сталин. Прочитайте рассказ об этом самого Сталина71 (71И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 20-23.):
"Делегации ВКП(б) (то есть Сталину. – А.А.) пришлось внести в тезисы (Бухарина. – А.А.) около 20 поправок. Это обстоятельство создало некоторую неловкость в положении Бухарина... И вот... из делегации (то есть от Сталина. – А.А.) вышли, по сути дела, новые тезисы по международному положению, которые стали противопоставляться иностранными делегациями старым тезисам, подписанным Бухариным... (курсив мой. – А.А.). Я хотел бы отметить четыре основные поправки, внесенные в тезисы Бухарина...
Первый вопрос – это вопрос о характере стабилизации капитализма. У Бухарина выходило, что... капитализм реконструируется и держится в основном более или менее прочно... Второй вопрос – это вопрос о борьбе с социал-демократией. В тезисах Бухарина говорилось о том, что борьба с социал-демократией является одной из основных задач секций Коминтерна. Это, конечно, верно. Но этого недостаточно. ...необходимо заострить вопрос на борьбе с так называемым "левым" крылом социал-демократии... Третий вопрос – это вопрос о примиренчестве в секциях Коминтерна. В тезисах Бухарина говорилось о необходимости борьбы с правым уклоном, но там не оказалось ни единого слова о борьбе против примиренчества (курсив мой. – А.А.) с правым уклоном... Четвертый вопрос – это вопрос о партийной дисциплине. В тезисах Бухарина не оказалось упоминания о необходимости сохранения железной дисциплины в компартиях...".
Перечислив эти "убийственные" обвинения, Сталин патетически закончил эту часть своей речи на апрельском пленуме словами:
"Бухарина мы любим, но истину, но партию, но Коминтерн мы любим еще больше. Поэтому делегация ВКП(б) оказалась вынужденной внести эти поправки в тезисы Бухарина".
Я не хочу, чтобы у читателя создалось впечатление, что я стараюсь здесь реабилитировать Бухарина в его споре со Сталиным. Мне важно указать на своеобразные приемы Сталина в полемике с противниками. Сталин сознательно утрировал мысль противника, чтобы объявить ее ересью. Он намеренно разрывал ее на части, чтобы она потеряла всякий смысл. Там же, где ни то, ни другое не удавалось, он поступал просто: извольте, почему у вас не сказано о том, о сем, о третьем, о двадцатом?! Мне кажется, что Бухарин очень удачно и прямо в его собственном стиле ответил Сталину на том же VI Конгрессе, когда, оглашая свои злополучные тезисы и имея в виду "20 поправок" Сталина, заявил:
– Я не охватил всех вопросов, но недаром Кузьма Прутков сказал – "плюньте в глаза тому, кто скажет, что можно объять необъятное!"
Сталин, однако, не успокоился тем, что один раз дезавуировал Бухарина в самом Коминтерне. Надо было покончить со "славой" Бухарина, как теоретика ВКП(б) и Коминтерна, и в "братских партиях". За выполнение этой задачи взялись вернейшие оруженосцы Сталина: во Франции – Торез, в Германии – Тельман, в Чехословакии – Готвальд. Тельман дошел до того, что публично критиковал доклад Бухарина на VI Конгрессе, тогда как в самом СССР еще не было произнесено ни одного слова по адресу Бухарина не только публично, но даже и на пленумах ЦК. Бухарин считался правоверным из правоверных. Разумеется, такой смелый поступок Тельмана поставил Бухарина в тупик. Он потребовал немедленно выслать из Москвы представителя Тельмана при президиуме Коминтерна – Неймана – и одновременно призвать к порядку самого Тельмана. Тогда Сталин решительно восстал против требования Бухарина. Более того – обвинил самого Бухарина в покровительстве правым в германской коммунистической партии. Но тут же выяснился и "секрет" смелости Тельмана. Оказалось, что Сталин сам лично подготовил выступление Тельмана против Бухарина, воспользовавшись тем, что Бухарин стоял за санкцию того переворота, который был произведен Эвертом и Герхартом после VI Конгресса против Тельмана в ЦК Германской коммунистической партии. Актом этого переворота был нанесен тягчайший удар по сталинскому аппарату в Германии. Первый человек Сталина на Западе – Тельман – был обвинен в растрате партийных денег другом Тельмана – секретарем гамбургской парторганизации Витторфом и снят с поста председателя партии. Это было сделано решением большинства ЦК КПГ. Сталин возмущался72 (72 Там же, стр. 23-24.), что это большинство во главе с Эвертом и Герхартом "...отстранили Тельмана от руководства, стали обвинять его в коррупции и опубликовали "соответствующую" резолюциюбез ведома и санкции Исполкома Коминтерна... вместо того, чтобы повернуть руль и выправить положение... Бухарин предлагает в своем известном письме санкционировать переворот примиренцев, отдать КПГ примиренцам, а т. Тельмана вновь ошельмовать в печати, сделав еще раз заявление о его виновности" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Сталин и "повернул руль" – грубым диктатом Секретариата ЦК ВКП(б) он провел решение Президиума Исполкома Коминтерна об отмене "переворота" в немецкой коммунистической партии, о восстановлении снятого партией Тельмана на его постах и об отзыве в Москву "в распоряжение Коминтерна" "примиренцев" из Берлина. Благодарный Тельман, как председатель самой крупной и самой авторитетной "секции" Коминтерна за границей, на X пленуме Исполкома Коминтерна в июле 1929 года ответил Сталину взаимностью: Тельман и его друзья внесли предложение об исключении Бухарина из Президиума Коминтерна – как "идеолога правого уклона".
То, что Сталин все еще не осмеливался делать по линии Политбюро, "иностранец" Тельман сделал по линии Коминтерна. В апреле 1929 г. Бухарин был снят с поста политического секретаря Коминтерна, но не был отозван из Коминтерна.
Чем руководствовались Тельманы? Разбирали ли они по существу обвинения против Бухарина? Показал ли им Сталин заявление Бухарина от 30 января или "платформу трех" от 9 февраля? Конечно, нет. Дело и здесь обстояло точь-в-точь так, как это рассказано у И. Силоне о случае с Троцким.
Президиум Коминтерна обсуждал меморандум Троцкого (о китайской революции) и на основании этого документа исключил его из Коминтерна. Кроме русских членов, никто из иностранных членов Президиума Коминтерна даже и не видел документа, на основании которого судили Троцкого. Когда представители Италии Силоне и Тольятти захотели видеть документ Троцкого, прежде чем о нем судить, председательствующий Тельман совершенно хладнокровно ответил: "Мы сами не видели этого документа". Силоне, подумав, что он неправильно понял Тельмана, попросил его повторить свои слова. Тельман повторил слово в слово то же самое. Тогда Силоне, которого поддержал Тольятти, заявил, что документ Троцкого, вполне возможно, и заслуживает осуждения, но не прочитав его предварительно, он не может его осуждать. Теперь вмешался в спор Сталин и, сославшись на незнакомство итальянских товарищей с внутренним положением в СССР, предложил отложить обсуждение данного вопроса до следующего дня, а тем временем "проинформировать" итальянцев о положении дел. Эта роль "информатора" была поручена лидеру болгарских коммунистов Коларову. И Коларов сыграл ее превосходно. Пригласив к себе в отель "Люкс" Силоне и Тольятти, Коларов за чашкой чая изложил итальянцам весьма толково, хотя и несколько цинично, суть "внутреннего положения в СССР". Смысл его доводов сводился к следующему: во-первых, я тоже не читал документа Троцкого; во-вторых, если бы даже Троцкий прислал мне секретно этот документ, то я отказался бы читать его, ибо он, откровенно говоря, не представляет для меня интереса; в-третьих, мы не ищем исторической правды, а констатируем факт борьбы двух групп... за власть в Политбюро. В этой борьбе сила (большинство) на стороне Сталина, а потому мы поддерживаем именно Сталина, а не Троцкого73 (73"The God that Failed", ed. by R. H. S. Grossman, New York, Harper & Brothers, p. 114.).
Таков был смысл урока коммунистической политграмоты, который преподал Коларов Силоне и Тольятти.
Совершенно так же поступили в Коминтерне и с Бухариным. Сталин был и на этот раз силой. Поэтому Сталин был прав. Теперь руки Сталина были развязаны и по международной линии. Дни Бухарина в Политбюро были сочтены. Сверхосторожный в таких делах Сталин, однако, не спешил. Прошло семь месяцев после апрельского пленума и четыре месяца после исключения Бухарина из Коминтерна, пока Сталин решился на созыв очередного пленума ЦК. Наконец, в ноябре 1929 года был созван новый пленум ЦК. Пленум обсудил два основных вопроса:
1. О коллективизации сельского хозяйства.
2. О группе Бухарина.
По первому вопросу было принято решение о форсировании коллективизации и об усилении "наступления на кулачество". Замечу тут же, что еще не было никакой речи о "сплошной коллективизации" и "ликвидации кулачества", как "класса" на ее основе. Постановление по второму вопросу, опубликованное впервые только в 1933 году, гласило74 (74ВКП(б) в резолюциях... Москва, Партиздат, 1933, стр. 611-612.):
"Заслушав заявление тт. Бухарина, Рыкова и Томского от 12 ноября 1929 г., пленум ЦК ВКП(б) устанавливает следующие факты:
1. Авторы заявления, бросая обвинения апрельскому пленуму ЦК и ЦКК, что он будто бы поставил их в "неравноправное положение", добиваются тем самым от партии "права" противопоставлять себя Политбюро, как равноправная сторона, "свободно" договаривающаяся с партией, т. е. добиваются легализации фракционной группировки правых уклонистов, лидерами которых они являются.
2. Товарищи Бухарин, Рыков и Томский, вынужденные теперь – после позорного провала всех своих предсказаний – признать бесспорные успехи партии и лицемерно декларирующие в своем заявлении о "снятии разногласий", в то же время отказываются признать ошибочность своих взглядов, изложенных в их платформах от 30 января и 9 февраля 1929 г. и осужденных апрельским пленумом ЦК и ЦКК, "как несовместимые с генеральной линией партии".
3. Бросая демагогические обвинения партии в недовыполнении плана в области зарплаты и сельского хозяйства и утверждая, что "чрезвычайные меры" толкнули середнячество в сторону кулака, лидеры правых уклонистов (тт. Бухарин, Рыков, Томский) подготовляют тем самым новую атаку на партию и ее ЦК.
4. Заявление тт. Бухарина, Рыкова и Томского в корне расходится с постановлением X пленума ИККИ, осудившего взгляды т. Бухарина, как оппортунистические, и удалившего его из состава Президиума ИККИ.
Исходя из этих фактов, пленум ЦК вынужден квалифицировать новый документ тт. Бухарина, Рыкова и Томского от 12 ноября 1929 г., как документ фракционный, как фракционный маневр политических банкротов...
Отвергая, ввиду этого, заявление тт. Бухарина, Рыкова и Томского, как документ враждебный партии, и исходя из постановлений X пленума ИККИ о т. Бухарине, пленум ЦК постановляет:
1. Тов. Бухарина, как застрельщика и руководителя правых уклонистов, вывести из Политбюро;
2. Предупредить тт. Рыкова и Томского, а также Угарова... что в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б), партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры".
Резолюция эта была выработана самим Сталиным, но оглашена Молотовым от имени "комиссии" по делу Бухарина75 (75 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 389.).
Кроме того, что сказано в этой резолюции пленума ЦК, в партийной литературе или оппозиционных публикациях не сохранилось никаких следов и об этом последнем совместном заявлении Бухарина, Рыкова и Томского от 12 ноября 1929 года. Однако даже беглый анализ резолюции пленума дает возможность установить следующие два важнейших факта:
1. Правые продолжали стоять на точке зрения своего заявления от 30 января и "платформы" от 9 февраля 1929 года.
2. Правые требовали "равноправия сторон" (сталинцев и бухаринцев). Последнее требование, безусловно, стояло в связи с "планом" Виктора и Сорокина, оглашенным на подольском совещании.
Что же касается указания резолюции на то, что правые, говоря о "снятии" некоторых разногласий, задумали тактический маневр, то тут правда, вероятно, была на стороне Сталина.
Правые учитывали опыт борьбы с "левыми", которую они вели вместе со Сталиным. Ведь это правые (Бухарин, Рыков, Томский), по инициативе Сталина, не дали лидерам Объединенной оппозиции (Троцкому и Зиновьеву) обратиться к XV съезду партии, исключив их из партии за какой-нибудь месяц до открытия съезда (декабрь 1927 г.). Остальных во главе с Каменевым исключил из партии сам съезд, хотя бы потому, что их лидеры уже числились "во врагах партии". Эту же вполне оправдавшую себя процедуру Сталин– Молотов– Каганович хотели применить сейчас к самим правым. Правые же не хотели дать для этого внешнего повода. Поэтому, не отказываясь от своих программных взглядов, они маневрировали тактически. К этому их обязывали и серьезнейшие разногласия, существовавшие в низовой массе правых по поводу тактики ("активисты" и "пассивисты").
Маневр этот, однако, не удался. Бухарина вывели из Политбюро. Рыков, Томский и Угаров письменно, а другие устно были предупреждены. То, что Сталин– Молотов– Каганович все еще не осмеливались, имея очевидную возможность, вывести из Политбюро заодно и Рыкойа с Томским, показывало их неуверенность в конечной победе. Еще более скандальным, а в истории большевизма и просто неслыханным, был другой факт: Сталин– Молотов– Каганович скрывали не только от страны, но и от собственной партии платформу правой оппозиции. И в этом, с точки зрения их собственных интересов, сталинцы были правы. Если бы, по примеру бывших оппозиций в ВКП(б) при Ленине и после него ("левая оппозиция", "новая оппозиция"), сталинцы допустили до огласки платформу правых, то вся страна из нее убедилась бы в том, что:
1. Правые против грабительской индустриализации за счет жизненного стандарта рабочего класса.
2. Правые против крепостнической коллективизации для "военно-феодальной эксплуатации крестьянства".
3. Правые против международных авантюр за счет жизненных интересов народов России.
Программа Троцкого, независимо от субъективных намерений ее автора, выглядела как программа, противоположная бухаринской, и ее сталинцы охотно допустили и до печати и даже до свободного обсуждения на партийных собраниях. Троцкий жил вчерашним днем революции и в глубине своей души был антинэпманом, а Россия, став нэповской, собиралась совершить еще один шаг – сделаться капиталистической. Тут на пути встал Троцкий. Здесь-то и произошел разрыв Троцкого не со Сталиным, а со страной. Поэтому точно так же, как Ленин нэпом убил внутреннюю контрреволюцию, Сталин от имени того же нэпа похоронил Троцкого, опубликовав его платформу к сведению всей страны. Поступить так с платформой людей, которые на своих знаменах написали магический лозунг духа нэповской России – "обогащайтесь!", – сталинцы не могли. Вот почему они не осмеливались опубликовать бухаринскую программу. Зато вся печать страны кричала: бухаринцы хотят восстановить в России старый царский строй капиталистов и помещиков! В это же время члены Политбюро Бухарин, Рыков и Томский, читавшие эту печать, как и вся страна, хранили абсолютное "молчание", а молчание, как говорят, есть знак согласия. Они молчат – значит они и всерьез "реставраторы", – так мог рассуждать простой народ. Откуда было ему знать, что уста правых искусственно закрыты.
Если в программе бухаринцы пользовались преимуществом правильно понятого духа нэповской России, то в тактике, если ее понимать не только как искусство пассивного маневрирования, но и как оружие внезапных диверсий и решительных действий на повороте истории, бухаринцы уступали троцкистам. Троцкий и троцкисты были решительные, жертвенные и мужественные люди, не боявшиеся апеллировать и к улице (демонстрации 7 ноября 1927 г.) но их "апелляция" не была "созвучна эпохе", и поэтому они проиграли. Бухаринцы находились в "контакте с эпохой", но они не меньше, чем Сталин, боялись того же народа, к которому надо было "апеллировать". Сталин был прав, когда окрестил их новым прозвищем – "оппортунисты". Но, увы, это был "оппортунизм" на пользу самому Сталину.
После вывода Бухарина из Политбюро и предупреждения остальных вопрос о дальнейшей тактике по отношению к сталинцам вновь заострился.
Либо полная капитуляция, либо переход к активным действиям, – другой альтернативы сталинцы не допускали. На созыв съезда партии Сталин соглашался также только при полной капитуляции правых. Сталин пошел еще дальше в своих требованиях. Если раньше можно было излагать – письменно или устно – на заселениях ЦК взгляды, расходившиеся со взглядами сталинцев на текущую политику, то теперь и такое действие считалось противоречащим требованиям партии. Больше того: любой член партии – от члена ЦК и до рядового коммуниста, – который публично не клеймил "правых оппортунистов" – бухаринцев, автоматически зачислялся в новую категорию "врагов партии" – в "примиренцев". Сталин – Молотов – Каганович лишали членов партии даже того преимущества, которым пользовались лидеры правых – права "молчания". Полуторамиллионная масса членов партии должна была во всеуслышание осуждать "платформу) правых, которой они никогда не видели, совершенно так же, как это делали, по свидетельству Силоне, члены Президиума Исполкома Коминтерна по отношению к Троцкому.
Этого мало. Надо было везде и всюду "выявлять и разоблачать" "оппортунистов на практике", как гласила партийная директива со страниц "Правды" и "Известий" накануне XVI съезда.
И этого еще мало. Закрытые и открытые партийные директивы требовали "беспощадно выявлять и разоблачать "скрытых оппортунистов", которые на словах согласны с партией, формально даже проводят установки ее, но в душе остаются "оппортунистами" и держат "камень за пазухой". Такова была общая атмосфера в партии к концу 1929 года.
Выбрать в такой атмосфере тактику, гарантирующую успех, особенно тактику активного действия, было нелегким делом, тем более, что сталинцы искусственным маневрированием, с одной стороны, и морально-политическими репрессиями, с другой, добились первого открытого раскола и в руководстве правых. Члены ЦК Михайлов, Котов, Угланов и Куликов на том же пленуме подали заявление "о разрыве с правыми". Политический "капиталист" Сталин весьма умело воспользовался этим "капиталом":
18 ноября 1929 года в "Правде" (№ 268) появились заявления этих четырех виднейших членов ЦК об их полной капитуляции перед Сталиным и решительном осуждении своей, ранее совместной с Бухариным, программы.
Рыков, Томский и Угаров заявили пленуму, что они, оставаясь при своих взглядах, подчиняются решению большинства. Лишь один Бухарин бросил Сталину вызов – он заявил, что не признает решения пленума ЦК и не успокоится, пока не доведет своих взглядов до сведения всей партии. Но такой образ действия Бухарина осуждал вместе со Сталиным и Рыков. Рыков и отчасти Томский считали, что надо продолжать и впредь тактику "выжидательного бездействия". Я убежден, что не Сталин, а Рыков и Томский убедили Бухарина в необходимости подать заявление в Политбюро от 25 ноября 1929 года о подчинении решению сталинского большинства ЦК. Но Бухарин писал, что он целиком остается при своих старых взглядах. В отличие от заявлений Котова, Угланова и других, Сталин, конечно, его не опубликовал (подобный "капитал" приносил лишь отрицательные проценты), но этого было вполне достаточно, чтобы заявить в печати о победе сталинцев.
Это разложение в верхах оппозиции сказалось сейчас же и среди оппозиционных кадров правых.
Такие люди, как Резников, "Нарком" перестали встречаться с друзьями. Зинаида Николаевна явно ушла в "примиренцы". Она никого не приглашала к себе и, если кто приходил к ней, то уходил с настроением человека, который только что, похоронив любимого друга, покинул кладбище – жаль покойника, да и жизнь не сладка.
Как бы в довершение ко всему этому, сталинцы в конце 1929 года приступили к массовому изданию анти-бухаринской литературы, к которому они тайно готовились еще с середины 1928 года. Рукописи таких книг давно уже лежали в готовом виде в портфеле "Кабинета Сталина", но задерживались до организационного разгрома Бухарина. Теперь Бухарин был политически "разоблачен", организационно разбит, но не был еще теоретически дисквалифицирован в глазах партии. Новые "труды красных профессоров", впрочем, бывших учеников самого Бухарина, должны были завершить дело уничтожения всякой славы "теоретика и любимца партии". Таковыми были: сборник статей "Против правой опасности и примиренчества" (Москва– Ленинград, 1929); В. Сорин: "О разногласиях Бухарина с Лениным. Краткий очерк для молодых членов партии" (Москва– Ленинград, 1930); "Фальсифицированный Ленин" ("Заметки к книге "Экономика переходного периода") ("Ленинский сборник", т. XI, 1929) и т. д. Правда, изданием фальсифицированного Ленина сталинцы ничего не достигли. Как раз из этих "заметок" Ленина на книгу Бухарина, написанную в 1920 году, то есть за год до нэпа, партия узнала, как высоко Ленин ценил Бухарина как теоретика. Среди многочисленных ленинских "правильно", "хорошо", "отлично", на полях книги Бухарина значилось и несколько критических замечаний Ленина. Так, там, где Бухарин писал: "Финансовый капитал уничтожил анархию производства внутри крупнокапиталистических стран", Ленин, подчеркнув слово "уничтожил", пишет сбоку "не уничтожил".
Этот взгляд на организованность современного "финансового капитализма" у Бухарина установился еще до революции, его Бухарин защищал против Ленина на VIII съезде партии (1919 г.) в своем докладе о программе партии, от него он не отказывался и при Сталине. Но теперь Сталин теоретические воззрения возводил в степень криминальных преступлений и поэтому мертвого Ленина заставлял бороться против живого Бухарина. Но здесь Ленин оказывал Сталину медвежью услугу. Странным казалось только то, что выпуская Ленина на сцену, Сталин не выключил, при всей прочей фальсификации, общего заключения Ленина о книге: Ленин поздравлял Комакадемию с "блестящим трудом одного из ее членов" (см. названный "Ленинский сборник", т. XI). Сказывалась, видно, старая "проклятая болезнь – беспечность и гнилой объективизм" (Сталин), от которой сам Сталин вылечился окончательно только после ежовщины, когда он приступил к подготовке фальсифицированных изданий не только ленинских, но даже и своих собственных старых сочинений (таково четвертое издание сочинений Ленина и первое издание сочинений Сталина, не говоря уже о скандальном "Кратком курсе истории ВКП(б)").
XXIII. СЛУЧАЙНОСТИ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ В КАРЬЕРЕ СТАЛИНА
Заметили ли биографы Сталина целую цепь "случайных событий", которые каждый раз выводили его из прямо-таки рокового положения и служили новой вехой на путях его стремительной карьеры? Положение отчаянное, ужасный дамоклов меч вот-вот готов сорваться прямо на голову Сталина, абсолютно некуда деваться и не от кого ожидать руки помощи. "На этот раз, ты, проклятый, отсюда не уйдешь!" – пророчат ему враги, а он не только выходит из-под меча, но с львиной силой, с волчьей хваткой и с дьявольским коварством направляет тот же меч на голову врагов, злорадствующих зрителей и даже собственных спасителей. Теперь он на переднем плане в позе благодетеля для уцелевших, в образе мстителя против будущих врагов. Он умеет эксплуатировать и "дары судьбы". Случайность объявляет закономерностью, а закономерность сводит к случайности. Его интеллектуальная примитивность недоучившегося семинариста получает ореол всепобеждающего величия и всевидящего гения. Если до очередной "случайности" "он был знаменит только у своих знакомых", как сказал бы Генрих Гейне, то после нее сама слава толкает его на более широкую сцену. Сейчас он снова на трибуне перед толпой, которая, частью с восхищением, частью с недоумением смотрит на его малоимпозантную по внешности, но необыкновенно живучую фигуру триумфатора. Он, знающий, как никто, цену толпе и самому себе, величаво позирует перед толпой и надменно выступает перед врагами. Толпа ему аплодирует за величие, а враги втихомолку вспоминают слова Перикла: "Дело в том, что кичливость бывает и у труса, если невежеству помогает счастливый случай!".
Но сколько же должно быть этих "случаев", чтобы они определили не только непостижимое восхождение одного человека, но и гибель целого поколения?
Первая русская революция. Крайние и тогда бросают в буйствующую толпу заразительный лозунг – "грабь награбленное"! Большевики создают отряды партизан, террористов и вооруженных "экспроприаторов" (слово "грабитель", режущее ухо даже самого грабителя, Ленин заменяет почти академическим иностранным словом "экспроприатор" или сокращенно – "экс").
Рядовой Джугашвили "случайно" возглавляет грузинских "эксов" и руководит грабежом тифлисского казначейства. Сотни тысяч рублей через будущего министра иностранных дел – Литвинова – переводятся за границу в кассу Ленина. Полиция тщетно ищет грабителей, арестовывает тысячи людей, в том числе и помощника Сталина по грабежу, тифлисского армянина Камо (Тер-Петросяна). Камо арестован за границей, в Берлине, по требованию русского правительства, как грабитель казначейства. Улики против Камо абсолютные и бесспорные. Он должен быть допрошен и выдан русской полиции, чтобы наказать как его самого, так и его руководителей. Для таких преступников царизм знает в революционное время только одно наказание: суточный военно-полевой суд, а на второе утро – виселица. В берлинском полицай-президиуме идут интенсивные допросы, Ленин награбленные деньги столь же интенсивно превращает в пламенные революционные прокламации и бросает в гущу бунтующей России. Джугашвили с видом святого простака и невинного младенца ходит днем по Тифлису, коротает ночи в духанах, а деньги выпрашивает... у агентов тайной полиции. Но страх временами охватывает душу: а что, если Камо вдруг расскажет немцам тайну преступления в надежде на недосягаемость русской полиции и в погоне за славой русского революционера или, что еще хуже, педанты законов и законности – немцы – отдадут Камо в руки законного судьи – русского правительства? Тогда уж не миновать веревки на шею. Но опасения Джугашвили напрасны. Камо объявляется сумасшедшим. Немцы приходят к заключению, что Камо, вне сомнения, преступник, но его сумасшествие тоже несомненно. Под ужасом содеянного преступления он лишился рассудка. Показания умалишенного не могут иметь юридической силы, да и сам он теперь безответственен перед законом. Редкая сенсация для мировой криминальной литературы. "Грабитель тифлисского банка сошел с ума" – кричат газетные шапки, и только тогда Джугашвили вздыхает облегченно. Но не надолго. В один из черных дней сумасшедшего сажают в одиночную камеру тифлисской уголовной тюрьмы. Сейчас уже и Джугашвили уверен: "Все кончено, погиб Камо, погиб и я!" Культурным немцам не угнаться за нашими жандармскими профессорами. Эти выбьют из Камо или дух или полное признание со всеми деталями. Новые допросы, новые "психоанализы" и под конец новые пытки. Но напрасно! "Если когда-нибудь на этой земле люди сходили с ума, то Камо – король сумасшедших", – решает полицейский следователь и направляет его в сумасшедший дом, в палату тихопомешанных Наполеонов. Джугашвили "случайно" ускользает от веревки76 (76Трагической была судьба самого Камо. Уже после победы советской власти, когда Сталин находился в Кремле и катался на шикарных бьюиках, Камо ехал на дрянном велосипеде по Тифлису и попал под машину. Его задавили насмерть.).
Он ссылается по другому преступлению в Сибирь. Но он бежит. Его опять ссылают подальше, но он опять бежит. Так, уже в общей сложности пять или шесть раз Джугашвили ссылают все дальше и дальше, и каждый раз ему "случайно" удается побег, и он появляется то в Баку, то в Тифлисе, то в Петербурге. Но наконец его загоняют в далекий край (Туруханская ссылка) под "строгий надзор". Побег оттуда считался почти безнадежным делом. Однако и тут "счастливая случайность" снова помогла неугомонному "беженцу". Еще не успел Джугашвили разработать маршрут своего нового побега, как его призывают в армию, но тем временем революция мощной волной прибила его к берегам Невы в апартаменты Смольного дворца в качестве члена ЦК партии большевиков и депутата всесильных Советов рабочих и солдат, но уже не как безвестного Джугашвили, а как будущего Сталина.
Октябрь. Ленин у власти. Все еще малоизвестный, Сталин получает маловажный пост народного комиссара по делам малых национальностей России. У этого министерства нет почти никаких функций. И на малые народы распространяется власть "классических министерств". Сталину делать нечего. Он просто "номинальный министр", да и пост выдуман Лениным специально для него, чтобы отблагодарить за прошлое, но и до настоящего дела не допускать. Слишком примитивен, груб, все еще "экс". Пусть пока что присматривается к другим, как надо управлять "награбленным". Сталин исполнителен, терпелив, лоялен, по-собачьи "предан Ильичу", до приторности вежлив по отношению к сильным, бесчеловечно жесток к "врагам революции". Такому надо дать власть побольше. Сталин – нарком Рабоче-крестьянской инспекции, блюститель законов революции. Враг врагов и бич нового советского бюрократизма. Вернейшее око Ильича. Гражданская война. Троцкий – полководец Красной армии, Сталин – уполномоченный по хлебу. Столицы голодают. Сталин с Волги снабжает их хлебом, забранным у крестьян штыками солдат продовольственных отрядов и частей Особого назначения. Сталин снабжает Ленина хлебом и в компенсацию требует, чтобы Ленин снабдил его мандатом, дающим ему власть над Южным фронтом Троцкого77 (77 И. Сталин. Соч., т. 7.). Ленин колеблется, Сталин задерживает хлеб ("без мандата ему не дают хлеба!"). Но без хлеба Ленин погиб. Революция удалась из-за лозунга: "Даешь хлеба, хлеба, хлеба!". Пролетариат "победил" и теперь говорит просто и естественно – "давай мой хлеб". А хлеб там, где Сталин. Нечего делать: Ленин посылает Сталину мандат. Сталин посылает хлеб Ленину с приложением своего "гениального" "плана разгрома Деникина". Заодно тут же, пользуясь ленинским мандатом, организовывает военную оппозицию (Ворошилов, Буденный, Егоров и др.) против Троцкого. Троцкий требует убрать лидера "партизан" Сталина. Сталина убирают. Плохо, но он покорно подчиняется. Рано. Надо ждать своего счастья. Не просто ждать, а ковать его. Как ковать? Теми же методами, как потом другие ковали его у самого Сталина: лестью, преданностью, исполнительностью, послушностью, но и подлостью. Сталин скромно, но демонстративно заявляет: "голосуйте за Ильича – не ошибетесь!" (то же твердили потом по адресу Сталина его "соратники"). Так было во время Брестского кризиса, так было во время профсоюзной дискуссии с Троцким, так было во время "рабочей оппозиции" и оппозиции "демократического централизма". Так было всегда после первого ленинского удара. Да, Сталин не просто лоялен, но он глубоко предан.
1920 год. Ленину исполняется 50 лет. Сталин требует публичного празднования даты рождения "великого вождя мировой революции". Ленин хочет показать, что ему чужды внешний блеск, шум и торжественные фанфары. Он старается избежать этого, но Сталин неумолим. В "Правде" появляются юбилейные статьи Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Сталина и других. В статьях дается в биографических датах Ленина анализ истории русской революции. Статьи блестящие, торжественные, высокостильные. Самая слабая из них – статья Сталина. Слабая литературно. Но только в этой статье разгадан весь Ленин: "Ленин-вождь, Ленин-организатор, Ленин-идеолог". Весь Ленин вылит в сжатых, льстивых, до упрощенства простых литературных формулах. Ленин – враг фразы и рисовки, впервые увидел себя в зеркале. Нет, Сталин не просто исполнителен, но он и талантливый интерпретатор большевизма! Но Ленин все еще не сдается. Однако враги Троцкого – Зиновьев и Каменев -выдвигают Сталина на пост генерального секретаря ЦК, чтобы руками Сталина выгнать оттуда троцкистов. Ленин все еще колеблется, он против. Собственно, только он и знает Сталина. Знает даже, куда стремится Сталин, а Зиновьев и Каменев считают его просто удобным оружием против Троцкого. Ленин болен уже давно, временами возвращается в Кремль, но почти потерял контроль над партией.
XI съезд партии (1922 г.) – зиновьевцы проводят Сталина "генеральным секретарем" ЦК. Троцкий считает даже ниже своего достоинства придавать какое-либо значение этому "техническому" факту. Ленин сдается, Сталин переселяется в ЦК и тут же приступает к войне против Троцкого. Новые кадры в ЦК. Зиновьевцы и сталинцы на паритетных началах. Глубокая конспирация и глухая борьба. Дело принимает серьезный оборот. Сталин, Зиновьев и Каменев конспирируют даже против Ленина. Больной Ленин, находясь в Горках, требует отчета от Сталина. Сталин отчета не дает. Возмущенные поведением Сталина троцкисты бомбардируют Ленина письмами, но Ленин бессилен. Сталин уже громит своих врагов в Грузии – членов ЦК и руководителей грузинского правительства, многие из которых являются личными друзьями Ленина и Троцкого. Ленин требует отчета, но Сталин его не дает. Тогда Ленин посылает с ультиматумом свою жену – Крупскую, но Сталин бесцеремонно выставляет ее из кабинета, да еще обзывает нецензурными словами. Умирающий и бессильный Ленин пишет "Политическое завещание" – убрать Сталина со всех постов в партии – и вдобавок, после "разговора Сталина по телефону с Крупской", краткую записку в ЦК, что он порывает всякие отношения со Сталиным. Теперь судьба Сталина на волоске – авторитет Ленина в партии и ЦК непререкаемый. Первый день возвращения Ленина к работе – последний день сталинской карьеры. Но тут опять помогла "случайность" – Ленин умирает, и Сталин остается.
Еще один, правда, не последний, но самый свежий пример. 1941 год. Война. Триумфальный марш немцев в глубь России. Судьба Сталина и режима на волоске. Она, собственно, предрешена: один на один с Гитлером Сталин бы погиб. Трагическая "случайность": Рузвельт и Черчилль спасают удачливую голову Сталина – на свое же несчастье.
Если в будущем какой-либо суеверный биограф Сталина возьмется за перо, то таких "счастливых случайностей" он установит уйму. Но я не суеверен и думаю, что в этом хаосе "случайностей" – величайшая закономерность криминальной карьеры Сталина. До конца Сталина могут понять лишь криминалисты и психологи, но никак не историки и социологи.
Но я не могу не указать здесь и еще на одну "случайность", которая имеет прямое отношение к моему дальнейшему изложению.
Один счастливый случай в борьбе Сталина против правых представился еще до того, как он окончательно разделался с врагами в ЦК. Это было 21 декабря 1929 года. Сталину в этот день исполнилось 50 лет. Но отмечать даты рождения или даже юбилеи вождей не принято в партии. Ленинский юбилей был единственным исключением, но то был все-таки Ленин. Молотов, Каганович и Ворошилов решили в полном согласии с амбицией Сталина "легализовать" нового вождя партии. До сих пор все члены Политбюро назывались "вождями партии" и перечислялись всегда в алфавитном порядке. Если же речь шла о каком-нибудь отдельном члене Политбюро, то писали просто: "один из вождей или руководителей партии". Теперь впервые был нарушен и алфавит и вместе с тем ликвидирован "институт вождей" – Сталин объявляется публично "первым учеником Ленина" и единственным "вождем партии". "Правда" была заполнена статьями, приветствиями, письмами, телеграммами о "вожде" (прилагательные вроде "мудрый", "великий", "гениальный" пришли позднее, по мере развития аппетита). Почин "Правды" подхватили другие газеты, за ними – журналы, провинциальные газеты, радио, кино, клубы, вся пропагандистская машина партии. Уже во всей прессе завелся стандарт – каждая статья начиналась ссылкой на "вождя" и кончалась верноподданнейшим поклоном по его же адресу. Юдины и Мехлисы, Вышинские и Варги талантливо оспаривали друг у друга пальму первенства по восхвалению Сталина. Но всех этих "академиков" превзошел потом неграмотный акын Казахстана Джамбул, который в той же "Правде" кратко и образно определил, кто такой Сталин: "Сталин – глубже океана, выше Гималаев, ярче солнца. Он – учитель Вселенной!". Вот все это бешеное соревнование во лжи, фальши и виртуознейшей лести началось официально с тех дней. Сталин ответил на все это притворное раболепство краткими, но производящими впечатление строками: "Я готов отдать и впредь за дело партии все свои силы и способности и, если потребуется, и всю свою кровь, каплю за каплей". Враги Сталина острили тогда – "к чему такая скромность – "капля за каплей" – отдал бы всю кровь сразу!"
Вот в зените этой пропагандистской шумихи – 27 декабря 1929 года78 (78 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 141-172.) – Сталин единолично и без решения ЦК произнес смертный приговор многомиллионному российскому крестьянству – так называемому "кулачеству". В речи на конференции "аграрников-марксистов" в этот день Сталин заявил: мы делаем новый поворот в нашей политике и приступаем к "ликвидации кулачества, как класса, на основе сплошной коллективизации". Таких кулаков в стране было, по официальной статистике, 5 миллионов человек и кандидатов в них – "зажиточных и подкулачников" – не менее 13 миллионов. Началась подлинная война на истребление крестьянства. Только тогда, когда я увидел своими глазами в Центральной России и на Кавказе, как проводилась эта "коллективизация и ликвидация", я понял Дедодуба: "в деревне идет настоящая война, хуже гражданской и германской!" Я не стану рисовать здесь ни ужасов этой "войны", ни ее последствий в стране. Об этом хорошо и много рассказано другими свидетелями. Здесь я хочу только сказать о том, как реагировали на "новый поворот" люди правой оппозиции.
Я упомянул, что выступление Сталина последовало неожиданно и без решения ЦК. В решении по сельскому хозяйству, которое принял пленум ЦК за месяц до выступления Сталина ("ноябрьский пленум"), ни слова не сказано ни о "новом повороте в политике партии", ни о ликвидации "кулачества, как класса". Там говорится, правда, что "колхозное движение ставит задачу сплошной коллективизации перед отдельными областями", но абсолютно нет ни единого слова о "ликвидации кулачества, как класса", а там, где речь идет об этой части крестьянства, сказано лишь следующее: "развивать решительное наступление на кулака, всячески преграждая и пресекая попытки проникновения кулаков в колхозы"79 (79ВКП(б) в резолюциях..., стр. 594-603.).
Но пропагандистская ругань по адресу "кулаков" не сходила со страниц советских газет, начиная уже с VIII съезда партии (1919 г.). Сталин же заявил теперь о "ликвидации", то есть конфискации имущества и земли у пятимиллионного крестьянства (для начала) и выселении его в сибирские тундры без крова, одежды и пищи, причем поголовно – от грудных детей и до глубоких стариков. Даже в мрачные эпохи рабства и работорговли щадили детей, матерей и стариков. Сталин не щадил никого. Такая расправа с крестьянством считалась настолько невероятной, что первое время мы думали, что Сталин сказал это ради красного словца или просто сболтнул лишнее по неосторожности. Когда же выяснилось, что Сталин вовсе не занимался упражнением в красноречии, в верхах партии, не говоря уже об оппозиционных кругах, началось весьма серьезное брожение. Рыков и Томский подали протест в ЦК против "самовольного" выступления Сталина и прямого нарушения решения последнего пленума о политике в деревне. Раскаявшиеся было Угланов, Котов и другие поспешили присоединиться к протесту. От местных секретарей партии и членов ЦК и ЦКК начали поступать недоумевающие телеграммы и запросы. На время создалось неуверенное, почти кризисное положение, когда правые, поймав Сталина с "поличным", могли бы призвать его к ответу, как узурпатора власти не только Политбюро, но и ЦК.
Сталин метался между Молотовым и Кагановичем, низы настойчивее требовали разъяснения, члены ЦК считали себя обойденными, но правые ограничились паллиативными мерами "торжественного протеста". О Бухарине ничего не было слышно. Отдав Рыкова и Томского на произвол Сталина, он как бы пассивно мстил им: вот вам, простофили, Сталин. Любуйтесь и катитесь вместе с ним в яму! Но чем больше росли трудности, тем увереннее росла сила Сталина. 5 января 1930 года Политбюро одобряет задним числом речь Сталина и выносит решение "о темпе коллективизации"80 (80ВКП(б) в резолюциях..., 1933, ч. И, стр. 792.) по всему СССР. Правые воздерживаются. Запросы с низов и недоумения членов ЦК прекращаются. Страна погружается в принудительную и кровавую коллективизацию. Победа Сталина над ЦК – полная. Насколько он победил партию и народ, покажут коллективизация и "ликвидация кулачества". Но тут перспективы – мрачные. Отдельные крестьянские вспышки в связи с "чрезвычайными мерами" на хлебозаготовках осени 1929 года перерастают в грозные тучи крестьянских бунтов по всей стране – в Центральной России, на Урале, в Сибири, в Туркестане, на Кавказе... Происходит второе издание крестьянской революции 1905 года, но без поддержки рабочих города, при молчании интеллигенции, при безучастности внешнего мира... Мужики с вилами бросаются на первые, для них еще диковинные, советские танки (первое "боевое крещение" советские танки получают в войне против собственного народа), женщины – на штыки чекистов, дети истерически плачут на телах умерщвленных родителей, а танки, пушки, пулеметы и штыки безжалостно и с какой-то жуткой планомерностью "коллективизируют" одних, ликвидируют других. Да, это действительно хуже любой войны, которая когда-либо разыгрывалась в истории народов и государств.
"Оперативные сводки" с фронтов этой войны доносят в ЦК: абсолютное большинство крестьянства предпочитает физическую ликвидацию начавшейся принудительной "коллективизации".
"Мудрый вождь" приказывает еще и еще раз нажать, наступить, сломать, разбить "кулацкий саботаж". Но все это тщетно и напрасно. Крестьяне умирают, но не сдаются. Правда, все это неорганизованно, стихийно, без связи и порою безумно. Но каждый миг может объявиться новый Пугачев, и тогда судьба, советской власти – в руках такого Пугачева. Страна – крестьянская, армия – тоже. Революция тоже была крестьянско-солдатская, хотя ее узурпировал город, но нынешняя революция может жестоко отомстить городу. Реалисты и трусы из Политбюро, наконец, спохватились. Надо предупредить Пугачева. Теперь уже по решению Политбюро Сталин выступает с новым заявлением в "Правде" – 2 марта 1930 года. Выходит статья Сталина под фарисейским заглавием: "Головокружение от успехов". Оказывается, у большевиков "вскружилась" голова от "больших успехов по коллективизации", и в этом "головокружении" наши местные организации ("стрелочник – виноват"!) начали насильственно коллективизировать крестьян. Это, – говорит Сталин, – является нарушением "ленинского принципа" добровольности в колхозном движении. 15 марта 1930 года выходит и новое постановление ЦК, которое подтверждает статью Сталина и во всеуслышание объявляет о "добровольности колхозного движения".
Оба документа исключительно важны: они удостоверяют то, что происходило в деревне, и объективно признают банкротство политики ЦК в колхозном движении.
"Нельзя насаждать колхозы силой, – писал Сталин в этой статье и тут же спрашивал: – А что иногда (!) у нас происходит на деле? Можно ли сказать, что принцип добровольности и учета местных особенностей не нарушается в ряде районов? – И тут же отвечал: – Нет, нельзя этого сказать"... В замаскированных формулировках, ссылками на "огромные успехи", Сталин старался в этой статье переложить собственную вину на местные организации. Но и тогда было известно, а впоследствии заявили об этом и официально, что выступление Сталина с "Головокружением от успехов" не было добровольным, личным почином. Оно было продиктовано до смерти испуганным ЦК. Его же собственные единомышленники заявили ему прямо:
– Ты сам заварил эту кашу, ты сам должен ее и расхлебывать!
Во второй своей статье на ту же тему ("Ответ товарищам колхозникам") Сталин, встав в невинную позу простого исполнителя воли ЦК, прямо признался81 (81И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 213.):
"Иные думают, что статья "Головокружение от успехов" представляет результат личного почина Сталина. Это, конечно, пустяки. Не для того у нас существует ЦК, чтобы допускать в таком деле личный почин кого бы то ни было. Это была глубокая разведка ЦК. И когда выяснились глубина и размеры ошибок, ЦК не замедлил ударить по ошибкам всей силой своего авторитета, опубликовав свое знаменитое постановление от 15 марта 1930 года".
Сделав это признание о своей "скромной роли" во "всесильном ЦК", но тщательно избегая даже упоминания о своем единоличном приказе о коллективизации 27 декабря, Сталин еще раз делает комплимент Центральному Комитету, без которого "трудно остановить во время бешеного бега и повернуть на правильный путь людей, несущихся стремглав к пропасти" 82 (82 Там же, стр. 213.) (курсив мой – А.А.). Сталин во главе ЦК стремглав летел бы в пропасть, если бы ЦК временно не встал над Сталиным, – таков смысл этого признания. Впрочем, такой вывод из этого выступления подтверждает сам Сталин в той же статье, когда констатирует, что
"Вполне реальна опасность превращения революционных мероприятий партии в пустое, чиновничье декретирование со стороны отдельных представителей партии... Я имею в виду не только местных работников, но и отдельных областников, но и отдельных членов ЦК".
Сталин так заканчивает свое признание основной опасности, создавшейся в связи с колхозными восстаниями83 (83Там же, стр. 211-212.):
"Опасность состоит здесь в том, что они, эти ошибки ведут нас прямым сообщением к развенчанию колхозного движения, к разладу с середняком, к дезорганизации бедноты, к замешательству в наших рядах, ...имеют тенденцию толкнуть нас... на путь подрыва пролетарской диктатуры" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Ведь все это, собственно, было то, против чего предупреждали правые – Бухарин и другие.
Но Сталин не был бы Сталиным, если бы он и это свое очевидное и им самим же косвенно признанное (ошибки "отдельных членов ЦК") преступление не отнес на счет правых. "Левые загибщики являются союзниками правых уклонистов" безапелляционно заявляет неповторимый "диалектик" Сталин84 (84Там же, стр. 212.). Обратимся теперь и к самому "знаменитому" постановлению ЦК от 15 марта 1930 г.85 (85 КПСС в резолюциях.:., ч. II, издание 7-е, стр. 549-550.).
"Полученные в Центральном Комитете партии сведения, – говорится в нем, – о ходе колхозного движения показывают, что... наблюдаются факты искривления партийной линии в различных районах СССР... В ряде районов добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания, под угрозой лишения избирательных прав и т. п. В результате в число раскулаченных попадает иногда часть середняков и даже бедняков, причем в некоторых районах процент "раскулаченных" доходит до 15, а процент лишенных избирательных прав – до 15-20. Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением... (мародерство, дележка имущества, аресты середняков и даже бедняков и т. п.)... (в некоторых районах коллективизация за несколько дней "доходит" с 10 до 90%)... (происходит) административное закрытие церквей без согласия подавляющего большинства села... и упразднение в ряде мест рынков и базаров..."
То, что произошло после этого в деревне, было катастрофической иллюстрацией провала сталинской политики. Вот данные из разных советских источников, которые лучше всяких рассуждений демонстрируют масштаб этого провала86 (86В. Мерцалов. Трагедия российск. крестьянства. "Посев", 1950.).
Годы и месяцы коллективизации Коллективизация всех крестьянских хозяйств в СССР в %
Июнь 1928 1,7
Июль 1929 3,9
Октябрь 1929 4,1
Январь (20) 1930 21,0
Март (10) 1930 58,1
Апрель 1930 37,0
Май 1930 28,0
Июнь 1930 24,0
Сентябрь 1930 21,0
Всем этим "головокружением от успехов" ЦК был обязан своему "мудрому" вождю. Но вождь вышел сухим из воды. Цель статьи Сталина и постановления ЦК – временный отказ от политики насильственной коллективизации и ускоренной массовой ликвидации "кулачества", чтобы спасти положение, – была достигнута. Политика Сталина позорно провалилась, основная масса крестьянства вышла из колхозов, деревня успокоилась. Но позорно провалилась и политика правых. Небывалые во всей истории сталинизма шансы – шансы силой скинуть сталинский режим – были упущены самым непростительным образом. В условиях, когда решительно все прогнозы правых оправдались, в условиях, когда почти вся Россия ответила на аракчеевскую политику Сталина–Молотова–Кагановича крестьянскими бунтами, в условиях, когда сам Сталин, потеряв голову, метался из стороны в сторону, в условиях, когда Красная армия, то есть те же крестьяне в красноармейских шинелях, отказывались стрелять в своих братьев, в условиях, когда в местных партийных организациях царила паника, а в самом ЦК растерянность и неуверенность, – в этих условиях единственно правильной политикой была бы политика демонстративного разрыва со сталинским ЦК, политика апелляции к народу. Правда, позже, на своем процессе в марте 1938 года, Бухарин заявил, что он обманывал ЦК, подавая заявление о лояльности с тем, чтобы подготовить и возглавить крестьянские восстания в стране против сталинского режима. Это была чудовищная неправда, вложенная в уста Бухарина самими чекистами. Но зато верно другое. Среди рядовых членов оппозиции, среди московских групп были люди ("активисты"), которые требовали от своих лидеров энергичных действий по свержению Сталина, пользуясь крестьянскими бунтами и банкротством сталинской политики.
Как отвечали лидеры на эти требования? Читатель уже знает, как отвечал на это Бухарин. Укажу еще и на другую, не новую, но весьма характерную для сталинской политики черту – на умение маневрировать между "кнутом и пряником". Каждая репрессия широкого масштаба в СССР всегда сопровождалась определенными материальными подачками. Так было и сейчас. Но цель подачек на этот раз была другая – если не вышло кнутом, так заманить крестьян "пряником" в те самые колхозы, против которых они столь решительно и пока успешно восстали. В цитированной выше статье "Ответ товарищам колхозникам" от 3 апреля 1930 года (кстати сказать, никаких вопросов Сталину колхозники не задавали – они были выдуманы самим Сталиным для его излюбленной формы "изложения") Сталин довольно ясно говорит об этом "прянике"87 (87 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 222.):
"На днях Советская власть решила освободить от налогового обложения на два года весь обобществленный рабочий скот в колхозах (лошадей, волов и т. д.), всех коров, свиней, овец и птицу, находящихся как в коллективном владении колхозов, так и в индивидуальном владении колхозников.
Советская власть решила, кроме того, отсрочить к концу года покрытие задолженности колхозников по кредитам и снять все штрафы и судебные взыскания, наложенные до 1 апреля на крестьян, вошедших в колхозы.
Она решила, наконец, обязательно осуществить кредитование колхозов в настоящем году в размере 500 миллионов рублей".
Тут же для еще большей ясности Сталин добавляет: "Этих льгот не получат крестьяне, ушедшие из колхозов". Но каким же образом могут и эти крестьяне получить такие великодушные и щедрые "милости" Сталина?
Сталин прямо отвечает: "Только возвращением в колхозы могут они обеспечить себе получение этих льгот".
Я не хочу предвосхитить свое дальнейшее изложение, но я должен сказать в связи с этим и о том, что Сталин сознательно умолчал – постановление ЦК об этих льготах для колхозников и возвращавшихся в колхозы было принято вместе с другим постановлением, до сих пор не опубликованным, но строго проводившимся в жизнь – о применении серии налоговых и экономических репрессий по отношению к тем "беднякам и середнякам" в деревне, которые отказываются добровольно войти в колхозы. Коротко – весь смысл "мирных" репрессий сводился к тому, чтобы упорствующие крестьяне ясно осознали и заявили: "Жить вне колхоза просто невозможно!" Хотя колхозы все еще "бумажные", но сам факт номинального нахождения в колхозах освобождает крестьян от ряда высоких обложений и налогов, да еще они получают кредит (в деньгах, ссудах, в сельскохозяйственном инвентаре и т. д.). Совершенно другое создалось положение у единоличных крестьян – сегодня номинально свободных, но завтра так же обреченных на колхозное ярмо, как и нынешние "передовики". Поэтому прав был Сталин, когда в той же статье писал: "Крестьяне допускают ошибку, уходя из колхозов". В конечном счете и сами крестьяне скоро поняли эту свою "ошибку". Жестокая действительность нанесла смертельный удар иллюзии о возможности оставаться вне колхоза. Стало ясно, что имеются только два пути: один путь – в колхоз, с широкими обещаниями "счастливой жизни"; другой путь – в Сибирь, где безжалостный НКВД находится в вернейшем союзе с суровой природой. Третьего пути не было.
Такой скандальный провал политики коллективизации, который ясно предвидели и о котором безуспешно предупреждали бухаринцы, вызвал величайшее замешательство в рядах партии. Все видели и чувствовали, что статьи и постановления ЦК – это просто громоотводы против наэлектризованной до предела и в партии, и в стране атмосферы. Трудно было бы найти в партии мало-мальски мыслящего человека, который бы не повторил слов М. И. Калинина, сказанных им, по свидетельству Л. Троцкого, по другому поводу: " Сталин может завести нашу телегу в такую пропасть, из которой никому из нас не выбраться".
Но в том-то и заключалась другая характерная черта Сталина, что, заведя однажды партийную телегу в какую-либо пропасть, он выходил оттуда через трупы тех, кого он в свое время железной рукой в нее запрягал. Так поступил Сталин и на этот раз. Несмотря на то, что крестьянство бунтовало по всей стране, несмотря на то, что партийная масса стала в явную оппозицию к политике ЦК, несмотря на то, что даже ортодоксальнейшие члены ЦК и ЦКК на местах требовали обсуждения чрезвычайного положения на чрезвычайном съезде партии, Сталин–Молотов–Каганович не удосуживались даже созвать пленум ЦК. Не созывали они съезда или пленума ЦК именно в силу этих же обстоятельств.
Между тем срок очередного пленума ЦК уже наступал. Устав партии гласил, что "Центральный Комитет имеет не менее одного пленарного заседания в два месяца"88 (88Устав ВКП(б). "Правда", № 140 (3369), 26.06.1926.).
Последний пленум был 10-17 ноября 1929 года, сейчас прошел уже январь. Но прошел не только январь, а прошло почти восемь месяцев, пока Сталин и сталинцы решились на созыв пленума ЦК, в котором они были в абсолютном большинстве на последнем, ноябрьском пленуме, когда они громили бухаринцев только за то, что те предупреждали против опасной "пропасти".
Сталин, конечно, был прав, отказываясь от созыва пленума. Теперь последний фанатик из его собственного окружения видел, что партия провалилась на коллективизации из-за Сталина и его "ближайших соратников" и что лично он и его друзья должны ответить за этот провал перед пленумом.
В этих условиях созвать собрание высшего учреждения партии – значило совершить политическое самоубийство. Сталин был последним в составе ЦК, кто был бы способен на этот отчаянный шаг. Он избрал испытанный путь – путь аппаратной расправы с теми из своей же среды, которые толкали Сталина на это самоубийство. Аппарат ЦК, собственно "Кабинет Сталина" и Секретариат, по всей стране приступил к перетасовке партийных карт, в течение которой начали выходить из игры не только простые козыри, но и грозные партийные тузы, в том числе те же предположительно опасные члены ЦК и ЦКК на местах и в центре. Были сняты с партийной работы десятки руководителей областей на Украине, в Белоруссии, на Волге, в Сибири. Было сменено партийное руководство туркестанских республик, республик Закавказья, республик и областей Северного Кавказа. Сменили даже московское областное руководство во главе с Бауманом, бывшим до сих пор вернейшим человеком Сталина, который был недавно выдвинут туда прямо из самого "Кабинета Сталина", сначала заведующим деревенским отделом, а потом секретарем МК.
Обвинение против всех стандартное: "левые загибы" в проведении "генеральной линии партии" по коллективизации. Другими словами, Сталин одним выстрелом убивал сразу двух зайцев – ликвидировал своих потенциальных критиков в составе ЦК и на местах, наделив их новой криминальной кличкой "левых загибщиков", а перед крестьянством и рядовой партийной массой реабилитировал себя переложением собственного преступления на голову своих добросовестных исполнителей.
На место снятых редко назначались местные люди. Но и из Москвы посылались преимущественно те, кто прошел стаж партийной работы непосредственно в аппарате ЦК или ЦКК (заведующие и заместители отделов ЦК и ЦКК, инструктора разных отделов, "эксперты" из "Кабинета Сталина"), или из высших партийных школ при ЦК (Коммунистические университеты имени Свердлова, имени Сталина, курсы марксизма, Институт красной профессуры).
Одновременно "Особый сектор" ликвидировал и всякие следы сталинского преступления – все директивы ЦК по коллективизации от конца января 1930 года были срочно возвращены обратно в ЦК через фельдъегерскую связь НКВД из "спецсекторов" обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий и, может быть, уничтожены. Даже в позднейших партийных публикациях ни одна из этих директив не увидела свет, что, конечно, вполне естественно. Именно в директивах ЦК, подписанных лично Сталиным, за январь и февраль, фактически аннулировалось известное постановление ЦК в начале января 1930 года о "темпе коллективизации", согласно которому коллективизация в СССР должна была проводиться "планомерно" и в течение почти пятилетнего срока, в зависимости от районов. Под влиянием первого азарта дутых "встречных планов" или, выражаясь словами Сталина, в "головокружении от успехов", сам же Сталин требовал теперь "более ускоренных темпов коллективизации". За указанный период времени последовало несколько таких директив, которые теперь считали удобным сжигать вместе с их вольными или невольными исполнителями. Даже больше. Очень многие из местных руководителей поплатились своей партийной карьерой за то, что либо уклонились от проведения их в жизнь, либо просто не поспевали за "колхозными темпами" Сталина. Их Сталин снимал как "правых оппортунистов на практике". Можно было бы думать, что теперь, когда жизнь вылечила и самого Сталина от его чересчур бурной колхозной лихорадки, он амнистирует хотя бы этих, оказавшихся "правыми на практике", и тем самым отчасти исправит собственную ошибку. Сталин был не таков. Еще ни разу не было случая в его долгой и суровой жизни, чреватой не только блестящими успехами, но и грубейшими ошибками, чтобы Сталин добровольно сказал: "Да, товарищи, вот здесь-то я ошибся". Это, однако, не означало, что Сталин упорствовал в своей очевидной и грубой ошибке. Он ее исправлял, но исправлял втихомолку, без шума, на практике и по возможности за счет тех, кто был вернейшим исполнителем его же ошибочной воли. Тех же, кто сопротивлялся этой воле, а как потом выяснилось, были правы, он уничтожал с еще большей жестокостью, потому что они оказались правы.
Так в тридцатых годах к власти двинулось на место "правых" бухаринцев и "левых загибщиков" новое, послеоктябрьское поколение большевиков – аппаратчики ЦК (Маленков, Хрущев, Щербаков, Михайлов, Суслов, Пономаренко, Патоличев, Козлов), "красные директора" предприятий (Булганин, Первухин, Малышев, Тевосян, Сабуров, Ефремов), чекисты (Берия, Багиров, Круглов, Абакумов, Меркулов, Серов), "академики" и "красные профессора" (Мехлис, Юдин, Митин, Панкратова), сталинские "дипломаты" (Громыко, Малик, Смирнов, Зорин, Семенов). Этот список мог бы быть доведен до сотни менее известных имен. Я ограничиваюсь указанием на характерных и ведущих представителей каждой из перечисленных групп. Сознательно обхожу армию, так как ее командный состав после ликвидации троцкистов оставался постоянным и некоторым образом "вне политики" до самой "ежовщины".
Это новое поколение, свободное от прошлых "ошибок" и уклонов, без амбиции и без своеволия, исполнительное и преданное, действующее и не рассуждающее, а главное – выросшее тут же на глазах самого Сталина с "коллективной биографией" – было способно на все, кроме одного – самостоятельного мышления.
XXIV. МОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ В "ПРАВДЕ" ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ
Я должен сделать здесь некоторое отступление, чтобы изложить один характерный эпизод, связанный с моей личностью.
Внимательный анализ документов партии и особенно их сличение с живой практикой в национальных районах СССР не оставляли никакого сомнения в том, что так называемая "национальная политика" сталинского руководства есть политика пустых деклараций, отличающаяся только своей эластичностью и "косвенными путями", как выражался Сталин. По этому вопросу я и решил выступить со статьей во время дискуссии накануне XVI съезда. Я не отвергал национальной политики партии ленинского периода (X и XII съезды партии), а требовал возврата к ней, главное – практического проведения в жизнь того, что много раз декларировалось на бумаге. На X и XII съездах партии (1921-1923 гг.) были выдвинуты лозунги: "надо помочь национальным окраинам России догнать ушедшую вперед центральную Россию в хозяйственном и культурном отношении" и "ликвидировать фактическое неравенство народов России". Я писал, что нынешние темпы нашего хозяйственного и культурного строительства не обеспечивают выполнения этих ясных и четких директив X и XII съездов партии не только за эту пятилетку, но и за ближайшие пятилетки. Но самым главным в моей статье было другое: я отвергал коллективизацию для национальных районов СССР. Моя работа еще не была закончена, когда в "Правде" появились "Тезисы Политбюро" по будущим докладам на XVI съезде партии Яковлева (тогда – наркомзем СССР), Куйбышева (тогда – председатель ВСНХ), Шверника (тогда – председатель ВЦСПС). Я решил переделать свою статью в плане "лояльной" критики тезисов ЦК. Правда, я шел на большой риск: за такую лояльность меня могли исключить из партии, а значит и из ИКП. На ноябрьском пленуме было решено, что "пропаганда взглядов правого оппортунизма несовместима с пребыванием в ВКП(б)". Выступление против коллективизации, хотя бы в национальных районах СССР, конечно, считалось самым "махровым оппортунизмом". Но при моих настроениях трудно было считаться с каким-либо риском. Он выглядел как подвиг. Сорокину я не говорил, что готовлю статью по национальному вопросу, а когда она была готова, положил ее ему на стол. Хотя Сорокин внимательно следил за моими "успехами" в "разочарованиях", но статья явилась для него полнейшим сюрпризом. Как сейчас помню его первую реакцию. Сорокин внимательно прочитал всю статью, временами возвращаясь к отдельным страницам и мыслям. По выражению его лица нельзя было понять, что меня ожидает в конце – ядовитый смех или торжественная похвала. Сорокин наконец кончил чтение и произнес свой приговор кратко: гора пошла к Магомету! Поздравляю! – и крепко пожал мне руку. Не только мое национально-политическое, но и авторское самолюбие было польщено. Прямо по пути от Сорокина я опустил готовый конверт со статьей в "Правду" в почтовый ящик на Тверской.
Однако прошли дни, прошла неделя, но моя статья не появлялась. При встречах Сорокин спрашивал, послал ли я статью в "Правду". Я отвечал уклончиво – еще нет, "дорабатываю" и пошлю. Началась вторая неделя. Я каждый день ранним утром бегаю к газетному киоску. Беру газету, быстро и с волнующим нетерпением пробегаю оглавление "Сегодня в номере", потом перелистываю газету и разочарованно комкаю ее в руках – нет и нет! Ясно, что мое "творчество" направили по назначению – в редакционную корзину бдительного Мехлиса в лучшем случае, в бюро Ярославского – в худшем. "Худшее" и есть самое трагикомическое: я попросту сделал донос на самого себя!
Я перестал бегать по утрам за газетой. Наводить справки в редакции не позволяло самолюбие. Но "ура" и "увы" одновременно: 22 июня 1930 г. читаю "Сегодня в номере" "Правды": А. Авторханов "За выполнение директив партии по национальному вопросу". Статья напечатана как первая и основная в "Дискуссионном листке" № 17. Она занимает почти три колонки "Правды". Выброшены только некоторые острые места, особенно персональная критика по адресу членов Политбюро А. Андреева и Л. Кагановича, которым было поручено Центральным Комитетом провести первую, "опытную" "сплошную коллективизацию" в СССР. Я собрал очень много материала о том, как проводилась секретарем крайкома Андреевым и командированным ему на помощь Л. Кагановичем эта "опытная расправа" с крестьянством на Северном Кавказе. "Правда" разрешила мне критиковать "тезисы Политбюро", но не практику Андреева и Кагановича. Поэтому в конце статьи вместо бомбы получился куцый хвост. Но я был доволен и этим. Чтобы не утомлять читателя, я не стану цитировать здесь отдельные места этой статьи, тем более, что ее содержание я уже в основном рассказал выше. Но я никак не могу пройти мимо той реакции, которую она вызвала у официальной партийной верхушки: сначала в ряде статей в "Правде" против меня, а потом в ИКП. Из критики я остановлюсь сначала на статье новоявленного теоретика партии по национальному вопросу – Коста Таболова (Таболов был членом постоянной "национальной комиссии" ЦК, потом секретарем обкома партии в Алма-Ате, где он и был ликвидирован Ежовым и Маленковым). 26 июня 1930 года в "Правде" появилась статья ("Дискуссионный листок" № 21), в которой он резко обрушился "с позиций партии" на известного деятеля партии Диманштейна за его передовую в журнале "Революция и национальности" и на меня за статью в "Правде". Вот наиболее характерные возражения мне Таболова:
"Но если т. Диманштейн переоценил наши успехи, поспешил умалить значение национального вопроса, объявил его в основном решенным, то т. Авторханов перегнул в обратную сторону, смазал наши успехи в национальной политике.
В своей статье т. Авторханов пишет: "Нынешние темпы нашего культурного и экономического строительства в национальных районах и имеющиеся достижения не обеспечивают выполнения весьма ясных и практических директив X-XII съездов (1920-1923 годы) партии не только за эту пятилетку, но и за ближайшие пятилетки".
Процитировав эти слова, Таболов восклицает:
"Итак, даже "за ближайшие пятилетки" существующие темпы не обеспечивают, по мнению т. Авторханова, успешного выполнения решений X—XII съездов партии! Отсюда у т. Авторханова требование сверхфорсированных темпов для национальных окраин, если даже они хозяйственно не целесообразны.
Первая ошибка этой формулы т. Авторханова заключается в том, что условия самой отсталой Чечни он неправильно распространяет на все окраины.
Во-первых, неверно, что успешное выполнение решений X и XII съездов требует ряда пятилеток, ибо часть решений этих съездов уже сейчас выполнена полностью (?!); во-вторых, т. Авторханов отрывает национальную политику от общей политики партии; в-третьих, т. Авторханов явно замазывает громадные достижения в национальной политике пролетариата... В-четвертых, недооценив наши успехи, развивая пессимизм, т. Авторханов дает пищу представителям местных националистов в их нападках на партию".
Прочитав мне такую "глубокомысленную" нотацию, Таболов переходит к "колхозным делам" и начинает декларировать от имени партии, то есть от имени той "партии в партии", в которой он тогда состоял:
"Партия против подмены крупных вопросов политики партии якобы национальными соображениями, против преувеличения особенностей республик и национальных областей, против замалчивания наших успехов. Партия против местного национализма – разновидности оппортунизма в национальных окраинах. Национальный вопрос на новом этапе должен охватить такой лозунг партии, как ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации... Неправ т. Авторханов, когда противопоставляет землеустройство задачам создания тозов (тоз – "товарищество по совместной обработке земли", – А.А.) и артелей в национальных окраинах. Авторханов пишет:
"Если бы мы начали подходить к массовому колхозному движению в национальных районах с тозов и артелей, то это было бы не по-ленински – начать надо с простейшего и пока неразрешенного -с землеустройства".
Приводя эту цитату, Таболов "победоносно" комментирует:
"Землеустройство, не ускоряющее социалистическую переделку деревни, а увековечивающее индивидуальное хозяйство!"
Заканчивая свою статью, Таболов решил почему-то еще раз вернуться к моему первому тезису, который он так "добросовестно" разобрал:
"В своей статье ("Дискуссионный листок" № 17) т. Авторханов пишет:
"Надо поставить теперь, в реконструктивный период, перед собою практическое, более чем форсированное устранение фактического неравенства национальностей... Нельзя утверждать, что все, что хозяйственно нецелесообразно и не эффективно в данное время пролетарская революция не делает".
Характерно, что тут же выдвигается требование провести все это "практически". Спрашивается, разве мы до сих пор решали задачу устранения фактического неравенства непрактически?".
Забегая несколько вперед, хочу указать, что самоуверенный Таболов и его друг Мехлис тут попали впросак. Каково должно было быть их удивление, когда они в решении XVI съезда партии по докладу Сталина прочли буквально следующее89 (89ВКП(б) в резолюциях..., 1933, ч. II, стр. 624.):
"Партия должна усилить внимание к практическому проведению ленинской национальной политики, изживанию элементов национального неравенства и широкому развитию национальных культур народов Советского Союза" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
"Ученый" Таболов при всем своем усердии выслужиться перед Сталиным все-таки не разгадал основного смысла моего выступления. С этой задачей блестяще справился один из "экспертов" по национальному вопросу в "Кабинете Сталина" – Лев Готфрид. 30 июня 1930 года (то есть уже после открытия съезда) он выступил в "Правде" со статьей на ту же тему.
Таболова я знал лично. Знал, что он метит туда же, куда метили тогда совсем не влиятельные Митин и Юдин или еще менее их заметные Хрущев и Маленков, то есть в члены ЦК.
Готфрид находился у самой цели. Если он и не был формально членом ЦК, то он был чем-то большим – членом "кабинета" самого Сталина.
Статья Готфрида называлась: "О правильных и правооппортунистических предложениях т. Авторханова". Соответственно она состояла из двух частей: моя критика практики и уровня национально-культурного и хозяйственного строительства на окраинах СССР признавалась правильной, даже дополнялась новыми фактами и данными ЦК партии (это был и прямой ответ "ура-оптимизму" Таболова), но мое требование отказаться от коллективизации в национальных республиках и областях не только категорически отвергалось, но и квалифицировалось как самый злокачественный правый оппортунизм, то есть такое преступление, за которое тогда без всяких церемоний исключали из партии, снимали с работы или с учебы.
Позволю себе привести выдержки и из этой статьи, заранее прося у читателя извинения, если они покажутся ему длинными и скучными.
Л. Готфрид пишет:
"В "Дискуссионном листке" № 17 напечатана статья т. Авторханова "За выполнение директив партии по национальному вопросу". Автор совершенно правильно и своевременно заостряет внимание партии на особой необходимости именно теперь подвести итоги выполнения директив X и XII съездов партии по национальному вопросу и поставить в нынешний реконструктивный период перед собою практическое, более чем форсированное устранение фактического неравенства национальностей.
Имеется острейшая необходимость в том, чтобы в тезисах съезда этот вопрос нашел свое четкое освещение. Мы не согласны с мотивировкой т. Авторхановым этой необходимости только как "жертвы". Извините, партия никогда так не ставила вопрос об индустриализации национальных окраин.
Это не жертва, а единственно возможная в СССР и единственно правильная политика... Очень полезно не забывать в этой связи известное выступление Владимира Ильича, когда он говорил, что "поскрести иного коммуниста и найдешь великорусского шовиниста...".
Сопротивление чиновнических, бюрократических элементов госаппарата и хозорганов в коренизации огромно (коренизация – привлечение коренного населения в аппарат. – А.А.).
Тов. Авторханов прав, когда указывает на весьма скромное количественное достижение в этой области. Но сопротивление идет не только по этой линии. Когда узбеку, туркмену, таджику удается попасть на завод, то он большей частью обречен на вечное пребывание в чернорабочих... Мы можем смело сказать, что внутри многих совхозов Средней Азии внешняя обстановка очень и очень пахнет колонизаторством, например, в совхозе "Савай" все местные рабочие-националы используются исключительно в качестве чернорабочих на тяжелой ирригационной работе. Один рабочий-узбек (единственный квалифицированный), работавший на сеялке, обученный этому делу на специальных агрокурсах, был переведен тем не менее на черную работу. На вопрос – почему? -администрация ответила, что его готовили для колхозов и мы хотим его заставить уйти в колхоз...".
Теперь Готфрид переходит к сути дела:
"Соглашаясь целиком с теми вопросами, которые поднял т. Авторханов в отношении индустриализации национальных районов СССР, мы должны категорически возразить против явно ликвидаторской и право-оппортунистической теории и предложений Авторханова по вопросу о путях коллективизации национальных окраин, и в том числе Средней Азии.
Цитируя известное место из статьи Сталина о нарушении ленинского принципа учета разнообразных условий различных районов СССР, а также утверждая, что "в национальных районах массовые выступления мы имеем в больших масштабах, чем в русских", наш автор полемизирует по следующим местам в тезисах тов. Яковлева: наряду с артелью: "В некоторых районах незернового характера, а также в национальных районах Востока, получит на первое время массовое распространение товарищество по общественной обработке земли, как переходная форма к артели" (тезисы т. Яковлева).
Тов. Авторханов в противовес этой установке выдвигает свои предложения о путях подготовки к массовому колхозному движению в национальных районах. Он говорит: "Мы думаем, что эта подготовительная работа к массовому колхозному и тозовскому движению должна начаться с самого начала – с землеустройства". "Если бы мы, – продолжает автор, – начали подготовку к массовому колхозному движению с тозов, то это было бы не по-ленински. Начать нужно с простейшего и пока неразрешенного – с землеустройства..." Уже по этому ошибочно т. Авторханов олицетворяет земельную реформу в Узбекистане с землеустройством... А что выходит, если пойти по пути, предлагаемому тов. Авторхановым? Это означает снятие всерьез и надолго лозунга сплошной коллективизации в национальных районах... т. к. это землеустройство будет землеустройством индивидуальных крестьянских хозяйств, оно зафиксирует статус-кво... Мы не можем также не указать тов. Авторханову на необходимость дифференцировать то место статьи, где он говорит, что массовые и даже антисоветские выступления мы имеем "в больших масштабах в национальных районах, чем в русских", ибо известно, что Казахстан и Средняя Азия не одно и то же, что именно под руководством ЦК ВКП(б) исправление действительно имевших место политических ошибок в коллективизации в Средней Азии, обеспечило выполнение посевных планов... Вот почему мы не можем расценивать это предложение тов. Авторханова иначе, как попытку потащить партию назад, и в сторону от генеральной линии партии, на ту самую дорожку, о которой ноют и скулят все правооппортунистические элементы".
Дав чисто ортодоксальную сталинскую квалификацию смысла моей статьи, Готфрид переходит в грозное наступление и при этом считает себя достаточно компетентным, чтобы поставить диагноз и моей личной "политической болезни". Вот этот "диагноз":
"Тов. Авторханов определенно заболел правооппортунистической близорукостью и паническим настроением. Он не видит того, что уже есть в национальных окраинах, а "не признавать того, что есть, нельзя, – оно само заставит себя признать" (Ленин).
Почему мы так резко возражаем тов. Авторханову? Да хотя бы потому, что "время более трудное, вопрос в миллион раз важнее, заболеть в такое время – значит рисковать гибелью революции" (Ленин, из речи на VIII съезде партии против тов. Бухарина). Предательские уши правых дел мастера торчат из рассуждений Авторханова о путях коллективизации национальных окраин..."
После такого выступления "Правды" слово обычно переходило к чекистам, и там уже с "предателями" разговаривали другим языком и при помощи более веских аргументов. Пока что слово было предоставлено Ленину, а я сам поставлен в косвенную связь с "тов. Бухариным". Намек был слишком прозрачным, чтобы я мог себя утешать. К тому же, началась "психическая атака" и изнутри Института.
Как только в этот день утром я появился в Институте, толпа из породы Юдиных взяла меня в "штыки": "Товарищ мастер правых дел! Сколько вам платит товарищ Бухарин?", "Товарищ красный профессор, покажите ваши предательские уши!" Один даже вплотную подошел ко мне, стал лицом к лицу и, приставив растопыренные пальцы к собственным ушам, начал выть по-ослиному. Раздался хохот толпы. Я полез в драку. Позже я встретил Сорокина. Я был в страшном волнении. Он уже был проинформирован об инциденте, читал и статью против меня. Ко всему этому он знал, что если я сегодня стал "дважды героем" дня, то не без его личного влияния. Он предложил мне поехать с ним в "одно место". Через час мы сидели в том же ресторане на Арбате, в котором он впервые начал "просвещать меня". "Плоды" этого "просвещения" уже были налицо: "предательские уши", публичная травля, открытое "мордобитие", Сорокин заказал нам пиво и пельмени. Я потребовал волки.
– Что с тобой, ты же ведь водки не пьешь? – спросил Сорокин с деланным недоумением.
– Для полноты картины, – ответил я и добавил: – правильно говорят люди: "тут без пол-литра не разберешь!"
На столе появился графинчик. Я наполнил две рюмки и не дожидаясь ни закуски, ни Сорокина почти одним глотком выпил полную рюмку. По телу медленно поползли "мурашки" алкоголя. Еще одна, другая... Мозг начал бешено работать, даже чересчур... Чувство обиды за сегодняшнее оскорбление стало еще тяжелее, чувство мести еще более жгучим. Потом я мысленно перенес толпу институтских ослов на всероссийскую арену, в туркестанские пески, кавказские горы, где она или такая же, как она, организованная банда олицетворяет "диктатуру пролетариата". Если жгучая ненависть к такой банде называлась, по Готфриду, "предательством", то предателем я стал задолго до его статьи.
– Ну вот и спасибо, что воевали за такую советскую власть, товарищ Сорокин, – высказал я официальным тоном свой вывод Сорокину, как будто он следил за незримой работой моего мозга и лично нес ответственность за нынешний режим.
– У каждого народа бывает, как сказал немецкий мудрец, только такая власть, какой он достоин. У прусских юнкеров ее жестокость компенсировалась их рыцарством, а у наших кремлевских башибузуков – подлость затмевает жестокость. Я должен тебя разочаровать – за власть этих подлецов я не воевал. Но если она сегодня временно утвердилась – Гегель глубоко прав – мы ее достойны. Если в миллионной партии нет двух десятков Тарасов Бульб, которые могли бы сказать: "мы тебя родили – мы тебя и убьем", значит, мы все подлецы. Но идеалы нашей революции так же мало повинны в практике сталинцев, как Христос в жестокостях средневековой инквизиции. Вывод? Поскольку "Тарасов" нет, а с корабля первыми бегут сами "капитаны", то остается только уйти в глубокие катакомбы, как шли первые христиане в Риме. Нет. Это оккупация нас, партии и страны, полицейскими штыками внутренних иностранцев. Она будет продолжаться ровно столько, сколько нам необходимо времени, чтобы выстрадать собственную подлость.
Так рассуждал теперь Сорокин. "Новая философия" Сорокина не оставляла никакого сомнения в том, что безоговорочная капитуляция бухаринцев на происходящем съезде – уже решенный вопрос.
Сорокин не был готов к капитуляции, как и десятки других людей из его окружения, но это были люди без ярких и больших имен в партии и стране. Как раз для "революции сверху", для того "государственного переворота", о котором мечтал Сорокин, нужны были не столько яркие лозунги, сколько громкие имена.
"Капитаны" (лидеры группы Бухарина) решительно отказались дать для этого свои имена. Все еще юридический председатель советского правительства – Рыков – не хотел стать им и фактически. Все еще гигантский авторитет в партии – Бухарин – испугался собственного авторитета. Власть Сталина, которая с осени 1929 года до поздней весны 1930 года переживала глубочайший кризис, была спасена не мудростью сталинцев, а доктринерством бухаринцев.
Мне напрашивается на язык слово "трусость". Но я не хочу быть несправедливым. Величайшим трусом всех времен и народов даже Сталин стал только после своей победы. До нее он так же смело и безоглядно рисковал своей жизнью, как и его нынешние противники. Нет, это не были трусы. Это были рабы общего их со Сталиным учения – "социальной революции", "диктатуры пролетариата" и "социализма". Разница заключалась в том, что Сталин, придя к власти, просто бросил все это в мусорный ящик истории, а бухаринцы все еще хватались за мираж.
Мы сидели долго и как бы подводили итоги крушениям наших иллюзий. Это были итоги бесславной гибели последней оппозиции в ВКП(б). Что же касается моих личных политических и "психических" невзгод, то Сорокин меня "успокоил", что атаки на меня в связи с создавшимся на съезде положением не прекратятся до моего публичного отказа от своих мнимых ошибок.
– Впрочем, руководствуйся велением собственной совести, – добавил он.
Через несколько дней я решил руководствоваться инстинктом самосохранения. Этому предшествовали следующие события.
На второй день, 1 июля, меня вызвали на заседание бюро ячейки ИКП. На повестке дня стояло два вопроса:
1. О правооппортунистическом выступлении т. Авторханова в "Правде".
2. О хулиганском поступке т. Авторханова в ИКП.
Присутствовали почти все члены бюро, в том числе и Сорокин. По первому вопросу разговор был короткий: председательствующий задал мне два вопроса: 1) признаю ли я свое выступление в "Правде" правооппортунистическим, 2) если да, то готов ли я признать это выступление ошибочным?
Попутно, намеком, председатель дал понять, что от моих ответов зависит и решение по второму вопросу.
Я совершенно спокойно, но довольно решительно ответил:
– Поскольку я нахожу первый вопрос провокационным, то я отказываюсь отвечать на второй вопрос.
Председатель перешел в наступление.
– Вы утверждаете, что колхозы не подходят для национальных республик и областей, вы пишете, что партия не должна там проводить политику сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса, на ее базе. Вы говорите, что партия должна проводить там политику землеустройства, то есть политику увековечения индивидуальных хозяйств. Что же, вы хотите убедить нас в том, что это не правооппортунистическая теория? Вы хотите, чтобы партия имела две политики: одну, ленинскую, – для русских, другую, бухаринскую, – для национальностей?
– Все это ваша личная интерпретация, построенная на фантазии Таболова, Готфрида и других, а потому и не авторитетная. Для меня единственный авторитет в данном случае съезд партии. Политику землеустройства как раз и огласил XV партсъезд, – отвечаю я.
– А товарищ Сталин для вас не авторитет? – ехидно спрашивает кто-то из членов бюро.
– Больше, чем для вас, – отвечаю я с намеренным желанием задеть его.
– Но тогда прочтите, что сказал товарищ Сталин на XVI съезде о землеустройстве. Через четыре дня после появления вашей статьи товарищ Сталин прямо сказал: "Партия пересмотрела метод землеустройства в пользу колхозного строительства". Согласны вы с этим?
Это был прямой, острый и самый неприятный для меня вопрос. Сталин, который безусловно следил за нашей дискуссией, действительно сказал то, что цитировал член бюро.
Положение мое было критическим. Все взгляды устремились на меня. Малейшая неосторожность, оплошность или горячность могла меня погубить. Ожидаемое мною с самого начала спасение пришло вовремя. Поднялся Сорокин.
– Я чувствую, что разбор дела товарища Авторханова мы ведем слишком однобоко и придирчиво. Вопрос о его статье надо разделить, как это сделал и товарищ Готфрид, на две части.
Первая часть – это чрезвычайно деловая и правильная постановка вопроса о необходимости усиления внимания партии к национальному вопросу и национальной политике. В этом не ошибка, а заслуга товарища Авторханова. Об этой части статьи товарища Авторханова в ЦК отзывались очень положительно, о чем мне лично рассказывал сам товарищ Готфрид. ЦК, как и мы с вами, находит ошибочной тенденцию второй части статьи – рекомендацию политики землеустройства вместо коллективизации для национальных республик. Поэтому, по прямому поручению ЦК, товарищ Готфрид уже поправил ошибку товарища Авторханова. После всего этого объявить его "правым оппортунистом" – значит сознательно толкать молодого члена партии в пропасть. Я предлагаю вообще снять с обсуждения данный вопрос, а так как второй вопрос связан с первым, то ограничиться здесь взаимным извинением обоих...
Выступление Сорокина вызвало бурные прения. Забыв на время меня, начали атаковать его. Пошло в ход и роковое слово "примиренец", начали громить "примиренца" Сорокина. Приняли и для меня и для Сорокина совершенно неожиданное решение:
1. Исключить т. Авторханова "как перерожденца" и "правого оппортуниста" из партии и поставить вопрос перед ЦК об исключении его из Института.
2. Объявить т. Сорокину выговор за примиренческое отношение к правому оппортунизму.
Второй вопрос повестки дня – о моем "хулиганстве" – механически отпал.
На другой день, это было уже 2 июля, мы с Сорокиным (я – как "оппортунист", а он – как мой "примиренец") поехали в ЦК. В перерывах съезда сумели поговорить со Стецким. Стецкий внимательно выслушал наши объяснения по поводу заседания бюро и его решения, но вдаваться в детали дела не стал.
– Ваш спор уже решен резолюцией съезда по докладу товарища Сталина, – сказал Стецкий и сослался на соответствующие места названной резолюции. Места эти были весьма определенны и недвусмысленны:
"Правые оппортунисты, решительно выступавшие против коллективизации, попытались использовать трудности колхозного движения и антисередняцкие перегибы для новой атаки Центрального Комитета и его политики. За последнее время наблюдался ряд новых вылазок обанкротившихся правых оппортунистов, пытавшихся дискредитировать всю работу партии в деле коллективизации, проповедовавших теорию самотека в колхозном движении и ликвидаторское отношение к основным лозунгам партии на данном этапе социалистического строительства: к лозунгам сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса... (курсив мой. – А.А.)
...XVI съезд поручает ЦК партии... неуклонно проводитьликвидацию кулачества, как класса, на основе сплошной коллективизации по всему Советскому Союзу".
"Съезд объявляет взгляды правой оппозиции несовместимыми с принадлежностью к ВКП(б)" 90 (90 ВКП(б) в резолюциях..., стр. 620, 624.) (курсив мой. – А.А.).
Процитировав эти места, Стецкий обратился ко мне:
– Это решение съезда, обязательное для каждого из нас. О землеустройстве вообще у нас теперь и речи нет. Именно вашу статью имел в виду Сталин, когда положил конец дискуссии – "партия пересмотрела метод землеустройства в пользу колхозного строительства", а съезд добавил – "по всему СССР". Отсюда для вас один вывод: пойдите в редакцию "Правды" и немедленно признайте свою "грубейшую" (слово "грубейшую" Стецкий подчеркнул) правооппортунистическую ошибку.
Но не спросив даже, согласен ли я признать такую ошибку (это, видно, казалось ему совершенно естественным), он вызвал своего секретаря и в нашем же присутствии продиктовал телефонограмму: "Секретарю бюро ячейки ИКП. Прекратите травлю т. Авторханова. Уничтожьте протокол о тт. Авторханове и Сорокине. Исполнение сообщить. По поручению ЦК – Стецкий".
После этого – 4 июля 1930 года в "Правде" появилось следующее мое "Письмо в редакцию":
"Тов. редактор!
В своей статье "За выполнение директив партии по национальному вопросу" (см. "Правда", "Дискуссионный листок" № 17) я допустил грубейшую правооппортунистическую ошибку, утверждая, что подготовка к колхозному движению в национальных районах и окраинах должна начаться с землеустройства. От этого своего тезиса я отказываюсь. Совершенно правильно ставит вопрос относительно национальных окраин и районов т. Яковлев, где сказано, что "наряду с артелью в некоторых районах незернового характера, а так же в национальных районах Востока, может получать на первое время массовое распространение товарищество по общественной обработке земли, как переходная форма к артели", тем более, что "партия пересмотрела метод землеустройства в пользу колхозного строительства" (из доклада т. Сталина на XVI съезде партии).
В правильности генеральной линии партии как в области индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и решительной борьбы на два фронта – в первую очередь против главной опасности – правого уклона, так и в области национальной политики, у меня никаких колебаний и сомнений нет.
С коммунистическим приветом – А. Авторханов".
В самом начале сталинской диктатуры по СССР гуляли "шесть заповедей безопасности" советских граждан:
Письмом в редакцию "Правды" я отрекся от своей "грубейшей правооппортунистической ошибки" и тем самым попытался выполнить требование "шестой заповеди" и поправить свое пошатнувшееся положение в Институте.
Но письмо помогло только отчасти.
Случилось то, чего я больше всего боялся. Через недели две или три я был вызван к заведующему пресс-бюро ЦК Сергею Ингулову. Меня принял один из его помощников, который сухо сообщил суть дела:
– Решением ЦК вы отозваны из ИКП в распоряжение национального сектора пресс-бюро, а что вы должны делать там, вам расскажет товарищ Рахимбаев (Рахимбаев был заведующим этим сектором).
– Есть у меня шансы вернуться обратно на учебу или пока это всё? – спрашиваю я.
– У вас есть все шансы подчиняться партийной дисциплине и это пока что всё, – ответил помощник Ингулова.
Сказано это было тоном, подчеркивающим нежелание продолжать разговор на данную тему. И я был достаточно благоразумен, чтобы прекратить его.
"Судьба играет человеком" – говорили раньше.
"ЦК играет коммунистом" – утверждали теперь.
Кто не подчинялся этой игре, оказывался в тайге.
Я предпочел игру.
I. ПРОПАГАНДНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ ЦК ПАРТИИ
ЦК в жизни большевистской партии на разных этапах ее истории играл разную роль. До прихода большевиков к власти Ленин больше значения придавал центральному органу печати (ЦО), чем ЦК.
Так, например, после раскола партии на втором ее съезде (1903 г.) на "большевиков" и "меньшевиков" Ленин в ЦК не вошел, а посадил туда своих помощников (Кржижановский и др.). Сам же Ленин предпочел войти в состав редакции центрального органа партии – газеты "Искра" (Ленин, Плеханов, Мартов). Когда же Мартов, лидер меньшевиков, отказался войти в такую редакцию и требовал сохранения старой редакционной "шестерки", отвергнутой "большевиками", – Плеханов, Ленин, Мартов, Засулич, Потресов, Аксельрод, – а Плеханов в этом споре стал на сторону Мартова, Ленин вышел из редакции и предложил кооптировать себя в состав ЦК, что и было сделано.
На III чисто большевистском съезде (Лондон, 1905 г.) Ленин был избран и в ЦК и в центральный орган печати, но не попал в состав ЦК на IV, так называемом "объединительном", съезде (Стокгольм, 1906 г.). На V съезде партии (Лондон, 1907 г.) Ленин был избран лишь в кандидаты членов ЦК (членом ЦК от большевиков был избран, например, Зиновьев). Однако Ленин постоянно избирался в состав партийной редакции, которой он придавал решающее значение и куда он постоянно стремился. Печать Ленин ставил выше всего. Как раз Ленину принадлежит знаменитое большевистское определение роли печати: "газета не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор" ("Что делать?").
Положение резко изменилось накануне, во время и после революции.
Ленин, который первым из русских революционеров сформулировал свой знаменитый "организационный план революции" словами "дайте нам организацию революционеров – мы перевернем всю Россию" (идея "профессиональных революционеров" в той же работе "Что делать?"), увидел в Центральном Комитете "Центральный штаб" революции. Со времени "пражской конференции" большевиков 1912 года Ленин не только сам входит в ЦК, но и юридически возглавляет его до самой смерти. Соответственно меняются функции ЦК. Если раньше он считался техническим исполнительным органом партии, то теперь он – орган диктатуры партии, а в условиях октябрьской победы большевиков и орган государственной "диктатуры пролетариата".
Следующие два определения, данные большевиками в разное время значению ЦК партии, довольно ясно говорят о роли этого органа в структуре партии и государства:
По словам Сталина91(91Протокол VIII съезда партии, 1919, стр. 27.), "требовать от ЦК, чтобы он не предпринимал никаких шагов, предварительно не опросив провинции, значит требовать, чтобы ЦК шел не впереди, а позади событий... Это был бы не ЦК".
1. Ленин на VIII съезде партии (1919 г.) определил роль ЦК как роль "боевого органа".
"В противном случае это будут, – говорит Ленин, – либо полуслова, либо парламент, а парламентом нельзя в эпоху диктатуры ни решать вопросов, ни направлять партию или советскую организацию".
Но с того времени как Сталин стал хозяином ЦК, ЦК, как коллегия выборных членов партии, постепенно теряет свою силу. Теперь значение органа универсальной диктатуры приобретает аппарат ЦК. Роль этого аппарата хорошо охарактеризована в определении Л. Кагановича92 (92Л. Каганович. От XVI к XVII съезду партии, 1934, стр. 35.):
"ЦК находил время руководить вопросами не только международной политики, вопросами обороны, хозяйственного строительства, но одновременно заниматься такими вопросами, как учебники, как библиотеки, как художественная литература, театры, кино, такими вопросами, как производство граммофонов, качество мыла и т. д. В этом и состоит искусство большевистского руководства, чтобы выделить главный фронт, налечь на него и в то же время обозревать все поле боя, чтобы не было участка, который ускользнул бы из поля зрения".
Таковой стала роль аппарата ЦК в "системе диктатуры пролетариата" при Сталине.
Но Каганович слишком обобщил свое определение. Другой ученик Сталина, Киров, раскрыл скобки и вокруг безымянного аппарата. Ровно за год до своего убийства, в декабре 1933 года, на партийной конференции в Ленинграде он легализировал Сталина, как подлинного диктатора и над аппаратом ЦК. Вот его слова93 (93С. Киров. Избранные статьи и речи. 1939, стр-. 609-610.):
"Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин. Вся основная работа – это должна знать партия – проходит по указанию, по инициативе и под руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики решаются по его указанию, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже десятистепенные вопросы интересуют его..."
Таким аппарат ЦК становится со времени прихода сюда Сталина (1922 г.). До него он играл подчиненно-техническую роль по отношению к Оргбюро и Политбюро.
До 1919 года аппарат ЦК возглавлялся Свердловым и состоял из каких-нибудь двух десятков людей с канцелярией, которая вся помещалась, как тогда говорили, в кармане Свердлова в виде его "записных книжек". После смерти Свердлова Ленин внес предложение (на VIII съезде, 1919 г.) избрать коллегию "секретарей ЦК" для ведения организационно-технической работы партии (информация, распределение кадров). В этом "секретариате" побывали до Сталина видные большевики из ленинской и даже троцкистской гвардии (Стасова, Серебряков, Преображенский, Крестинский, Молотов), но "секретариат" все еще оставался подчиненно-техническим аппаратом, пока не появился Сталин. С конца двадцатых годов картина резко меняется. Сначала "Секретариат ЦК", а потом "Секретариат т. Сталина" становится той мощной силой, которая вовне известна как "ЦК партии". Вот теперь происходит то, что Киров называет "заслугами Сталина". Сталин и его аппарат интересуются не только "большой политикой", но и "десятистепенными вопросами". Юридические функции советского государственного аппарата перемещаются к аппарату партийному. Соответственно разбухает и сам аппарат.
К тому времени, которое я описываю, аппарат ЦК уже окончательно сложился. Правда, структура его руководящих отделов, как и состав работников ЦК, постоянно меняется, но принципы, на которых построена вся его работа, остаются постоянными и поныне.
Первый и главный принцип гласит: поскольку коммунистическая партия – единственная правящая и руководящая партия в СССР, то ее бдительное око и направляющая рука должны быть всюду и везде. Весь государственный организм – политика, экономика, культура – всё социальное общежитие людей должно быть пропитано лишь одной идеей – большевистской партийностью, лишь одной силой – большевистским руководством.
В этом смысле в жизни советского государства нет важных и маловажных участков, а есть только своеобразные "двигатели внутреннего сгорания" и приводные к ним ремни. Поэтому, как говорил Каганович, Политбюро решает вопросы не только большой внешней политики, но живо интересуется и производством "граммофонов" и "мыла". Ничто не может находиться вне поля партийного зрения – ни человек, ни вещи, ни время, ни пространство. Этот принцип и лежит в основе тоталитаризма и тоталитарности советского управления. Исходя из него, Сталин создал и аппарат партии. Чтобы наилучшим образом претворять в жизнь этот идеально-методологический принцип, надо иметь и необыкновенно даровитых и способных людей.
Поэтому второй принцип организации аппарата касается подготовки и подбора людей аппарата. Этот принцип гласит: в аппарат партии надо подбирать людей, исходя из двух соображений: фанатичной преданности режиму и высокого организаторского таланта. Самодовлеющим из этих двух качеств является первое, но при одинаковых условиях предпочитается обладатель и второго качества. То, что при Ленине и в первые годы при Сталине считалось решающими признаками, определяющими карьеру работника аппарата партии: социальное происхождение (из трудовой, "пролетарской" семьи), "партийный стаж" (давность пребывания в партии), "национальное меньшинство" (из бывших угнетенных наций России), – перестает играть какую-либо важную роль, а впоследствии даже играет иногда и отрицательную роль при выдвижении коммунистов в аппарат (опыт показал, что такие коммунисты ведут себя независимо и не всегда преклоняются перед "авторитетом" верхов или заражены "буржуазным национализмом").
Третий, немаловажный принцип – это, так сказать, "диалектический" склад ума партийного работника. Партийный работник – это не просто бюрократ-исполнитель, но и вернейший интерпретатор воли верховного вождя. Каким бы "гениальным" ни был "вождь", но он не может физически успевать во всем и везде. Он дает лишь "генеральную линию". Партаппарат дает ее практическую интерпретацию. И вот при осуществлении "генеральной линии", будь это перед Ассамблеей Объединенных Наций, на заседании бюро обкома партии или на работе в колхозе, партийный аппаратчик должен постоянно спрашивать себя: а как поступил бы в данном конкретном случае ЦК? Если его практические действия верно интерпретируют волю ЦК, то он надежный аппаратчик партии.
Четвертый принцип тесно связан с третьим, но ему придают самостоятельное значение – это инициативность в работе. Обычно принято считать, что средние и низшие аппаратчики партии лишены права инициативы. Совершенно наоборот. Инициативность, помогающая крепости режима, какой бы области это ни касалось, инициативность, помогающая наиболее эффективному претворению в жизнь требований и смысла "генеральной линии", называется на языке партии "творческой инициативой" и признается неотъемлемым принципом построения партийного аппарата.
Пятый принцип – это дисциплинированность. "Железная дисциплина" считается качеством всех качеств партийного работника. Речь не идет об аккуратном появлении на службу или о добросовестном исполнении служебных обязанностей. Речь идет об умении отречься от собственного "я" во имя аппарата, об умении превращать самого себя в безличный, но постоянно действующий винтик общего партийного механизма. "Я" вообще нет на языке большевиков – есть только "мы". "Мы, большевики, мы, советские люди". Дисциплинированность есть и самоотречение и обреченная готовность к самопожертвованию во имя аппарата. Если такой партийный работник в силу каких-либо условий становится жертвой жестоких законов партаппарата, он меньше всего винит в этом аппарат. Он винит свое собственное несовершенство в столь совершенном аппарате.
Таковы, по крайней мере, основные принципы, согласно которым Сталин десятилетиями строил аппарат партии. Очень немногие в партийных верхах и низах выдержали испытание этими принципами. Тех, кто выдержал экзамен по ним на самой верхушке партии, можно сосчитать по пальцам одной руки. В низах была полная катастрофа. Происходил жестокий отбор новой армии аппаратчиков на основе указанных принципов.
Деловой аппарат ЦК партии к этому времени выглядел следующим образом. Всем аппаратом ЦК руководил и руководит "Секретариат ЦК" – коллегия из нескольких членов ЦК. К описываемому времени, кроме Сталина, как генерального секретаря, в состав "Секретариата" входили: Молотов – второй секретарь, Каганович – третий секретарь, Бауман – четвертый секретарь и Постышев – пятый секретарь. Но поскольку Молотов вскоре был назначен главой правительства, а Каганович и Постышев были секретарями ЦК по совместительству, то аппаратом ЦК руководили Бауман и личный секретарь Сталина Поскребышев. Когда Бауман был переведен на работу в Среднюю Азию, фактическим хозяином аппарата ЦК стал Поскребышев с титулом "помощника секретаря ЦК", хотя он не был тогда даже кандидатом в члены ЦК.
Сам аппарат ЦК разбивался на отделы: организационно-инструкторский, распределительный (отдел кадров), культуры и пропаганды, отдел агитации и массовых кампаний и два сектора – управление делами и "Особый сектор" ("Секретариат Сталина").
В 1934 году эту "функциональную систему" структуры ЦК отменили и аппарат был реорганизован по производственному принципу. По этому принципу отдел культуры и пропаганды и отдел агитации и массовых кампаний были вновь воссоединены, а другими отделами были: сельскохозяйственный, промышленный, транспортный, планово-финансовый, политико-административный, руководящих парторганов, Институт Маркса–Энгельса–Ленина. Секторы управления делами и "Особый" остались без изменений.
Такая система структуры аппарата ЦК существует и сейчас, только с большей детализацией производственных отделов. Соответственно выросло и их число.
Цель этой реорганизации заключалась только в одном – довести до логического конца основной принцип аппаратного руководства – тотальный контроль над всей жизнью страны, о котором говорил Каганович.
Во главе отдела пропаганды и агитации стоял сначала Криницкий (до 1929 г.), а потом до самой своей ликвидации Стецкий (1937 г.). Стецкий, по образованию экономист (кончил ИКП по экономическому отделению), был рьяным учеником Бухарина (но уже в 1928 году отошел от него). Хотя сам происходил из буржуазной семьи, но терпимо относился к буржуазным ученым (у большевиков бывало наоборот – коммунист из чуждой социальной среды старался компенсировать свою "чуждость" репрессиями против собственного класса, как, например, Вышинский, Булганин, Маленков).
Лучше всего, пожалуй, характеризуют Стецкого как "диалектика-пропагандиста" следующие два примера.
В разгаре новой волны репрессий в одном из городов Украины агитпроп обкома партии конфисковал у местной еврейской общины старинную синагогу и, сделав соответствующие перестройки, превратил ее в клуб "областного союза безбожников". Тогда группа верующих евреев обратилась с жалобой к председателю ЦИК СССР Калинину. Приемная Калинина переслала жалобу местному исполкому с указанием, что синагогу можно закрыть только с согласия верующих. Агитпроп обкома провел "голосование": его представители (комсомольцы) ходили по квартирам еврейских семей с открытым листом, в котором стоял вопрос: желает ли данный гражданин, чтобы был открыт клуб для "просветительных целей" в этом районе? Ни в чем не сомневающиеся евреи без всякого принуждения дали свои подписи. "Волеизъявление" евреев было направлено назад к Калинину и тогда последовала санкция приемной Калинина, что синагогу можно превратить в клуб. Только после этого верующие поняли, что их обманули, и обратились с протестом в ЦК партии, лично к Кагановичу (видимо, и как к секретарю ЦК, и как к еврею). От имени верующих местный раввин писал, что его община готова уступить советской власти другую, маленькую синагогу, находящуюся в том же городе, но просит сохранить старую большую синагогу, которая рассматривается общиной не только как место отправления религиозного культа, но и как редкий архитектурный памятник религиозно-духовной культуры евреев России. Раздраженный личным обращением к себе Каганович наложил на обращение раввина лаконическую резолюцию: "Закрыть обе синагоги". Бумага по принадлежности поступила в Агитпроп ЦК, к Стецкому. Стецкий, не менее раздраженный, чем Каганович, наложил на той же бумаге новую резолюцию, но иного содержания: "В архив", а местному агитпропу протелеграфировал: "Реставрировать на деньги обкома и немедленно вернуть общине головотяпами реквизированную синагогу". На имя Кагановича последовало благодарственное письмо того же раввина, не знавшего, конечно, в чем дело. Окончательно выведенный из равновесия "самоуправством" Стецкого, Каганович обратился к "арбитру" – к Сталину. Рассказывали, что Сталин очень быстро привел в чувство Кагановича. "Лазарь, – сказал ему Сталин, – ни один католик не может перещеголять папу, но неразумный папа может взбунтовать всех католиков мира. Мы не хотим бунта". При этом Сталин напомнил своему усердному помощнику "международное значение" безвестной еврейской общины где-то на юге страны. Старый Рузвельт пошел на посредничество в Портсмуте во время русско-японской войны в 1905 году лишь после согласия царя и его министра Витте умерить жар в антиеврейских погромах. Новый Рузвельт пойдет на признание СССР, если нью-йоркские евреи перестанут получать от нас тревожные вести, – такова была логика Сталина.
Вот и второй пример, но из другой области. Это было уже в 1934 году, когда я второй раз вернулся в ИКП. Был у нас семинар по древней истории. Семинаром руководил известный беспартийный профессор Преображенский. Разбирали тему: "классическая демократия Афин периода Перикла". Задача как основного докладчика, так и содокладчиков заключалась не только в том, чтобы изложить школьную концепцию, но продемонстрировать самостоятельный исследовательский подход к теме. Все шло хорошо, пока один из содокладчиков не привлек на помощь Маркса и Энгельса. Он доказывал, что в Афинах было все не так, как это рассказано у Фукидида или у Бузескула. Аргументы: цитаты из Маркса-Энгельса. Обычно спокойный и невозмутимый профессор долго боролся с собой, весьма корректно старался вернуть содокладчика к существу темы, но убедившись, что это ему не удастся, совершенно неожиданно для всех нас громко стукнул дрожащим старческим кулаком по столу и словно ужаленный вскочил со стула:
– Это скандал, это чудовищно! Вы нам разводите здесь самую несусветную чепуху. Вы должны знать, что Маркс и Энгельс в вопросах древней истории не являются авторитетами. Вы позорите и науку и этих ваших учителей... Садитесь, я вам ставлю "неудовлетворительно"!
Содокладчик сел в великом недоумении. В недоумении были и мы. Профессор предоставил слово очередному содокладчику, но встал парторг группы и заявил, что "ввиду усталости как профессора, так и слушателей", он считал бы целесообразным перенести продолжение семинара на завтра. Профессор отклонил предложение, но мы, знавшие в чем дело, поддержали парторга. Семинар прервали. Профессор ушел, а парторг открыл чрезвычайное партийное собрание группы. Повестку дня собрания парторг сформулировал ясно: "Контрреволюционная и антимарксистская вылазка на семинаре профессора Преображенского". Срочно притащили на собрание секретаря парткома Кудрявцева и директора Дубину. Парторг доложил суть дела. Начались выступления. Разумеется, все осуждали профессора. На второй день вопрос перенесли на общепартийное собрание Института. Было решено избрать делегацию, чтобы доложить инцидент Стецкому и потребовать удаления из Института проф. Преображенского. Делегация отправилась к Стецкому в самом боевом настроении. Стецкий выслушал доклад с тем холодным равнодушием, за которым скрывалась снисходительность осведомленного циника. Потом вынес и приговор: что профессор Преображенский не марксист, а буржуазный ученый, ЦК знает и без вас, но что вы такие простофили – мы узнаем впервые. Учитесь у Преображенских фактическим знаниям до тех пор, пока не будете сильнее их и в буржуазных науках. Вот тогда мы вышибем Преображенских, а вас поставим на их место. Но ни днем раньше. Вернитесь в Институт и продолжайте семинар!
Таков был суд Стецкого. Преображенского "вышибли" только в 1937 году прямо в тюрьму, правда, вместе с тем же Стецким.
Совершенно другого толка был заведующий пресс-бюро ЦК Ингулов. Доктринер до мозга костей, он хвалился тем, что чтение Маркса и Ленина ему доставляет большее духовное удовольствие, чем слушать музыку Чайковского, читать Толстого или обозревать Третьяковскую галерею. Пользуясь этим "духовным богатством", он писал невероятно скучные, примитивные и в силу этого вполне просталинские учебники "политграмоты" для коммунистов. Собственно, Ингулов и был основоположником той унифицированной жвачки, которая вошла потом в "железный фонд" сталинизма под названием "коммунистическое воспитание" масс. Малейшее отклонение от этой системы в советской печати Ингулов преследовал беспощадно. Даже собственные произведения он подвергал самой претенциозной "самокритике" и "саморазоблачениям", если они не отвечали в какой-либо части сегодняшнему этапу пресловутой "генеральной линии". Ингулов принадлежал как раз к тем людям, которые умели читать вслух невысказанные мысли "вождя". Они как бы составляли "запасной мозг" Сталина. Там, где "основной мозг" думал "за всех", "запасной" думал лишь за Сталина. Эти люди давали интерпретацию воли диктатора. В этом они соревновались между собою, а арбитром соревнования оставался сам Сталин. Он давал делать карьеру только тем из соревнующихся, кто предлагал наиболее эффективные, наиболее динамические рецепты установления его единоличной диктатуры. В своей первой "сенсационной" статье против Сталина газета "Правда" от 28 марта 1956 года хотела объяснить карьеру таких людей, ссылаясь на Л. Берия, тем, что Сталин выдвигал на руководящие посты лишь сторонников "культа Сталина". Это, конечно, неверно. Сотни и тысячи сталинцев, которые так же, как и нынешние его ученики создавали ему "культ", погибли в сталинской тюрьме. Уцелели и сделали карьеру сталинцы не только в мышлении, но и в действии. Одной хвалы по адресу Сталина, одной рабской преданности ему, одного просталинского "запасного мозга" не было достаточно, чтобы сделать такую карьеру. Ярко иллюстрирует это карьера самого Ингулова на идеологическом фронте. Ингулов подсказал и подготовил для Сталина организованный поход за сталинизацию общественных наук в СССР в начале тридцатых годов ("О некоторых вопросах истории большевизма", письмо Сталина в редакцию журнала "Пролетарская революция"). За то, что подсказал, – Ингулов сделал карьеру, но за то, что не сумел превратить в действие собственный же замысел, – Сталин его ликвидировал.
Будучи заведующим пресс-бюро ЦК, Ингулов в обход своих прямых шефов – Стецкого и его заместителя Керженцева – подготовил Сталину подробный доклад о "контрабандистах" на идеологическом фронте. Это была еще не сформулированная самим Сталиным сталинская идея "аракчеевского режима" в идеологии. Сталин воспользовался планом Ингулова, и Оргбюро ЦК в начале сентября 1931 года вынесло два решения:
1. Поручить т. Сталину выступить в печати со статьей об антиленинских
вылазках на историческом фронте, заострив внимание партии на необходимости
систематически разоблачать устно и печатно троцкистских и иных
фальсификаторов истории, систематически срывать с них маски, объявить войну
либерализму в литературе, прекратить всякие дискуссии "насчет кровных
интересов
большевизма".
2. Освободить Керженцева от работы заместителя заведующего Агитпропом ЦК и назначить на его место Ингулова.
Такова история появления в журнале "Пролетарская революция" знаменитого письма Сталина "О некоторых вопросах истории большевизма".
Сталин не пощадил в этом письме даже своего вернейшего помощника по разгрому всех оппозиций – Ем. Ярославского, члена Президиума ЦКК. И это только из-за одного пустякового замечания Ярославского в его книге "История ВКП(б)" о том, что до приезда Ленина из-за границы в апреле 1917 года лидеры большевиков в России – Каменев, Свердлов и "даже" Сталин" – не занимали правильной ленинской позиции по отношению к Временному правительству (условная поддержка Временного правительства). Сталин припомнил это Ярославскому, публично дисквалифицировав его, как "большевистского историка".
Письмо Сталина в духовной и идеологической жизни СССР имело такое же значение, как его речь на конференции аграрников-марксистов в декабре 1929 года в жизни российского крестьянства. Хотя письмо Сталина было формально направлено против историков, но его основные принципы были применимы ко всей идеологической жизни страны. С тех пор и началась полная и всесторонняя сталинизация всех общественных наук в СССР. Все области духовной деятельности советских людей: наука, литература, живопись, театр, музыка, кино, цирк – подверглись пересмотру с точки зрения требований "письма Сталина". Эта "аракчеевщина" приняла впоследствии настолько уродливые (даже с точки зрения интересов режима) формы, что из парткабинетов (партийные библиотеки) были изъяты не только всякие подозрительные книги, но и "стенографические отчеты" съездов партии и даже старые статьи, речи, брошюры самого Сталина, Кагановича, Молотова и других членов Политбюро, по указанию авторов. Сообщая об этом местным органам партии, ЦК давал и разъяснение: эти работы вождей партии отражают вчерашний день. Они должны быть вновь отредактированы и комментированы самими авторами, чтобы устранить в них "видимые противоречия" с текущей политикой и практикой партии. Разгадка здесь была простая – в этих речах вождей и стенографических отчетах ЦК (в свое время опубликованных) молодые коммунисты легко могли видеть маневренную демагогию, завуалированные подкопы и рассчитанное двурушничество Сталина и сталинцев в идейной борьбе за власть.
В одних из этих документов Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян, Шверник, Андреев с пеной у рта защищали Зиновьева и Каменева против Троцкого, в других с той же решительностью и с тем же усердием защищали Бухарина, Рыкова и Томского против Зиновьева и Каменева, в третьих категорически отвергали "культ вождей" и объявляли высшим принципом ленинизма в организационном вопросе – "коллективное руководство" всего ЦК, а не отдельных вождей. Сам Сталин громогласно заявлял в дискуссии с Троцким и Зиновьевым, что это просто смешно думать, что после смерти Ленина у партии может быть только один вождь. "Такого вождя у нас нет и не может быть. Вождем у нас будет только "коллективное руководство".
Так, например, в речи на XIV съезде партии, выступая против Зиновьева и Каменева, Сталин повторно (а потому и подозрительно) заявил, что он против репрессий в отношении вождей партии, какими считались тогда все члены Политбюро, в том числе и Зиновьев, Каменев, Троцкий, Бухарин и т.д.94 (94И. Сталин. Соч., т. 7, стр. 390-391.).
"Мы против политики отсечения (то есть репрессий. – А.А.). Это не значит, что вождям будет позволено безнаказанно ломаться и садиться партии на голову. Нет уж, извините. Поклонов в отношении вождей не будет... Если кто-либо из нас будет зарываться, нас будут призывать к порядку, – это необходимо, это нужно. Руководить партией вне коллегии нельзя. Глупо мечтать об этом после Ильича, глупо об этом говорить... коллегиальное руководство... – вот что нам нужно теперь".
Сталин запрещал другим вождям партии и "мечтать" о единоличном руководстве, во всеуслышание заявляя, что после смерти Ленина даже "глупо" об этом говорить, но сам, не мечтая и не разглагольствуя, упорно и последовательно шел к этой цели. Понятно, почему были изъяты эти старые работы Сталина и его сторонников. Только после второй мировой войны Сталин и нынешнее "коллективное руководство" решились на их переиздание в виде "сочинений Сталина".
Сталин был уже признанным диктатором. Теперь все видели, что "глупо" было бы и мечтать о "коллективном руководстве", пока есть непогрешимый "гений, учитель и отец".
Все-таки и в этом случае Сталин и сталинцы остались верными себе: "сочинения Сталина" появились в новом издании наполовину фальсифицированными, наполовину переделанными. Наиболее "устарелые" работы (статьи и речи с хвалой Троцкого, как "организатора Октября", статьи и речи в защиту Зиновьева, Каменева, Бухарина и им подобные) Сталин вообще не включил в свои сочинения95 (95П. Берлин. Сталин под автоцензурой. "Социалистический вестник", № И (648), ноябрь, 1951.). Вернемся к работе пресс-бюро ЦК.
Через некоторое время пресс-бюро было превращено в самостоятельный отдел печати ЦК (тогда во главе его был поставлен бывший заместитель Ингулова – Б. Таль), но функции его остались те же. Только права и круг обязанностей были значительно расширены. По своему назначению отдел печати выполнял три самостоятельных функции, это был:
1) орган руководящих указаний для всей партийной и советской печати,
2) орган контроля над печатью,
3) исследовательская лаборатория выработки новых форм, методов и приемов текущей печатной пропаганды.
Вся эта работа проходила по секторам:
1) партийной печати,
2) советской печати,
3) ведомственной печати,
4) военной печати,
5) молодежной печати,
6) национальной печати,
7) профсоюзной печати,
8) печати "братских компартий",
9) иностранной печати,
10) издательский сектор.
На правах самостоятельного сектора в отдел печати входил ТАСС.
Каждый сектор имел помимо своих постоянных штатных сотрудников большой штат нештатных специалистов из руководящих работников разных центральных учреждений и организаций – институтов, Коммунистической академии, Института красной профессуры, редакций центральных органов печати, Государственного издательства, военного ведомства, Национального Совета ЦИК СССР, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС, Наркоминдела (отдел печати Министерства иностранных дел), Коминтерна и т. д.
До того как ЦК выработает "линию поведения" по тому или иному вопросу или развернет какую-нибудь новую пропагандистскую кампанию, соответствующий сектор проводил одно или несколько совещаний этих специалистов с детальным обсуждением предстоящих задач и целей новой кампании. На этих совещаниях обсуждалось не "что делать" (что делать – это дело ЦК), а "как делать". Как сделать так, чтобы от предстоящей кампании (методы перманентных "кампаний" – ведь это неизменный стиль большевистской пропаганды и до сих пор) получить наиболее эффективные психологические и практические результаты. Тут было широкое поле инициативы и для каждого из участников совещаний, и для самих сотрудников отдела печати.
Национальным партийным организациям также предоставлялась такая инициатива, применительно к национально-бытовым условиям данного народа. И надо сказать, что местные национальные организации иной раз "переплевывали" столицу в "творческой инициативе" на пропагандистских кампаниях. Так, Агитпроп Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б) предложил награждать отстающие республики Средней Азии "крокодилами" (конечно, бутафорскими). Затея эта не была осуществлена из-за вмешательства ЦК. В Среднюю Азию была отправлена телеграмма, чтобы немедленно были убраны "крокодилы" из самого Среднеазиатского бюро ЦК. Но на чем сорвались малоподвижные туркестанцы, вполне преуспели бойкие кавказцы. На отстающих нефтяных промыслах Грозного (Чечено-Ингушская АССР) созывались многолюдные рабочие собрания и им торжественно вручали буйвола с "почетной грамотой": "вы лентяи, а я ваш король!"
Для отстающих колхозов установили "переходящего осла". На осла нацепляли плакат с надписью: "вы ослы – я осел: мы родные братья!"
Знаменитый тогда на весь СССР бывший друг Сталина и секретарь Кабардино-Балкарского обкома партии (и член Центральной ревизионной комиссии ЦК партии) Беталь Калмыков поступил еще оригинальнее: он созвал "съезд лодырей" республики с повесткой дня: "мы живем на шее трудящихся". Республиканская печать дала пышное пропагандистское оформление затеи Калмыкова, а сам Калмыков победно протелеграфировал от "имени съезда лодырей" в ЦК, чтобы был созван такой же "всесоюзный съезд лодырей" в Москве.
После таких и им подобных трюков на местах, право инициативы было сохранено только за Агитпропом и отделом печати ЦК.
В системе отдела печати иностранный сектор тоже имел троякие функции:
1) цензурные,
2) информационные и
3) "исследовательские".
Цензурные функции сводились к строжайшему соблюдению "монополии внешней торговли" идеями – газетами, журналами, книгами. Ни одно произведение (политическое, художественное или научно-техническое) не могло быть экспортировано из СССР за границу без ведома сектора, так же как ни одно произведение (газеты, журналы, книги) не могло быть импортировано из-за границы в СССР без ведома того же сектора. Это была не главная задача, хотя она и соблюдалась строго. Главная же задача "монополии идей" заключалась в том, чтобы в собственных советских изданиях – книгах, журналах и газетах, – согласно "письму Сталина", не допускать "зловредной контрабанды идей" извне. Сектор иностранной печати следил за тем, чтобы систематически "освежать" инструкции Главлиту (главной цензуре) касательно переводной литературы и того, какие и в каких границах могут быть использованы советской печатью иностранные источники. Такие же строгие инструкции были выработаны и для ТАСС: какие и в каких границах могут быть использованы в текущей прессе сообщения иностранных агентов и собственных корреспондентов из-за границы. Эти инструкции "освежались" в зависимости от изменения внешней политики СССР в отношении того или другого государства, партии и даже лица.
Информационные или, вернее, дезинформационные функции сектора иностранной печати сводились к одной из замаскированных форм советской пропагандистской диверсии – нащупывание противника для вербовки "симпатии", рекогносцировки в лагерь для разложения врага, дезинформации мировой общественности в отношении Советского Союза. Такую работу проводили чаще всего через иностранных "прогрессивных журналистов" в Москве, через нейтральную прессу за границей и нередко через некоторых не всегда разборчивых иностранных политических деятелей или литературных знаменитостей. С той же точки зрения сектор печати подходил и к изданию иностранных писателей. Стоило какому-нибудь вчерашнему "реакционному писателю" сделать пару публичных заявлений в пользу Кремля, чтобы в Москве его сейчас же занесли в "список прогрессивных писателей". Тем временем Государственное издательство получало задание отдела печати ЦК немедленно перевести на русский язык произведения этого писателя. Его начинали рекламировать как друга "русского народа". Известное число иностранных писателей было "поймано" таким образом. Незачем называть здесь их имена. Достаточно сказать о "непойманном" – А. Жиде.
"Исследовательские" функции сектора печати не имели ничего общего с литературной задачей. Это были чисто разведывательные функции для целей военного, хозяйственного и политического шпионажа. При Институте Маркса-Энгельса-Ленина и при Институте мировой политики и мирового хозяйства работали (с большими штатами научных работников) несколько исследовательских групп по разработке и классификации мировой печати. Тут можно было видеть газеты и журналы всех стран и на всех языках. Эти группы были заняты изучением не только столичных, но и провинциальных газет и журналов почти всех стран мира. Они представляли один раз в месяц в сектор печати научно разработанные данные из этой прессы по названным выше трем отделам. Сектор печати объявлял такие анализы "секретными" и рассылал их в виде "бюллетеней" соответствующим ведомствам.
Сектор национальной печати имел те же задачи, что и весь отдел печати для общей пропаганды. Задачи сектора не распространялись на Украину и на Белоруссию (эти республики обслуживали соответствующие производственные секторы общего отдела). Национальный сектор обслуживал только неславянские народы: Крым, Кавказ, Татарию, Среднюю Азию и Казахстан во внутренней пропаганде и восточноазиатские страны – во внешней (Китай, Индия, Афганистан, Иран, Турция, арабский Восток и др.). Во главе сектора стоял член национальной комиссии ЦК и один из будущих председателей ЦИК СССР – Рахимбаев. Близкое участие в работе сектора принимали видные тогда специалисты по национальному вопросу Бройдо, Диманштейн, Рыскулов, Габидуллин, Павлович, Климович, Аршаруни, Тулепов, Таболов, Сванидзе (брат первой жены Сталина) и др. Нештатными, но постоянными консультантами для пропагандистских акций сектора на зарубежном Востоке привлекались представители соответствующих компартий из Коминтерна, дипломаты из Наркоминдела и специалисты двух восточных университетов в Москве – КУТВ им. Сталина и Коммунистического университета им. Сун Ятсена (в последнем учились китайцы, корейцы, малайцы, индийцы, филиппинцы, негры и другие представители азиатских народов). Особенно сложны были задачи сектора в области зарубежной пропаганды. Общая линия коммунистической пропаганды и ее более или менее варьирующиеся, но в основном однотипные стандарты пропагандистских приемов на Западе мало подходили для условий азиатских стран. Приходилось считаться с фактами, которые играли самодовлеющую роль в Азии и на Востоке вообще. Наличие феодальных и дофеодальных порядков в этих странах рядом с существованием отдельных высокоразвитых индустриальных оазисов (Китай, Индия), исключительная сила и влияние местных религий, всем своим духом противодействующих коммунистической инфильтрации, существование там сильных националистических движений, по своей идеологии и социальной направленности отрицающих догмы коммунизма, – таковы были факты, с которыми приходилось считаться. В этих странах коммунистическая пропаганда имела дело не с "пролетариатом", желающим "социализировать" богатство капиталистов, а с крестьянством, добивающимся того, чтобы самому стать деревенским "капиталистом". Однако общим для всех этих стран было их национальное состояние – их зависимое или полузависимое колониальное положение.
Но как раз идеологом независимости выступала там националистическая интеллигенция вместе с духовенством. Она и была главным и опасным конкурентом для "национального коммунизма". Учитывая все эти факты, ЦК строил пропаганду на Востоке по строго разработанному методу дифференциации стран и народов. Основные ее теоретические принципы открыто изложены Сталиным еще в 1925 году в его речи перед студентами Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ) им. Сталина. Эти принципы таковы96 (96И. Сталин. Соч., т. 7, стр. 146-151.):
"Мы имеем теперь, – говорил в этой речи Сталин, – по крайней мере, три категории колониальных и зависимых стран. Во-первых, страны, вроде Марокко, не имеющие или почти не имеющие своего пролетариата... Во-вторых, страны, вроде Китая или Египта, в промышленном отношении мало развитые и имеющие сравнительно малочисленный пролетариат. В-третьих, страны, вроде Индии, капиталистически более или менее развитые и имеющие более или менее многочисленный национальный пролетариат...
Для стран, вроде Марокко... задача коммунистических элементов состоит в том, чтобы принять все меры к созданию единого национального фронта против империализма...
В странах, вроде Египта или Китая... от политики единого национального фронта коммунисты должны перейти к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской (как, например, тогдашний Гоминдан, куда входили и коммунисты. – А.А.)... Такая двухсоставная партия нужна и целесообразна, если она не связывает компартию по рукам и ногам... если она облегчает дело фактического (курсив мой. – А.А.) руководства революционным движением со стороны компартии...
Несколько иначе обстоит дело в странах, вроде Индии. Основное и новое в условиях существования таких колоний, как Индия, состоит не только в том, что национальная буржуазия раскололась на революционную и соглашательскую партии, но прежде всего в том, что соглашательская часть этой буржуазии (речь, конечно, идет о Конгрессной партии Ганди и Неру, а также о мусульманской Лиге теперешнего Пакистана. – А.А.) успела уже сговориться в основном с империализмом. Боясь революции больше, чем империализма, заботясь об интересах своего кошелька больше, чем об интересах своей собственной родины, эта часть буржуазии, наиболее богатая и влиятельная, обеими ногами становится в лагерь непримиримых врагов революции... Нельзя добиться победы революции, не разбив этого блока... Самостоятельность компартии в таких странах должна быть основным лозунгом передовых элементов коммунизма..."
После изложения этих принципов Сталин, обращаясь к студентам, так определил основную задачу университета:
"В университете народов Востока имеется около 10 различных групп слушателей, пришедших к нам из колониальных и зависимых стран... Задача Университета народов Востока состоит в том, чтобы выковать из них настоящих революционеров, вооруженных теорией ленинизма... и способных выполнить очередные задачи освободительного движения колоний и зависимых стран не за страх, а за совесть".
В выполнении этой задачи Сталин требовал тактической эластичности. Он предупреждал против того уклона в азиатском коммунизме, который состоял97 (97Там же, стр. 151.):
"...в переоценке революционных возможностей освободительного движения и в недооценке дела союза рабочего класса с революционной буржуазией против империализма. Этим уклоном страдают, кажется, коммунисты на Яве, ошибочно выставившие недавно лозунг Советской власти для своей страны".
Особняком в зарубежной пропаганде ЦК стояла Япония. Тут проповедь чистого коммунизма считалась само собой разумеющейся задачей. Правда, в ряде вопросов государственные интересы СССР и Японии на колониальном Востоке были идентичны (изгнать западные державы с Востока и Тихого океана), но социальные интересы были прямо противоположны. Когда хорошо осведомленный японский корреспондент газеты "Ници-Ници" однажды задал Сталину вопрос, как найти выход из такого противоречивого положения, Сталин ответил без соблюдения какого-либо дипломатического этикета: "Изменить государственный и социальный строй Японии"98 (98Там же, стр. 228.)...
В соответствии с этими установками Сталина и строилась печатная пропаганда для Востока. В самой Москве для азиатских стран переводились и издавались только официальные документы Коминтерна и произведения "классиков марксизма". Не думаю, чтобы в Москве печатались и экспортировались документы и произведения зарубежных восточных компартий. Тут начеку был Литвинов. Народный комиссариат по иностранным делам всегда поднимал скандал в ЦК, если кто-либо из представителей заграничных компартий старался завести свою типографскую базу в Москве, хотя бы даже под фальшивой маркой: "напечатано в Берлине" или "в Калькутте". Столь же категорически Наркоминдел возражал против снабжения заграничных агентов ЦК и Коминтерна подложными документами экспортно-импортных предприятий Комиссариата внешней торговли. Так как на практике к снабжению этих агентов фальшивыми документами советских хозяйственных органов прибегали постоянно, то Коминтерн и Наркоминдел находились в ведомственной непрерывной "холодной войне" между собой. Позднее этот вопрос стал (после ряда разоблачений за границей), по настойчивому представлению Литвинова, предметом специального рассмотрения ЦК.
Литвинов убеждал ЦК, что если Коминтерн не хочет рисковать своими кадрами для революционной работы, как рисковали большевики до своей победы, то Наркоминдел не может рисковать престижем советского правительства в международном масштабе. Литвинов добивался высшего признания его официальной формулы: "Советское правительство и Коминтерн не одно и то же". Но оставался другой канал, тайны и возможности которого не были известны и самому Литвинову. Это – НКВД. НКВД находил возможности помочь агентам Коминтерна при условии, если агенты Коминтерна будут одновременно и агентами НКВД.
Я указывал выше, что функции сектора национальной печати для национальных районов в СССР были те же, что и всего отдела в целом для СССР.
Во всех национальных республиках и областях печать существовала на двух языках – на русском и на местном. Направлять и контролировать печать на русском языке было просто. Но ею пользовалась только весьма незначительная часть населения – местная интеллигенция. Более 90% коренного населения русского языка не понимало. Более 60% было неграмотным и на родном языке (это не относилось к Грузии, Армении и отчасти к Азербайджану). Поэтому печатная пропаганда на советском Востоке началась с ликвидацией неграмотности. Сначала издавались буквари, а потом тут же следовали переводы классиков марксизма: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина! Сколько народных средств тратилось на дело, которое не имело абсолютно никакого эффекта! Языки у многих отсталых народов не знали собственной политической и философской терминологии по той простой причине, что у них до революции вообще не было письменности. Для них переводились "классики марксизма". Конечно, из этого, кроме неудобоваримой каши, ничего не выходило, но ЦК продолжал ее варить. При всем этом на агитацию и пропаганду в национальных районах отпускались огромные средства. Помимо "классиков марксизма", вся текущая политическая литература Москвы руководящего значения (речи, постановления) немедленно переводилась на местные языки. Готовились специальные кадры переводчиков. Для устранения неразберихи в терминологии начали выпускать специальные терминологические словари, утверждаемые местными партийными комитетами. Над переводами был весьма строгий контроль. Прежде всего за качество и, самое важное, за политическую выдержанность перевода отвечал сам переводчик, обязательно утверждаемый партийным комитетом. Затем назначался литературный редактор, который отвечал за точность перевода. После этого директор издательства направлял перевод политическому рецензенту – члену партии, назначенному обкомом партии (или ЦК союзной партии). Рецензент обязан был дать подробную рецензию о политической доброкачественности перевода. С его замечаниями и указаниями перевод возвращался в издательство. Издательство проводило теперь вторую ревизию и исправление перевода по указаниям рецензента. После всей этой процедуры партком назначал ответственного редактора (какого-нибудь ответственного коммуниста). Ответственный редактор читал рукопись в окончательной редакции и ставил свою визу (он мог делать любые исправления). Рукопись направлялась тогда в Лито (цензура). Цензура проверяла рукопись с точки зрения своих собственных требований и, если она выдерживала эту проверку, то начальник цензуры ставил свою стандартную резолюцию: "К печати разрешается" с указанием цензурного номера издания. Теперь рукопись шла, наконец, в производство. Книга набрана, откорректирована, отпечатана, но она не увидит света, пока ответственный сектор НКВД на полученном им "сигнальном экземпляре" книги не поставит последней визы: "Разрешается к распространению". Но вот вышла книга и дошла до читателей. Увы, только сейчас обнаружены политические ошибки в ней. Кто же отвечает за них? Все, кто имел отношение к ней, кроме НКВД. Такой порядок издания как оригинальных (на русском языке), так и переводных произведений тоже был разработан после письма Сталина в редакцию "Пролетарской революции".
Подобный порядок в глазах человека свободного мира, конечно, выглядит просто диким, но, будучи вполне нормальным в советской стране, он имеет все-таки одно несомненное для этого строя преимущество: он максимально страхует государство от дорого стоящего брака, хотя и увеличивает производственные издержки. Весьма часто случалось, что какое-нибудь туркменское издательство выпускало массовым тиражом "великое произведение классиков марксизма" и в нем найдено два-три термина, допускающие двоякое толкование. Такое произведение немедленно изымалось из обращения вместе с ответственными за него людьми. Людей бросали в НКВД, а книги в печку! Поэтому люди стали более осторожными и, как всегда в таких случаях, находили блестящий выход из такого положения: если термин звучал на родном языке двусмысленно, то просто вставляли в текст это самое русское слово без перевода. В итоге получался русский язык на местном диалекте. Этот процесс русификации меньше всего был навязан Москвой. Он был результатом местной превентивной самообороны.
Правда, "Комитет нового алфавита" при ЦИК СССР старался бороться против злоупотребления русскими терминами на языках национальных меньшинств. Комитет в своих изданиях и докладах ЦК приводил многочисленные примеры, как национальные издательства и газеты, чтобы "застраховать" себя, "пишут на русском языке латинским шрифтом", тогда как соответствующие термины легко переводятся на местные, особенно тюркские языки.
"Наши литераторы поступают вполне правильно, давая предпочтение великому русскому языку – языку Ленина–Сталина (?) – перед арабизмами средневекового мракобесия", – так обычно защищались местные комитеты партии. Против такого аргумента был бессилен даже ЦК!
В конце 1930 года, когда я был откомандирован на Кавказ, вопрос этот еще не был решен, но в 1937 году, летом, после окончания мною ИКП и за два месяца до моего ареста, мне пришлось быть свидетелем того, как легко и радикально был решен вопрос не только национальной терминологии, но и самого алфавита.
Было это так. Заведующий отделом науки ЦК К. Бауман созвал при ЦК специальное совещание представителей мусульманских республик и областей. Повестка дня совещания – "введение русского алфавита в республиках Средней Азии, Казахстана, Татарии, Башкирии, Азербайджана и на Северном Кавказе".
Бауман огласил проект решения ЦК по этому вопросу. К проекту были приложены решения местных национальных комитетов партии с ходатайством о переводе их алфавита с латинского на русский шрифт. Мотив у всех один и тот же – русский алфавит – алфавит Ленина–Сталина. Присутствующим была дана возможность высказаться по существу предлагаемого проекта. Но никто слова не требовал. Образовалась напряженная тишина, которую лучше всего можно было бы охарактеризовать русской поговоркой: "В доме повешенного о веревке не говорят!" Или: "Снявши голову, по волосам не плачут!"
Ленин назвал однажды латинский алфавит "революцией на Востоке", а вот теперь на Лубянке сносили головы самим вождям Октябрьской революции. Какой же может быть спор о каком-то алфавите?!
Бауман настаивал на дискуссии. Мы продолжали хранить молчание. Среди присутствующих не было, вероятно, и трех человек, согласных с проектом, но не было и "добровольцев" на Лубянку. Роковое клеймо "буржуазный национализм" уже давно склонялось на все лады в газете "Правда". Основной аргумент проекта решения ЦК – "русский алфавит – алфавит Ленина и Сталина" был в этих условиях слишком неуязвим. К тому же всякие возражения – бесцельны. Дело предрешенное. Когда на повторное требование высказаться никто не отозвался, Бауман взял список присутствующих и предложил первое слово Рыскулову. Рыскулов – толстенький приземистый крепыш с монгольским лицом, в роговых очках и изящном европейском костюме, скорее смахивал на японского профессора, чем на первого казахского революционера. До сих пор он делал хорошую карьеру при самом неподходящем качестве – думать собственной головой. При Ленине это ему сходило с рук – он был и правителем Туркестана, и заместителем Сталина по Наркомнацу, и даже заместителем председателя Совнаркома РСФСР при Рыкове. Сталин делал на него одно время большую ставку, но эта ставка не оправдала себя в силу этого своенравного характера Рыскулова. Его начали отодвигать, но к его мнению все еще прислушивались. Сегодня ему предоставлялась возможность высказать это мнение.
Рыскулов от этой возможности не отказался.
– Тут товарищ Бауман упорно настаивает на том, чтобы мы высказались по вопросу о том, какая будет реакция в Туркестане на введение русского алфавита. Я должен ответить честно: никакой! Введите вместо русского алфавита грузинский алфавит (Рыскулов намекал на алфавит Сталина) или китайские иероглифы – результат будет тот же.
Другие отделывались стандартной фразой: "Я одобряю проект ЦК". Бауман огласил постановление: "Проект решения ЦК о введении русского алфавита в национальных республиках единогласно одобряется национальным совещанием".
Через месяца два все мы, участники этого совещания, во главе с Бауманом и Рыскуловым, сидели, правда, не в одной, но в соседних камерах на той же Лубянке. Зато проект русского алфавита был принят "единогласно", и этот алфавит поныне здравствует в мусульманских республиках СССР.
II. ОТ ПАРТИИ ЛЕНИНА К ПАРТИИ СТАЛИНА
Мне могут возразить:
– Простите, по-вашему получается, что Сталин все видел и даже предвидел и потому шел так уверенно к единовластию?
Такое возражение бьет мимо цели. Я утверждаю нечто другое: Сталин не предвидел, но предусматривал, не импровизировал, а рассчитывал, не "азартничал", а комбинировал.
В "Секретариате Сталина", конечно, не было "сектора планирования политики", но в голове своей он ее планировал несомненно. Убедительные доказательства сталинской "предусмотрительности", расчета и комбинации на началах "планированной политики" именно и дает нам история его борьбы с группой Троцкого при опоре на группу Зиновьева и Каменева; с группой Зиновьева и Каменева при опоре на группу Бухарина–Рыкова–Томского; с группой бухаринцев при опоре на вновь создаваемый "партактив". В разгаре борьбы с Зиновьевым и Каменевым Сталин однажды буквально выдал свой план, правда, как план "чужой" и "опасный". Ссылаясь на то, что зиновьевцы требовали еще в 1924 году исключения Троцкого из партии, Сталин как бы нечаянно проговорился об этом своем плане на XIV съезде партии99 (99И. Сталин. Соч., т. 7, стр. 380.):
"Мы не согласились с Зиновьевым и Каменевым потому, что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – что же у нас останется в партии? (Аплодисменты.)" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Сталин осуждал под аплодисменты съезда "метод отсечения и пускания крови" – сегодня одного (Троцкого), завтра другого (Зиновьева), послезавтра третьего (Бухарина), а сам уже тогда наметил именно такой путь восхождения к власти. В свете последующих событий в истории партии в этом не приходится сомневаться ни на йоту. Руководствуясь этим планом, Сталин покончил политически с Троцким на XIII съезде партии (1924 г.), с Зиновьевым и Каменевым на XIV съезде (1925 г.), с Бухариным, Рыковым и Томским накануне XVI съезда (1930 г.). Успокоился ли Сталин на том, что покончил со своими противниками политически? Нет, не успокоился. Пока что был выполнен только "план-минимум". Для безраздельного и безопасного владычества над страной надо было осуществить "план-максимум" – физическое уничтожение (любимое выражение Сталина, по запоздалому свидетельству Хрущева) всех старых ленинских кадров, даже тех, которые никогда не принадлежали к какой-либо оппозиции, и замена их новыми, сталинскими кадрами, послушными и преданными своему вождю. Для осуществления этого плана-максимума Сталин избрал "метод пускания крови", метод массовых и непрекращающихся чисток.
Существует довольно распространенное мнение, что к методу чистки Сталин и сталинцы приступили только в связи с убийством Кирова в декабре 1934 года. В этом смысле "великая чистка" Сталина–Ежова–Маленкова трактуется как контртеррор на террористический акт Леонида Николаева против Кирова. Если бы это было так, то в значительной степени показалось бы искусственным и мое утверждение о "планированной политике" Сталина. Однако факты говорят в пользу "планированной политики". Поэтому не убедительны и утверждения Хрущева и Микояна, что Сталин встал на путь террора внутри партии только после XVII съезда (1934 г.).
Метод периодических генеральных чисток стал уже, начиная с 1925 года, тем основным оружием, при помощи которого он создал и укрепил ныне существующий режим партийной олигархии. Чистка стала универсальным средством расправы не только с настоящей оппозицией внутри партии, но и с потенциальными оппозициями и в партии, и в народе. Ее основная цель – ликвидация думающей партии. Этого можно было добиться только путем политической и физической ликвидации всех и всяких критически мыслящих коммунистов в партии. Критически мыслящими как раз и были те, которые пришли в партию до и во время революции, до и во время гражданской войны. Эти люди, ставшие коммунистами еще до того, как Сталин стал генеральным секретарем партии, были главным препятствием для Сталина на его пути к единоличной диктатуре. Многие из них до конца своих дней оставались идейными людьми. Именно поэтому они и были опасны Сталину. Это касалось верхов партии. Но и низовая многотысячная партийная масса стала проявлять некоторое непослушание. Она с опаской и критически начала относиться к тому, как Сталин расправляется со своими противниками наверху. Поэтому чистка партии направлялась одновременно и против оппозиционных верхов партии, и против потенциальной оппозиции в низовой партийной массе.
Таковы были чистки:
первая – чистка вузовских и учрежденческих ячеек партии – 1925 года;
вторая – чистка деревенских парторганизаций – 1926 год;
третья – генеральная чистка – 1929-1930 годы;
четвертая – генеральная чистка – 1933 год;
пятая – генеральная чистка, под видом "обмена партдокументов" – 1935-1936 годы;
шестая – "великая чистка" партии, армии, интеллигенции и народа – 1936-1939 годы.
Каждая новая чистка сопровождалась исключением из партии значительной части ее общего состава. Сейчас же после очередной чистки объявлялся новый прием в партию, но только тех, кто безоговорочно признавал Сталина за великого вождя, а его олигархию – за подлинную партию.
Можно ли доказать фактами и документами, что сталинские чистки служили не только ликвидации действительной оппозиции в партии, но и предупреждению всякой потенциальной оппозиции?
Можно ли доказать, что сталинские чистки в конечном счете и главным образом служили для:
1) ликвидации старой партии Ленина,
2) создания новой партии Сталина.
Даже те документы, которые доступны нашему анализу, подтверждают, что это было именно так.
Обратимся к этим документам.
В ноябре 1928 года пленум ЦК по докладу Молотова "О вербовке рабочих и регулировании роста партии" постановляет развернуть одновременно две кампании:
1) прием новых членов партии,
2) чистка старых членов.
В этом постановлении говорится100 (100"Правда", 25. 11. 1928, № 274.):
"1. Добиться, чтобы не позднее конца 1930 года в партии было не менее половины ее состава из рабочих от производства...
5. Проверка и чистка организаций от чуждых элементов ... должна производиться гораздо более решительно и более систематически" (курсив мой. – А.А.).
Сталину нужны "рабочие" от производства, но не от политики. Ему нужны голосующие, а не думающие рабочие. Думающие рабочие, старые кадровые коммунисты ленинской школы, переводятся в разряд "чуждых элементов" и подлежат "более решительной и более систематической" чистке.
К началу 1929 года – в разгар борьбы с Бухариным – в партии было 1 500 000 членов и кандидатов. Это была весьма разношерстная масса. Общее у них – это признание принципов ленинского большевизма. Для них лишь Ленин был и оставался единственным авторитетом. Но Ленина нет. Они настроены весьма подозрительно и в отношении тех, кто стремится в Ленины. В значительной степени на этом сорвались и претенденты в Ленины – Троцкий, Зиновьев, Бухарин... Борьба за ленинизм тоже велась под знаменем "коллективного руководства" против принципа "единого вождя". Под этим знаменем выигрывал, собственно, и Сталин. Однако наступает время, когда Сталин и аппаратчики начинают открывать свои карты: "Сталин – Ленин сегодня"! В ушах значительного большинства партии это звучит как "святотатство". Для признания Сталина "Лениным сегодня" партия слишком думающая, слишком разнородна. Нужна новая, генеральная чистка, чтобы сделать ее однородной, послушной, "монолитной". Поэтому в апреле 1929 года XVI партийная конференция принимает по докладу Емельяна Ярославского постановление о проведении "генеральной чистки". В нем говорилось101 (101ВКП(б) в резолюциях..., 1933, ч. И, стр. 566.): "Эта чистка рядов партии должна сделать партию однородной" и очистить ее от всяких чуждых элементов, "разоблачая скрытых троцкистов и сторонников других антипартийных групп". В постановлении делалась ссылка на Ленина по поводу первой чистки 1921 года. Он указывал тогда, что партию надо очистить от меньшевиков, считаясь с голосом беспартийных рабочих. Но эта ссылка на Ленина в новых условиях, когда чистка должна была быть проведена, считаясь с требованием не рабочих, а аппаратчиков, чистка не от меньшевиков, а от большевиков, приобретала совершенно иное значение, весьма ярко подчеркивая и цель самой чистки. Вот что говорилось в этой ссылке102 (102 Там же, стр. 567.): "Если бы нам действительно удалось таким образом очистить партию сверху донизу, "невзирая на лица", завоевание революции было бы в самом деле крупное". Само это решение, с точки зрения устава, было незаконным. Конференция партии была совещательным органом. Ее постановления приобретали силу партийного закона лишь после утверждения ЦК. Но ЦК не имел права объявить чистку партии без решения съезда. В этом как раз и был весь секрет – Сталин решил созвать съезд партии после ее "генеральной чистки". В постановлении конференции так и говорилось: закончить чистку партии к XVI съезду. Разумеется, съезд партии, подготовленный в условиях такого партийного террора, должен был быть первым "монолитным" съездом. Массовые чистки сопровождались массовыми приемами новых членов партии. Это легко установить из официальных данных. Так, на XV съезде партии (декабрь 1927 г.) было представлено 887 233 члена партии. Но за время с XV по XVI съезд партия выросла, по данным Сталина, почти в два раза. При этом рост этот идет в порядке ударной кампании, то есть искусственно. Сталинцы прибегают к необычным для них чрезвычайным мерам массовой вербовки новых членов с тем, чтобы радикально изменить состав и политическое лицо партии. Все это выдается за выражение "доверия рабочего класса" сталинскому руководству. Это обстоятельство Сталин и подчеркнул на XVI съезде103 (103 И. Сталин. Соч., т. 12, стр. 344.):
"Я уже не говорю о таких признаках роста доверия к партии, как заявления рабочих о вступлении в партию целыми цехами и заводами (курсив мой. – А.А.), рост числа членов партии в промежутке от XV съезда до XVI съезда более чем на 600 тысяч человек, вступление в партию за первый лишь квартал этого года 200 тысяч новых членов".
Этот искусственный рост партии "целыми цехами и заводами" происходил, как указывалось, наряду с "генеральной чисткой" старых ее членов.
Сталин на этом, однако, не думал успокоиться. Создание слепо голосующей партии должно сопровождаться и созданием нового типа партийного и государственного работника. У него узурпируется право на рассуждение. Последнее теперь признается только за аппаратом ЦК. Для самой партии ЦК преподносит "генеральную линию". Правильна ли она или нет – об этом нельзя рассуждать. Ее надо принимать. Но этого тоже недостаточно. Ее надо точно проводить, проводить как свою собственную линию. Безусловная преданность этой линии должна сочетаться с бюрократической аккуратностью в деле ее проведения в жизнь. Второй натурой нового типа партийного и государственного бюрократа должна стать его не рассуждающая исполнительность. Такова директива XVI съезда. "Проверять людей и проверять фактическое исполнение дела – в этом, еще раз в этом, только в этом теперь гвоздь всей работы, всей политики" – эти слова Ленина цитируются в резолюции XVI съезда по докладу председателя ЦКК-РКИ – Орджоникидзе и добавляется104 (104ВКП(б) в резолюциях..., 1933, ч. II, стр. 632.): "Съезд поручает ЦКК-РКИ решительно снимать с постов работников, не выполняющих со всей точностью и добросовестностью директив партии и правительства, независимо от происхождения, должности и прошлых заслуг" (курсив мой. – А.А.).
Таким образом, чистка становится постоянным методом создания новой партии. Ставка делалась не на партию политически мыслящих людей, а на партию преданных и исполнительных чиновников в аппарате и слепо голосующих членов партии в массе. Все, кто этому сопротивлялся, подлежали немедленному исключению из партии "независимо от происхождения, должности и прошлых заслуг".
Весь этот процесс вызвал взрыв нового сопротивления и именно в верхушке партии.
Казалось бы, откуда взяться этому сопротивлению после XVI съезда, на котором Сталин внешне одержал полную победу, а лидеры всех бывших оппозиций выступали с покаяниями? Откуда взяться этому сопротивлению в высших органах партии, избранных на том же съезде, куда допускались только проверенные на деле высшие сановники партии, а из бывших оппозиционеров только такие, которые безоговорочно признали Сталина "вождем партии"?
Но сопротивление пришло и пришло сразу с трех сторон: от старых большевиков во главе с членом ЦК А. П. Смирновым, от молодых большевиков во главе с членом ЦК Сырцовым и от национал-большевиков во главе с членом ЦК Скрыпником.
Это были люди весьма известные в партии. Главное – никто из них никогда не был причастен к какой-либо оппозиции в прошлом.
Особенно неприятным и неожиданным для Сталина был "бунт младо-большевиков" из состава ЦК и ЦКК во главе с Сырцовым. В их лице взбунтовались как раз те кадры, на которые Сталин опирался в своей "планированной политике" по уничтожению старой гвардии и созданию новой партии. Глава этой группы Сырцов готовился в преемники Рыкову на посту председателя Совнаркома СССР. Он был отозван в Москву с работы секретаря крайкома партии в Сибири и назначен председателем Совнаркома РСФСР на место Рыкова, хотя последний номинально и оставался еще председателем Совнаркома СССР. Но все понимали, что Рыков – уже обреченный человек, и нарушение установившейся со времени Ленина традиции, когда председатель Совнаркома РСФСР одновременно был и председателем Совнаркома СССР, лишь подтверждало и обреченность Рыкова и обеспеченность занятия его места Сырцовым. Введение же Сырцова в состав кандидатов Политбюро наряду с такими будущими членами Политбюро, как Микоян, Чубарь, Андреев, не оставляло никакого сомнения о предрешенном выборе будущего главы советского правительства. Дальнейшее зависело только от самого Сырцова – насколько он проявит понимание новой политики и важности своей личной роли в деле ее проведения. Сталин, со своей стороны, делал все, чтобы облегчить Сырцову эту задачу. Хотя он и был самым молодым и по возрасту и по партийному стажу в составе Политбюро, причем был только кандидатом, ему создавался авторитет, не уступающий некоторым из его членов. Занятие Сырцовым места Рыкова в самом Политбюро было также вопросом ближайшего будущего. Это гарантировало бы ему второе после Сталина место в монопартийном государстве. Сталин намеренно подчеркивал эту роль новой "восходящей звезды" Сырцова при каждом удобном для этого случае, вызывая зависть среди своих старых соратников. Сталин хорошо запомнил и то, какую великую услугу оказал ему Сырцов, когда он впервые, опираясь на него, начал лично проводить свой план коллективизации в Сибири и на Урале.
Личные качества Сырцова для предназначенной ему роли тоже были вне сомнения – выдающийся талант организатора, прямота и решительность, ортодоксальное прошлое, энергичная и волевая натура и кажущееся отсутствие всякой претензии на самостоятельное мышление в "большой политике". На расстоянии – когда Сырцов был в далекой Сибири – эти качества весьма импонировали в "естественном отборе" новых кадров. В них была, однако, и потенциальная опасность: если Сталин не сумеет воспользоваться ими в собственных интересах, они могут повернуться против него же. Сталин полагал, что гарантируя большую государственную карьеру, на которую так велик был спрос, он уже ликвидировал потенциальную опасность личных качеств Сырцова. Расчет этот не оправдался. Стоило Сырцову переселиться в столицу и самому войти в переднюю лаборатории Сталина, как не осталось и следа от его былой провинциальной наивности.
Сырцов увидел, куда метит Сталин и при помощи каких методов он добивается своей цели. Увидел и людей, в партии неизвестных, но решающих судьбу партии от ее имени, – "Секретариат Сталина". К своему великому удивлению, установил и то, что громогласная вывеска "Политбюро" – это лишь легальное прикрытие всемогущей нелегальной силы – того же "Секретариата Сталина". Увидел больше: анонимный коллектив – "ЦК ВКП(б)" – это коллективный псевдоним технических служащих самого Сталина.
В этих условиях для "новичка" не было большого выбора: либо служить в этом аппарате с наилучшими шансами на карьеру, либо выступить против него с такими же шансами на гибель. Триумфальные победы Сталина над всеми предыдущими оппозициями – независимо от того, были оппозиционеры правы или нет – говорили в пользу сталинского аппарата. Надо было иметь большое личное мужество и неисчерпанный запас идеализма былого революционера, чтобы выбрать не Сталина. То и другое оказалось у Сырцова.
Сырцов решил, что то, что не удалось старым большевикам – Бухарину и бухаринцам, – удастся ему и молодым большевикам в составе ЦК и ЦКК. Платформа Сырцова та же, что и у бухаринцев, но метод и средства борьбы – другие. Сталин – не идеалист, не искатель правды. Споры с ним на тему о путях и идеалах социализма не только бесполезны, но даже вредны. Столь же вредны и всякие попытки апеллировать к партии. Партия сейчас сплошь карьеристская, а не идейная. Но даже та часть партии, которая все еще осталась верна старым принципам и способна самостоятельно мыслить, не отважится на самостоятельное действие при установившемся ныне режиме внутри партии. Вся нынешняя политика партии диктуется не интересами страны, а интересами аппарата. Чтобы выправить эту политику – надо выправить организацию, аппарат, систему управления. Короче: чтобы лишить Сталина возможности стать диктатором, надо реорганизовать управление партией на совершенно новых началах. Если постановка этого вопроса вызовет сопротивление Сталина, то это явится лучшим доказательством его тайных замыслов, и тогда легче будет его вообще убрать из ЦК. В самом деле, в чем была сила Сталина в аппарате партии? В том, что он был одновременно и генеральным секретарем в исполнительном органе ЦК – в Секретариате, и председателем в фактически законодательном органе – в Политбюро. В третьем и весьма важном органе – Оргбюро – он был не только членом, но и фактическим хозяином, хотя там формально председательствовал второй секретарь ЦК (в разное время – Молотов, Каганович, Андреев, Жданов и Маленков). Разделение этого исключительного, в истории самой коммунистической партии беспрецедентного, сосредоточения власти в руках одного человека – таков был замысел Сырцова. Как этого добиться? Организованными требованиями секретарей ведущего звена партии – секретарей обкомов и крайкомов. На этой почве и составился так называемый "право-левацкий" блок Сырцова–Ломинадзе–Шацкина. Вано Ломинадзе был членом ЦК и секретарем Закавказского крайкома партии (куда входили три ЦК национальных компартий – Азербайджана, Армении и Грузии). Лазарь Шацкин был членом ЦКК и одним из руководителей Коммунистического интернационала молодежи. Блок опирался на поддержку многих секретарей и местных коммунистов. Если не прямой поддержкой, то явной симпатией требования блока пользовались и у значительной части молодых членов ЦК и ЦКК (Чаплин, Мильчаков, Хитаров и др.). Из бывших оппозиционеров в блок входил бывший член ЦКК Стэн.
Блок Сырцова ("блоком" его назвал Сталин, хотя никакого блока не было, а была группа единомышленников) собирался выступить со своим организационным планом на ближайшем пленуме ЦК и ЦКК, который должен был состояться не позже октября 1930 года. Но С. И. Сырцову и его друзьям так и не пришлось больше принимать участие в пленумах ЦК. Вся группа была исключена из партии, а пленум созвали только в декабре. Это был первый случай, когда членов ЦК и ЦКК исключили из партии не только без дискуссий, но и без согласия пленума ЦК. Ряд местных секретарей был снят, а те, которые в решающий момент изменили Сырцову, получили повышение (так, бывший друг Сырцова секретарь Уральского обкома Д. Сулимов был назначен вместо него председателем Совнаркома РСФСР). Это был обычный метод поощрения предателей и предательства.
Расправа Сталина была жестокой, систематической и целеустремленной. До сих пор она не давала промаха. Ликвидируя действительных врагов, сталинцы рассчитывали на предупреждение и устрашение возможных врагов. Чистки и расправы должны были отучить охотников играть в оппозицию. Исключение членов ЦК и ЦКК, принадлежавших к группе Сырцова, показало, что отныне враги Сталина будут дискутировать о своих программах не на пленумах ЦК, а в подвалах ГПУ. И все-таки Сталин не чувствовал себя хозяином положения. Ликвидация одной оппозиции оказывалась прологом к появлению другой. Оппозиция против Сталина смахивала на ту легендарную гидру древнегреческой мифологии, у которой на месте одной отрубленной головы вырастали новые головы. Не успели участники группы Сырцова прибыть на место ссылки (тогда еще не расстреливали), как появились новые группы оппозиции:
1) группа Рютина,
2) группа Смирнова,
3) группа Скрыпника.
Хотя между этими группами было много общего по идеологии и программе, они все-таки не были связаны между собою организационно.
Группа Рютина, бывшего секретаря Краснопресненского райкома партии г. Москвы и кандидата в члены ЦК после XV съезда, вообще возникла вне ЦК. В ее состав входили, главным образом, бывшие участники правой оппозиции в среднем звене – Галкин, Астров, Слепков и др.
Группа Смирнова, долголетнего члена ЦК, бывшего секретаря ЦК и одного из деятелей "Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса" Ленина и Мартова, была наиболее влиятельной. Авторитет А. П. Смирнова в партии был огромен. Он числился в личной гвардии Ленина как один из основоположников большевизма. Сейчас он входил в состав Оргбюро ЦК и поэтому хорошо знал всю закулисную "организационную политику" аппарата.
Группа Смирнова объединяла в себе преимущественно старых рабочих-большевиков, никогда не участвовавших в каких-либо оппозициях. Она имела свои ячейки в рабочей среде Москвы, Ленинграда, Иваново-Вознесенска и Ростова-на-Дону. К этой группе принадлежали некоторые из видных участников гражданской войны (Эйсмонт, Толмачев). Ее поддерживали и весьма видные деятели из среды профессиональных союзов. Программа группы Смирнова мало чем отличалась от программы бывшей группы Бухарина, но была более резкой и определенной. Смирновцы требовали:
1) пересмотреть однобокий курс "сверхиндустриализации", создающей диспропорцию в развитии народного хозяйства;
2) распустить колхозы и совхозы;
3) реорганизовать ОГПУ и поставить его под контроль закона;
4) удалить Сталина и его выучеников из ЦК;
5) отделить профессиональные союзы от государства.
Конечно, группа Смирнова понимала, что она бессильна добиться выполнения этих требований легальным путем. Об этом говорил и опыт всех предыдущих оппозиций. Поэтому она решила перейти на нелегальное положение и организовалась в самостоятельную группу "рабочих-большевиков".
Как я уже указывал, платформа группы Смирнова по существу была новым изданием платформы правой оппозиции Бухарина. Была, однако, и одна существенная разница во времени, которая делала группу Смирнова опасней для сталинского большинства, чем была группа Бухарина. Разница сводилась к следующему.
Бухаринцы выдвинули свою платформу и объединились в группу в условиях, когда ЦК: 1) вместе с теми же бухаринцами только что покончил с левыми (троцкисты) под право-центристским флагом (Бухарин плюс Сталин), 2) хозяйственная и организационная политика Сталина еще не была проверена практикой. Другими словами, бухаринцы предупреждали возможное направление и последствия сталинского плана, не имея еще достаточных данных для его дискредитации, тогда как смирновцы атаковали этот самый план на основе его первых практических результатов.
Результаты эти были весьма серьезны и конкретны:
1. Развал плана принудительной коллективизации сельского хозяйства, катастрофическое падение зернового хозяйства, массовый убой поголовья скота и связанный с этим небывалый голод в стране, особенно на Украине, где, по самым осторожным данным специалистов, погибло от голода до пяти миллионов человек.
2. Образование кричащей диспропорции в развитии промышленности, когда курс на развитие тяжелой промышленности привел к почти полному застою в развитии легкой промышленности и предметов широкого потребления.
3. Превращение ОГПУ в силу, стоящую и над партией и над государством.
Группа Смирнова, реставрируя старую платформу правых, исходила не из теоретических соображений, а из этих практических результатов сталинской политики. При всей своей диалектической изворотливости Сталин был бы беспомощным против таких фактов, если бы ими располагали в свое время бухаринцы. Ими теперь располагали смирновцы. Но зато и Сталин располагал теперь гораздо большим, чем в 1928 году, – "монолитным единством" в ЦК и ЦКК и усовершенствованным партийно-полицейским аппаратом на местах. Однако группа Смирнова и не собиралась апеллировать к партии. В этом заключалась другая и самая важная разница между нею и оппозицией Бухарина.
Группа Смирнова решила первый и последний раз в истории сталинизма перенести спорные проблемы хозяйственного и политического курса на суд рабочих и крестьян, именем которых он управлял. Это возможно было сделать только в глубоком подполье, формально не противопоставляя себя партии. Создание нелегальных ячеек в важнейших рабочих центрах и собирание оппозиционных сил в рядах партии – такова была подготовительная работа Смирнова.
Свержение сталинского руководства мыслилось как акт восстановления "советской власти". Это уже было второе издание ленинского плана "пролетарской революции", на этот раз против диктатуры партаппарата и ОГПУ. И главный лозунг Смирнова оставался тот же ленинский – "вся власть Советам!" Смирновцы выступали за реставрацию власти Советов, узурпированной сталинцами. На этой платформе группа Смирнова постаралась привлечь к себе и бывших лидеров "правой оппозиции". Бухарин категорически отказался вообще вступать в контакт с группой Смирнова. Так же поступили Угланов, Котов, Михайлов и другие. Рыков и Томский, вероятно, имели встречи со Смирновым, но дальше этих безобидных встреч дело не пошло. Уроки 1928-1929 годов пошли на пользу правым.
Но не спал и Сталин. В конце 1932 года чекисты раскрыли группу Смирнова. В январе 1933 года объединенный пленум ЦК и ЦКК по докладу Рудзутака рассмотрел и дело самой группы. Никаких уличающих документов против Смирнова на пленум представлено не было, кроме свидетельских показаний секретных сотрудников того же ОГПУ о противопоставлении смирновца-ми "советской власти" партаппарату. Правые лидеры, к которым обращался ранее Смирнов, в своих же интересах, заявили, что, кроме обычных разговоров "на тему дня", они ничего не слышали от Смирнова. Тем не менее решение пленума было весьма суровым. Оно небольшое, но весьма характерное. Я привожу его поэтому полностью105 (105"Правда", 13.01.1933, № 13.):
"Об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А. П. и др.
I.
1) Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) устанавливает, что Эйсмонт,
Толмачев, Смирнов и др., заявляя на словах о своем согласии с линией
партии, на деле вели антипартийную работу против политики партии. С этой
целью они создали подпольную фракционную группу, причем Эйсмонт и Толмачев
вербовали своих сторонников среди разложившихся элементов, оторвавшихся от
рабочих масс, буржуазных перерожденцев.
2) В момент, когда партия подводит итоги величайшим победам пятилетки, эта группа, подобно рютинско-слепковской антипартийной группировке, ставила своей задачей по сути дела отказ от политики индустриализации страны и восстановление капитализма, в частности кулачества.
3) Исходя из этого, объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) постановляет:
а) одобрить решение Президиума ЦКК об исключении из партии Эйсмонта и Толмачева, как разложившихся и переродившихся антисоветских людей, пытавшихся организовать борьбу против партии и партийного руководства;
б) на основании резолюции X съезда партии исключить из Центрального Комитета ВКП(б) Смирнова, предупредив его, что в случае, если всей своей работой в дальнейшем не заслужит доверия партии – будет исключен из партии.
II.
Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) устанавливает, что члены ЦК Томский и Рыков и кандидат в члены ЦК Шмидт вместо действительной и активной борьбы с антипартийными элементами за генеральную линию партии и практическую политику ЦК партии стояли в стороне от борьбы с антипартийными элементами и даже поддерживали связь со Смирновым и Эйсмонтом, чем по сути дела поощряли их в их антипартийной работе, причем всем своим поведением давали повод всяким антипартийным элементам рассчитывать на поддержку бывших лидеров правой оппозиции.
Объединенный пленум ЦК и ЦКК требует от Рыкова, Томского и Шмидта коренного изменения своего поведения в вопросах борьбы с антипартийными элементами и предупреждает их, что при продолжении их нынешнего поведения к ним будут применены суровые меры партийных взысканий".
Таким образом, резолюция Сталина-Рудзутака признавала, что
1) группа Смирнова стояла на платформе правых;
2) группа Смирнова опиралась на рабочих, хотя и "обуржуазившихся".
Организационная связь бывших лидеров правой оппозиции с группой Смирнова не была установлена. Несмотря на это, Рыкову, Томскому и Шмидту объявлялось последнее предупреждение (но без упоминания Бухарина, так как Бухарин на пленуме резко отмежевывался от группы Смирнова).
Характерно, что Сталин не решился дать в этой резолюции огласку тому факту, что коммунисты Эйсмонт и Толмачев во время обсуждения их вопроса на пленуме уже находились под арестом как "враги советской власти", а требование самого Сталина (Рудзутака) подвергнуть той же участи члена ЦК Смирнова было отвергнуто пленумом. Ничего не говорила резолюция и об идее "вся власть Советам". По другому поводу на том же пленуме Сталин объяснил, что такое "Советы без сталинцев"106 (106И. Сталин. Соч., т. 13, стр. 226.):
"...дело не только в Советах, как в форме организации, хотя сама эта форма представляет величайшее революционное завоевание. Дело, прежде всего, в содержании работы Советов, дело в характере работы Советов, дело в том, кто именно руководит Советами, – революционеры или контрреволюционеры".
В письме к Максиму Горькому в 1912 году Ленин из Вены писал107 (107 Ленин. Сочинения, т. XVI, стр. 328.): "Насчет национализма вполне с Вами согласен. У нас один чудесный грузин засел и пишет для "Просвещения" большую статью..." "Чудесный грузин" – был Сталин, а статья – "Марксизм и национальный вопрос".
После октябрьского переворота Сталин получает назначение по "специальности" – он делается народным комиссаром по делам малых национальностей. Потом его комиссариат получил и конкретное задание – подготовить слияние с советской Россией самостоятельно существующих советских республик – Украины (1919 г.), Белоруссии (1919 г.), Азербайджана (1920 г.), Армении (1920 г.), Грузии (1921 г.). Среднеазиатские республики, Казахстан, Татаро-Башкирия и Северный Кавказ – уже были включены в состав РСФСР. Конечно, все эти республики были советскими, но над ними еще не существовало общего контроля московского центрального правительства. Единый центр имелся только по линии партии в лице ЦК РКП(б), то есть своего рода "маленький Коминформ" с ограниченными контрольными функциями. Авторитет ЦК был скорее идеологический, чем организационный. Каждая советская республика пользовалась, так сказать, полным "национально-коммунистическим суверенитетом" по внутренним делам. Формально они даже имели и собственные вооруженные силы и вели "самостоятельную" иностранную политику (например, Рижский договор с Польшей 1921 года был подписан двумя советскими республиками – РСФСР и УССР).
Первый шаг к созданию советской конфедерации, правда, был сделан еще в декабре 1920 года, когда были заключены военно-хозяйственные конвенции между РСФСР, УССР, БССР, позже с кавказскими республиками, но лишь в смысле конфедерации, а не федерации с Россией.
К созданию федерации приступили в конце 1922 года. Тогда впервые выходят на сцену "национал-коммунисты". Особенно резко и непримиримо выступают против потери независимости "национал-коммунисты" на родине самого Сталина, на Кавказе. Проект первой "сталинской конституции" о создании всесоюзной федерации в виде СССР кавказские коммунисты отвергают. Так, 15 сентября 1922 года ЦК коммунистической партии Грузии выносит решение108 (108 Л. Берия. К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье. Москва, 1948 г., стр. 243.):
"Предлагаемое на основании тезисов товарища Сталина объединение в форме автоматизации независимых республик считать преждевременным".
"Объединение хозяйственных усилий и общей политики считать необходимым, но с сохранением всех атрибутов независимости".
В Москве такое "сепаратистское" решение грузинских коммунистов, к которому присоединились и руководители советского Азербайджана (Р. Ахундов, Кадирли и др.) и которое грозило провалом всего дела создания СССР, было отвергнуто. Сталин, Орджоникидзе (последний был секретарем Кавказского бюро ЦК РКП(б), Молотов, Мясников (Армения) "доказали" ЦК, что кавказские национал-коммунисты (названные теперь "национал-уклонистами") не выражают волю народов Кавказа. Через месяц этот вопрос был обсужден на пленуме ЦК. 16 октября 1922 года Сталин, как секретарь ЦК, направил в Грузию (с копиями другим национальным республикам) следующую телеграмму109 (109 Л. Берия. Цит. соч., стр. 245.):
"Предложение грузинского ЦК о преждевременности объединения и сохранения независимости пленумом ЦК отвергнуто единогласно. Представитель ЦК Грузии Мдивани ввиду такого единодушия пленума вынужден был отказаться от требования грузинского ЦК. Пленумом принято без всяких изменений предложение членов комиссии: Сталина, Орджоникидзе, Мясникова и Молотова – о сохранении Закавказской Федерации и объединении последней с РСФСР, Украиной и Белоруссией в "СССР"... ЦК РКП не сомневается, что его директива будет проведена с энтузиазмом".
Это "единодушное" решение было принято тогдашней "тройкой" – Сталиным, Каменевым и Зиновьевым. Ленин болел и не участвовал в работе ЦК и правительства. Троцкий находился в оппозиции к "тройке", но в союзе с Лениным. Решение ЦК ("тройки") было отвергнуто грузинами. Сталин, прикрываясь авторитетом ЦК и пользуясь болезнью Ленина, приступил к чистке в Грузии. Это было знаменитое "грузинское дело", которое как раз и послужило поводом Ленину написать известное "завещание" с требованием снять Сталина с поста генерального секретаря ЦК. Вот свидетельство Льва Троцкого110 (110 Л. Троцкий. Моя жизнь, ч. II. Берлин, 1930, стр. 220-221.):
"Два секретаря Ленина, Фотиева и Гляссер, служат связью. Вот что они передают. Владимир Ильич до крайности взволнован сталинской подготовкой предстоящего партийного съезда, особенно же в связи с его фракционными махинациями в Грузии. "Владимир Ильич готовит против Сталина на съезде бомбу". Это дословная фраза Фотиевой. Слово "бомба" принадлежит Ленину, а не ей. "Владимир Ильич просит Вас взять грузинское дело в свои руки, тогда он будет спокоен". 5 марта (1923 г.) Ленин диктует мне записку: "Уважаемый т. Троцкий. Я очень просил бы Вас взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под "преследованием" Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив..." Почему вопрос так обострился? – спрашиваю я. Оказывается, Сталин снова обманул доверие Ленина: чтобы обеспечить себе опору в Грузии, он, за спиной Ленина и всего ЦК, совершил там при помощи Орджоникидзе и не без поддержки Дзержинского организованный переворот против лучшей части партии, ложно прикрывшись авторитетом ЦК. Пользуясь тем, что больному Ленину недоступны были свидания с товарищами, Сталин пытался окружить его фальшивой информацией... Фотиева снова пришла ко мне с запиской Ленина, адресованной старому революционеру Мдивани и другим противникам сталинской политики в Грузии. Ленин пишет им: "Всей душой слежу за Вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для Вас записки и речь".
Но Сталин продолжает громить грузинских "национал-уклонистов".
Ленин, конечно, не "сепаратист", а вождь "централистов", но хочет провести централизацию ("федерацию") без репрессий против собственных политических единомышленников на Кавказе. Но цели Сталина не только "централистские". Он хочет видеть Грузию как свою собственную вотчину. В грузинском деле он все еще слишком грузин и "провинциал". К тому же основная опасность для его успешной карьеры в Москве тоже грозит оттуда, из родной Грузии, где сидят личные друзья Ленина и старые большевики – Мдивани, Махарадзе, Орахелашвили, Окуджава и др. Поэтому Сталин спешит прикончить своих врагов. Ленин обращается к нему через свою жену – Крупскую – с требованием прекратить этот грузинский "поход". Сталин обзывает Крупскую интриганкой.
Троцкий свидетельствует111 (111 Л. Троцкий. Цит. соч., стр. 223; см. также – Н. С. Хрущев. Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, стр. 6-7.):
"Каменев сообщил мне дополнительные сведения. Только что он был у Надежды Константиновны Крупской по ее вызову. В крайней тревоге она сообщила ему: "Владимир только что продиктовал письмо Сталину о разрыве с ним всяких отношений". Непосредственный повод имел полуличный характер. Сталин старался изолировать Ленина от источников информации и проявил в этом смысле исключительную грубость по отношению к Крупской. "Но ведь вы знаете Ильича, прибавила Крупская: он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если бы не считал необходимым разгромить Сталина политически".
В такой обстановке и в непосредственной связи с "грузинским делом" и родилось "Завещание" Ленина 1922 года с припиской от 4 января 1923 года – снять Сталина с поста генерального секретаря за "грубость и нелояльность". Все это теперь официально подтверждено опубликованием "документов Ленина"112 (112 "Коммунист", № 5, 1956.).
Смерть Ленина спасла Сталина, но со смертью Ленина был объявлен смертный приговор и грузинским национал-коммунистам. Привели его в исполнение, правда, только через двенадцать лет – в 1936 году113 (113 Л. Берия. Цит. соч., стр. 256.).
"В период 1927—1935 гг. национал-уклонизм, слившись с контрреволюционным троцкизмом, перерос в наемную агентуру фашизма, превратился в беспринципную и безыдейную банду шпионов, вредителей, диверсантов, разведчиков и убийц, в оголтелую банду заклятых врагов рабочего класса. В 1936 году был раскрыт троцкистский шпионско-вредительский террористический центр, куда входили Б. Мдивани, М. Окуджава, М. Торошелидзе, О. Гихладзе, Н. Кикнадзе и др.", – так писал Л. Берия в 1948 году об исполнении этого приговора.
Через пять лет – в 1953 году – сам Берия его соратниками по Политбюро будет объявлен организатором такой же "шпионской банды". После расправы с обер-палачами Ягодой и Ежовым насильственная смерть Берия была самой справедливой.
Но борьба "национал-уклонистов" за "суверенные права" своих республик продолжалась и после смерти Ленина. На II съезде Советов СССР (26 января – 2 февраля 1924 года) обсуждался вопрос о принятии конституции. На съезде вновь выявились внутренние противоречия по вопросу о том, какая должна быть конституция СССР. "Тройка" (Сталин–Зиновьев–Каменев) предложила проект федерации. Делегации Украины, Белоруссии и Грузии предложили собственные проекты, в основе которых лежала идея "конфедерации". "Братские советские республики" претендовали на право самостоятельной внешней политики (как известно, Сталин дал им это "право" через двадцать лет – но дал тогда, когда они не имели права воспользоваться этим "правом"). Был принят московский проект федерации, но с существенными дополнениями и улучшениями, выдвинутыми с мест. Он лег в основу конституции 1924 года.
Последняя, по сравнению со "сталинской конституцией" 1936 года, была прямо "сверхдемократической" в национальном вопросе. Союзные республики сохраняли за собою все "атрибуты независимости" во всех делах внутреннего самоуправления. Согласно этой конституции, к компетенции союзного федерального правительства в Москве относились только следующие четыре сферы государственной жизни:
1. Внешняя политика.
2. Вооруженные силы (оборона).
3. Пути сообщения.
4. Связь (почта, телеграф).
Во всех других сферах управления "братские республики" были автономны.
Начиная с 1924 года, "национал-коммунисты" в своей борьбе за "автономию" против централизации хватаются за эту конституцию. В этом смысле она была вполне "легальной" борьбой. Но с победой Сталина над партией она становится уже борьбой "нелегальной", "контрреволюционной".
От компетенции "братских республик" остаются лишь одни воспоминания. Централизация государственной власти становится беспрецедентной. Главы национальных республик и национальных компартий назначаются и смещаются даже не Сталиным, а его личной канцелярией.
В этих условиях – в условиях безнадежности и отчаяния – возникает последняя национальная оппозиция в ВКП(б). Это – оппозиция члена ЦК ВКП(б), члена Политбюро КП(б) Украины – Н. А. Скрыпника.
Украинская ССР – ведущая после РСФСР республика в составе СССР – мало пользовалась у Сталина симпатией, еще меньше – доверием. Украинцы были не какими-нибудь "нацменами" без истории и культуры, а большим и компактным народом с выдающимися интеллектуальными и политическими кадрами. Но в решающий исторический момент – в момент русской революции – значительная часть украинской интеллигенции оказалась в лагере "самостийников". Победа большевиков в России лишь ускорила процесс украинского самоопределения (январь 1918 г.) при открытой поддержке не только австро-германской дипломатии, но и их вооруженных сил.
На мирной конференции по заключению сепаратного мира в Брест-Литовске напротив советского министра иностранных дел сидел и министр иностранных дел Украины, но на этот раз уже не в качестве "младшего брата", а как представитель независимой державы.
Ленин, нуждавшийся в "передышке" хотя бы ценой "самого похабного, самого позорного", по его словам, мира, признал эту независимость де-факто. Крушение империи кайзера похоронило, в конечном счете, и независимость Украины. Ленин объявил Брест-Литовский мир аннулированным, а Украину – советской республикой, конечно, на штыках Красной армии и при умелой организации внутренних взрывов. Но для этого надо было иметь и "внутренние силы", и они имелись. Далеко не идентичные в своих идеологических воззрениях, – "боротьбисты", "укаписты", анархо-коммунисты и просто коммунисты, – они тем не менее стояли на одной платформе – на советской. Большего сейчас и не требовалось. Им была обещана "независимая", но советская Украина. Когда советская Украина стала фактом, а усиление централистского коммунизма на Украине – необходимостью, – Молотов был назначен первым секретарем ЦК КП(б) Украины (1920 г.). С тех пор на украинском троне большевиков, как правило, восседают "централисты". Но тем больше возрастало и сопротивление местного "национал-коммунизма". Ярким представителем и лидером этого украинского "национал-коммунизма" и был Скрыпник.
Он состоял в РСДРП с 1900 года. После раскола партии стал большевиком, "профессиональным революционером" ленинской школы, многократно подвергался репрессиям. Руководящее участие принимал в большевистском перевороте и гражданской войне на Украине, входил в состав верховного руководства партии и правительства – Политбюро и Совнаркома Украины. Представлял КП(б) Украины в Исполкоме Коминтерна. Был, наконец, и членом ЦК ВКП(б). Этот самый Скрыпник, начиная с 1930 года, возглавлял на Украине "национальную оппозицию" против Кремля. Но "грехопадение Скрыпника" (как выразился Сталин на XVII съезде партии, 1934 г.) заключалось в том, что на Украине в те годы росла другая сила, другое движение вне партии – революционное движение украинских националистов в подполье. Таковыми были "Союз Освобождения Украины" (СВУ, 1930 г.), "Украинский Национальный Центр" (1931 г.), "Украинская Войсковая Организация" (УВО, 1933 г.). Эти организации ставили перед собой одну главную задачу – национальную независимость свободной Украины. Задача Скрыпника и его группы была более скромная – "внутренняя независимость" коммунистической Украины. Национальные цели у обеих групп были близки друг к другу, а политические – диаметрально противоположны. Но нашелся мастер, который "близких" сделал "родными", а антиподов – "друзьями". Этим "мастером" был сам Сталин. У арестованных участников украинских националистических организаций, переведенных на Лубянку, начали брать развернутые показания об их "союзе" с группой Скрыпника. Арестованные "показывали", что они по заданию своих заграничных украинских центров и разведок Польши, Австрии, Германии и Франции заключили контакт с группой Скрыпника для подготовки совместного "отторжения Украины" от СССР. Они снабжали Скрыпника финансами, а Скрыпник их – сведениями о военной мощи и экономическом положении СССР. По заданиям заграничных украинских организаций арестованные вместе с группой Скрыпника проводили вредительскую работу по линии просвещения (Скрыпник был народным комиссаром просвещения УССР) под видом "украинизации". Скрыпник обо всем этом узнал только тогда, когда очутился под домашним арестом. Но арест продолжался недолго – он покончил жизнь самоубийством (1933 г.). Рассказывали, что Скрыпник в предсмертном письме на имя членов ЦК ВКП(б) писал, что "для опровержения чудовищной лжи сталинской полиции у меня остается только один аргумент – лишением себя жизни осудить сталинскую систему". На волчьи нервы Сталина этот аргумент не подействовал. На Украине начались массовые аресты членов "группы Скрыпника", большинство которых Скрыпника и в глаза не видели. Теперь Хрущевы реабилитировали и Скрыпника114 (114 "Вопросы истории", № 3, 1956.).
Тот же процесс чистки и арестов национал-коммунистов и националистов среди интеллигенции происходит на протяжении 1932—1933 годов и в других национальных республиках. Хотя организационное влияние группы Скрыпника распространялось лишь на Украину, но идейных сторонников она имела во всех республиках – в Татаро-Башкирии (султан-галиевцы), Туркестане (садво-касовцы), на Кавказе (бывшие "национал-уклонисты") и т. д.
Активизация центробежных сил на окраинах была совершенно естественной реакцией на "центростремительную революцию" сверху – на ликвидацию даже видимости местных автономий. Централизация государственной власти, как результат централизации власти партийной, не считалась ни с чем – ни со специфическими условиями национальной самобытности, ни с установившейся традицией национального самоуправления.
Впоследствии, на XVII съезде партии, затушевывая истинное положение завуалированными формулами о "пережитках капитализма", Сталин сам признался, что украинский "национализм" Скрыпника не есть случайное или единичное явление115 (115 И. Сталин. Соч., т. 13, стр. 361.):
"Следует заметить, что пережитки капитализма в сознании людей гораздо более живучи в области национального вопроса, чем любой другой области. Они более живучи, так как имеют возможность хорошо маскироваться в национальном костюме. Многие думают, что грехопадение Скрыпника есть единичный случай, исключение из правила. Это неверно. Грехопадение Скрыпника и его группы на Украине не есть исключение. Такие же вывихи наблюдаются у отдельных товарищей и в других национальных республиках".
Поэтому и поход против "грешников" был не "случайным", а организованным и всеобщим по всем республикам. Тем больше росло сопротивление в национальных компартиях и организациях против новой сталинской национальной политики – политики, правда, все еще "национальной по форме", но полицейской по содержанию.
Таким образом, общая обстановка в стране, партии и ее национальных организациях после разгрома "правой оппозиции" далеко не была идиллической. Чистка партии 1929—1930 годов тоже не достигла своей цели. Она не сделала партию ни "однородной", ни "монолитной", ни даже "дисциплинированной". Препятствий на пути к установлению единоличной диктатуры оказалось больше, чем это себе представляли Сталин и его помощники. Старая партия умирала, но умирала далеко не естественно -в муках, сопротивлениях и в крайне опасных для режима эксцессах.
Не успевал сталинский аппарат расправиться с одной оппозицией, как тут же выступала на сцену новая. Причем каждая новая оппозиция, будучи и по составу и по идеологии оппозицией коммунистической, в определенной мере отражала чаяния широких народных масс. В этом-то и была заложена величайшая опасность оппозиций для сталинцев.
Когда последние легальные формы народного волеизъявления, Советы и профсоюзы, были превращены в фикции, народ возлагал свои надежды на взрыв режима в междоусобной борьбе внутри самой партии. В этой борьбе его симпатия была на стороне оппозиции. В случае столкновения вне рамок партии, в случае вынужденной апелляции борющихся сторон к народу, дело Сталина было бы проиграно наверняка. Этой опасности Сталин никогда не упускал из вида. Словом, ленинский вопрос "кто кого?", кто победит: Сталин партию или партия Сталина – оказывался все еще не решенным. Без решения этого вопроса внутри партии Сталину нечего было и думать о единоличной диктатуре в государстве. Другими словами, надо было превратить партию в такую же фикцию, как Советы и профсоюзы, но в фикцию достаточно импозантную, чтобы выступать от ее имени, и абсолютно послушную, чтобы можно было на нее положиться. События после XVI съезда убедили Сталина, что такой идеальной партии у него нет. Нужна была новая, на этот раз более радикальная и более универсальная чистка партии. Такая чистка и назначается решением Политбюро 10 декабря 1932 года116 (116 "Правда", 2. 12. 1932, № 341.). Заметим, что назначается она не съездом партии, не пленумом ЦК или ЦКК и даже не партийной конференцией, а Политбюро, то есть Сталиным. 12 января 1933 года объединенный пленум ЦК и ЦКК задним числом подтвердил это решение Политбюро. Еще более характерным и знаменательным было то, кого собирался Сталин чистить. Уже не говорилось просто о "социально-чуждых элементах", как раньше. Не было также и сужения рамок чистки категориями "бывших оппозиционеров". Теперь Сталин нашел более эластичное определение для подлежащих чистке – "ненадежные". Чистка должна сделать партию еще более послушной. "Послушность" на языке сталинцев называлась "железной пролетарской дисциплиной". Все эти требования Сталина к новой партии и были положены в основу постановления пленума ЦК и ЦКК. Вот это постановление117 (117 ВКП(б) в резолюциях..., ч. II, стр. 782-783.):
"О чистке партии.
1. Объединенный пленум ЦК и ЦКК одобряет решение Политбюро ЦК о проведении чистки партии в течение 1933 года и приостановке приема в партию до окончания чистки.
2. Объединенный пленум ЦК и ЦКК поручает Политбюро ЦК и Президиуму ЦКК организовать дело чистки партии таким образом, чтобы обеспечить в партиижелезную пролетарскую дисциплину и очищение партийных рядов от всех ненадежных, неустойчивых и примазавшихся элементов" (курсив мой. – А.А.)".
Это Сталин сам себе поручил от имени ЦК и ЦКК чистку партии.
Постановлением Политбюро ЦК и Президиума ЦКК от 28 апреля 1933 года были установлены категории коммунистов, подлежащих чистке. В этом постановлении говорилось, конечно, и о "классово-чуждых и враждебных элементах, обманным путем пробравшихся в партию и остающихся там для разложения партийных рядов", то есть о бывших помещиках, буржуях, кулаках, белогвардейцах, меньшевиках, но таких давно не было не только в партии, но и в стране. Если же были в партии отдельные лица чуждого происхождения, то они состояли в гвардии самого Сталина (Молотов, Жданов, Вышинский, Булганин, Маленков и другие). Формула "классово-чуждые элементы" была дополнительно внесена, чтобы придать чистке "пролетарский характер". Суть дела заключалась во вновь "открытых" категориях, подлежащих теперь изгнанию из партии. Постановление перечисляло их так118 (118 Е. Ярославский. Чистка партии. БСЭ, т. LXI, стр. 654; Е. Ярославский. За большевистскую проверку и чистку партии. Москва-Ленинград, 1933; Л. Каганович. О чистке партии. Москва-Ленинград, 1933; О чистке партии (сборник документов). Партиздат, Москва, 1933.):
"2) двурушники, живущие обманом партии, скрывающие от нее действительные стремления и под прикрытием лживой клятвы в "верности" партии пытающиеся на деле сорвать политику партии;
3) открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии и государства, не выполняющие решений партии и правительства, подвергающие сомнению и дискредитирующие решения и установленные партией планы болтовней об их "нереальности" и "неосуществимости";
4) перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами, не желающие бороться на деле с классовыми врагами, не борющиеся на деле с кулацкими элементами, рвачами, лодырями и расхитителями общественной собственности".
В одну из этих трех категорий или сразу во все три категории можно было включить любого коммуниста – от рядового до члена ЦК и ЦКК, – если его преданность сталинизму вызывала какое-либо сомнение. Постановление в этом отношении действительно не делало исключения и для членов ЦК и ЦКК. Как избранные на съезде партии, они не подлежали чистке, но в постановлении говорилось, что "если группа членов партии подаст мотивированное заявление, то и члены ЦК и ЦКК могут быть подвергнуты чистке и проверке"119 (119 Е. Ярославский. БСЭ, цит. соч., стр. 655.).
Иначе говоря, Политбюро – по уставу партии, исполнительный и подчиненный орган пленума ЦК (Политбюро избирается на пленуме ЦК, а ЦК – на съезде партии) – отныне имеет право исключать членов ЦК не только без съезда, но и без пленума ЦК по одному только "заявлению группы коммунистов", что, конечно, можно было легко организовать.
В этих условиях происходил XVII съезд, ставший важнейшей вехой по юридическому закреплению завоеванных Сталиным фактических позиций.
XVII съезд партии (январь-февраль 1934 г.) был назван "съездом победителей". В определенном смысле это было правильно. Первая пятилетка была выполнена, сопротивление крестьянства против коллективизации окончательно сломлено, новые оппозиционные группы внутри партии были относительно легко разгромлены, продолжающаяся чистка давала положительные результаты по созданию "однородной" и послушной партии. XVII съезд партии был первым съездом полного политического триумфа Сталина. Сталин был прав, когда он в своем политическом отчете на этом съезде дал следующую характеристику положению дел120 (120 И. Сталин. Соч., т. 13, стр. 347.):
"Если на XV съезде приходилось еще доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками, а на XVI съезде – добивать последних приверженцев этих группировок, то на этом съезде – и доказывать нечего, да, пожалуй – и бить некого".
Какой же вывод сделал Сталин из этого факта – факта своей победы над врагами внутри партии? Какова была перспектива дальнейшего развития? Избавился ли, наконец, Сталин от вечного страха – порою обоснованного, но и нередко просто воображаемого, – что какая-нибудь новая оппозиция погубит его?
Сталин сделал выводы совершенно непонятные для его бывших врагов и столь же неожиданные для его единомышленников. Сталин и не собирался поддаваться ложной иллюзии о прочности одержанной победы. Он был более высокого мнения о своих бывших и потенциальных врагах, чем эти враги о самих себе. Чужд был ему, как он сам выразился на съезде, и "телячий восторг" по поводу своего личного успеха, а великодушием победителя он и вовсе не страдал. Да, победа была и была блестящей, но Сталин считал, что ее надо "застраховать". Чем? Тем, что держать страну, партию и аппарат в постоянном напряжении, в непрекращающемся "осадном положении". Как? Дальнейшим культивированием теории "классовой борьбы" и продолжением чистки. Для чего? Для завершения концентрации государственной и партийной власти в одном органе – в аппарате ЦК, в одной должности – генерального секретаря партии. Это уже требовало соответственной перестройки стиля и характера работы всего государственного и партийного аппарата. Отныне не "политика вообще", а организационная политика начинает приобретать решающее значение. Раньше Сталин говорил просто: "кадры решают все". Теперь он вносит в этот лозунг существенную поправку: "кадры, овладевшие техникой своего дела, решают все". Время "ура-сталинцев" прошло. Сейчас на одном "ура гениальному Сталину" карьеры не сделаешь. Сейчас нужны сталинцы дела, сталинцы действия, сталинцы исполнения воли верховного вождя. Все это нашло свое отражение и в докладе Сталина на съезде, и в решениях самого съезда. Сталин говорил121 (121 Там же, стр. 348-350.):
"Надо признать, что партия сплочена теперь воедино, как никогда раньше... Значит ли это, что у нас все обстоит в партии благополучно, никаких уклонов не будет в ней больше и – стало быть – можно теперь почить на лаврах? Нет, не значит. ...нельзя говорить, что борьба кончена и нет больше необходимости в политике наступления социализма...
...бесклассовое общество не может прийти в порядке, так сказать, самотека. Его надо завоевать... путем усиления органов диктатуры пролетариата, путем развертывания классовой борьбы, путем уничтожения классов... в боях с врагами как внутренними, так и внешними".
"..."левые" открыто присоединились к контрреволюционной программе правых для того, чтобы составить с ними блок и повести совместную борьбу против партии"122 (122 Там же, стр. 363.).
"Наши задачи... систематически разоблачать идеологию и остатки идеологии враждебных ленинизму течений"123 (123 Там же, стр. 364.).
Свою новую политику в организационном вопросе, в вопросе о подборе и о назначении ответственных чиновников, Сталин определил так124 (124 Там же, стр. 365-369.):
"После того как дана правильная линия... успех дела зависит от организационной работы, от организации борьбы за проведение в жизнь линии партии, от правильного подбора людей... путем смешения негодных работников и подбора лучших... роль наших организаций и их руководителей стала решающей, исключительной... (курсив мой. – А.А.)
Нам нужно было организовать: ...7) уничтожение обезлички... 8) установку на ликвидацию коллегий; 9) ... установку на реорганизацию ЦКК и РКИ... 12) снятие с постов нарушителей решений партии и правительства, очковтирателей и болтунов и выдвижение на их место новых людей – людей дела... 13) чистку советско-хозяйственных организаций... 14) наконец, чистку партии от ненадежных и переродившихся людей.
...главное в организационной работе – подбор людей и проверка исполнения".
Особенно подчеркнул Сталин необходимость изгнать из аппарата власти чиновников двух типов125 (125 Там же, стр. 370.):
"Один тип работников – это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков... Их надо без колебания снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом..."
Тут речь шла о старых большевиках.
"А теперь о втором типе работников. Я имею в виду тип болтунов, я сказал бы, честных болтунов (с м е х), людей честных, преданных Советской власти, но не способных руководить, не способных что-либо организовать"126 (126 Там же, стр. 370-371.).
Вот именно этими "болтунами" и были те кадры партии, которые до сих пор делали свою карьеру на одной лишь "преданности" Сталину, на "ура Сталину". Действительно, "болтун" не был редким экземпляром. Он был "типом" нынешних ведущих кадров. Сталин решил после того, как уже использовал "болтунов" в борьбе против всяких оппозиций, покончить теперь и с ними. Сталин довольно удачно проиллюстрировал на съезде тип этих своих бывших учеников-болтунов, не подозревая сам того, что своим остроумием по их адресу он одновременно разоблачал и свою старую организационную политику по созданию и выдвижению этих болтунов. Иллюстрация типа сталинского болтуна в изложении самого Сталина заслуживает того, чтобы ее привести здесь127 (127 Там же, стр. 371.):
"У меня в прошлом году, – говорил Сталин, – была беседа с одним таким товарищем, очень уважаемым товарищем, но неисправимым болтуном... Вот она, эта беседа.
Я: Как у вас обстоит дело с севом?
Он: С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались. (с м е х.)
Я: Ну, и что же?
Он: Мы поставили вопрос ребром. (с м е х.)
Я: Ну, а дальше как?
Он: У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом. (с м е х).
Я: А все-таки?
Он: У нас намечаются сдвиги... (с м е х.)
Я: Ну, а все-таки, как у вас с севом?
Он: С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин. (общий хохот.)
Вот вам физиономия болтуна..."
Этими болтунами партия кишмя кишела.
Раньше по политическому отчету ЦК партии принималась особая резолюция с перечислением задач партии. Теперь впервые в истории партии доклад ее секретаря был принят съездом как директива для всей партии. Один из вернейших оруженосцев Сталина – Сергей Киров – выступил на съезде и заявил, что находит нужным отказаться от старого порядка и объявить весь доклад Сталина постановлением съезда. Поэтому и постановление съезда было краткое128 (128 КПСС в резолюциях..., ч. II, стр. 744.):
"Одобрить отчетный доклад товарища Сталина и предложить всем парторганизациям руководствоваться в своей работе положениями и задачами, выдвинутыми в докладе товарища Сталина".
Это означало: отныне каждое слово Сталина, не только уже сказанное, но и будущее, объявлялось законом для Политбюро, ЦК, партии и всей страны. Это было юридическим признанием фактического положения. Это потребовало, в свою очередь, приведения аппарата управления государства и партии в соответствие с новым положением. Так и поступили. По докладу Л. Кагановича, тогда первого секретаря МК и второго секретаря ЦК, были приняты два важнейших решения – о "партийном и советском строительстве" (организационные вопросы) и о новом уставе партии.
По первому вопросу:
"XVII съезд ВКП(б) считает, что, несмотря на достигнутые успехи в проведении перестройки рычагов пролетарской диктатуры, организационно-практическая работа все еще отстает от требований политических директив и не удовлетворяет гигантски выросшим запросам нынешнего периода".
Далее цитируются слова Сталина:
"Едва ли кто-либо из вас будет утверждать, что достаточно дать хорошую политическую линию, и дело кончено. Нет, это только полдела. После того как дана правильная политическая линия, необходимо подобрать работников (курсив мой. – А.А.) так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие... принять эти директивы, как свои родные..."129 (129 Там же, стр. 767.).
Для такой перестройки "рычагов пролетарской диктатуры" (проще говоря – рычагов сталинской диктатуры) необходимо решительно отказаться от иллюзорного "демократического централизма" и принципов "коллегиального руководства". Во главе этих "рычагов" должны стоять чиновники, независимые от народа и партии, но вполне зависимые от верховного руководства. Система единоличного управления доводится до логического конца. Вот почему съезд осуждает "крайнюю слабость единоначалия, отсутствие личной ответственности и обезличку управления под прикрытием "коллегиального руководства" и постановляет130 (130 Там же, стр. 770, 772.):
1) упразднить в обкомах – крайкомах и ЦК нацкомпартий секретариаты, оставив не более двух секретарей;
2) ликвидировать коллегии во всех областях советско-хозяйственной работы (кроме Советов);
3) ликвидировать коллегии в наркоматах, оставив во главе наркомата наркома и не более двух заместителей;
4) установить, что у председателей областных–краевых исполкомов, совнаркомов республик и горсоветов должно быть не более двух заместителей;
5) ликвидировать ЦКК, создав вместо нее Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) во главе с одним из секретарей ЦК партии.
Исключительно важное значение имела для Сталина ликвидация Центральной контрольной комиссии партии (ЦКК). Она впервые была создана по плану Ленина на X съезде партии (1921 г.). Она была задумана, как "независимый суд" партии и должна была предупреждать как "раскол в партии", так и "злоупотребление" отдельными руководителями "своим партийным положением" в личных выгодах. ЦКК избиралась на съезде и не подчинялась Центральному Комитету. Более того, она контролировала работу ЦК и его руководителей. Такие же права имели ее местные органы по отношению к местным комитетам партии. После того как Сталин сделался генеральным секретарем партии и "злоупотребление" им своим "положением" стало очевидным явлением, Ленин еще до написания "завещания" потребовал поставить и Сталина и весь аппарат ЦК под строгий контроль ЦКК. Причем Ленин считал создавшееся положение настолько серьезным, что обратился с соответствующим предложением к предстоящему XII съезду партии (1923 г.) и даже опубликовал свое предложение в виде двух статей в газете "Правда"131 (131 "Как нам реорганизовать Рабкрин" и "Лучше меньше, да лучше" – Ленин. Соч., 4-е изд., т. 33, стр. 440-460.).
Ленин писал132 (132 Там же, стр. 443.):
"Нарком Рабкрина совместно с президиумом ЦКК должен будет устанавливать распределение работы ее членов с точки зрения обязанности их присутствовать на Политбюро и проверять все документы, которые так или иначе идут на его рассмотрение ... Я думаю также, что помимо той политической выгоды, что члены ЦК и члены ЦКК при такой реформе будут во много раз лучше осведомлены, лучше подготовлены к заседаниям Политбюро (все бумаги, относящиеся к этим заседаниям, должны быть получены всеми членами ЦК и ЦКК не позже как за сутки до заседания Политбюро...) ... к числу выигрышей придется также отнести и то, что в нашем ЦК уменьшится влияние чисто личных и случайных обстоятельств (курсив мой. – А.А.) и тем самым понизится опасность раскола".
Хотя соответствующее решение было принято XII съездом и закреплено в уставе партии, но ЦКК с самого начала сделалась лишь одним из "рычагов" самого Сталина в борьбе с оппозициями, так как во главе ее Сталин ставил лишь своих личных друзей и "соратников" (во главе ЦКК стояли – один за другим – Куйбышев, Орджоникидзе, Андреев). И все-таки ЦКК, как юридически независимый высший суд партии, оставалась потенциально опасным конкурентом и создавала некое "двоевластие" в партии. Поэтому при "перестройке рычагов пролетарской диктатуры" этот рычаг вообще оказался лишним. Его Сталин и ликвидировал. Вновь созданная Комиссия партийного контроля, которая тогда все еще формально избиралась съездом, была превращена теперь просто в исполнительный орган ЦК. Была ликвидирована и Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин), вместо которой создана Комиссия советского контроля при Совнаркоме. Таким образом, законодатель партии стал одновременно и ее судьей в лице одного человека. Это, пожалуй, было не "злоупотребление", а завершение логического процесса.
В том же духе подвергли пересмотру устав партии. Последний устав 1926 года явно "устарел". В нем все еще были крупные следы "внутрипартийной демократии" и старой теории "коллективного руководства", которая была провозглашена самим же Сталиным после смерти Ленина. Надо было и его привести в соответствие с условиями "реконструктивного периода", как выражались теперь.
В старом уставе говорилось в пункте 83133 (133 ВКП(б) в резолюциях..., ч. II, 1933, стр. 221.):
"Внутри партии обсуждение всех спорных вопросов партийной жизни вполне свободно до тех пор, пока решение не принято".
Этот пункт был исключен из нового устава. По существу ликвидирован был и пункт 14, в котором говорилось134 (134 Там же, стр. 212.):
"Все партийные организации автономны в решении местных вопросов".
В новый устав вносилось дополнение к этому в следующей редакции135 (135 КПСС в резолюциях..., ч. II, 1953, стр. 779.):
"...поскольку эти решения не противоречат решениям партии".
Старый устав требовал ежегодного созыва всесоюзного съезда партии, на котором обсуждаются все вопросы внешней и внутренней политики, принимаются по ним решения и происходят выборы ЦК и ЦКК, а новый устав предусматривает созыв съезда один раз в три года.
В новый устав вносятся и другие пункты, которые все бьют в одну точку: в унификацию и единовластие. Съезд отказывается от своей важной, а для Сталина и решающей, компетенции – принимать самому решения о чистке партии. Отныне Секретариат и Политбюро будут чистить партию.
В соответствующем решении съезда говорится136 (136 Там же, стр. 777):
"9. Периодическими решениями ЦК ВКП(б) проводятся чистки для систематического очищения партии от:
классово-чуждых и враждебных элементов;
двурушников, обманывающих партию и скрывающих от нее свои действительные взгляды...;
открытых и скрытых нарушителей железной дисциплины...;
перерожденцев, срастающихся с буржуазными элементами;
карьеристов, шкурников...;
морально-разложившихся...;
пассивных, не выполняющих обязанностей членов партии..."
Под одну из таких категорий можно подвести любого коммуниста – от высшего бюрократа и до рядового члена партии – если бы была необходимость в его ликвидации.
В устав был введен впервые и другой важный для ЦК пункт. В нем говорится137 (137 Там же, стр. 787.):
"60. Члены партии, отказывающиеся правдиво отвечать на вопросы Комиссии партийного контроля, подлежат немедленному исключению из партии".
Выборность секретарей партийных организаций, которая, начиная с середины двадцатых годов, была простой формальностью, превращается теперь и юридически в назначенство сверху, но ЦК партии до сих пор назначал лишь секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий. Секретари райкомов назначались соответствующими обкомами. В соответствии с постановлением ноябрьского пленума ЦК ВКП(б) 1934 года, назначать и смещать и этих секретарей имеет право только ЦК, то есть его организационно-инструкторский отдел. В названном постановлении сказано138 (138 Там же, стр. 787.): "Обязать обкомы, крайкомы и ЦК нацкомпартий представить... на утверждение ЦК ВКП(б) всех секретарей районных комитетов партии..."
Такова была обстановка в партии, когда 1 декабря 1934 года коммунист Леонид Николаев убил коммуниста Сергея Кирова в коридоре Смольного в Ленинграде.
На эту тему написаны десятки, если не сотни книг. Во всех этих книгах неизменно ставился один и тот же вопрос: почему Сталин пошел на столь чудовищный террор не только против народа, но даже и против собственной партии, когда ни в народе, ни в партии уже не было даже намека на какую-либо организованную оппозицию против режима? "Революция пожирает своих детей", "великий эксперимент требует великих жертв", – отвечали одни. "Сталин – сумасброд, деспот и садист, – отвечали другие. Теперь дан и третий ответ Хрущевым в его "закрытом докладе" на XX съезде КПСС139 (139 Н.С. Хрущев. Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, стр. 59.):
"Сталин смотрел на все это с точки зрения интересов рабочего класса, интересов трудящегося народа, интересов победы социализма и коммунизма. Мы не можем сказать, что его поступки были поступками безумного деспота. Он считал, что так нужно было поступать в интересах партии, трудящихся масс, во имя защиты революционных завоеваний. В этом-то и заключается трагедия!"
Первые ответы ищут закономерности в исторических аналогиях или в личных качествах человека. Последний ответ ищет алиби для соучастников сталинских злодеяний, хотя и правильно подчеркивает, что Сталин далеко не был "безумным деспотом". Однако Сталин не был и политическим актером, который повторял на русской сцене давно заученные роли из старых трагедий – деспотов, тиранов или даже термидорианцев – лишь бы все шло "согласно истории". Да, он апеллировал и к истории, но чтобы брать из нее то, чего не было, но должно было быть для успеха дела. Апеллировал не столько к успехам исторических фигур своего характера (если вообще были таковые), сколько к урокам их конечных падений, чтобы избежать самому этой судьбы. По этой части, конечно, мы не найдем никаких прямых указаний ни в "Сочинениях" Сталина, ни в "разоблачениях" Хрущева. То было некое устное "руководство, как захватить, удержать и расширить личную власть", куда Сталин не разрешил бы заглянуть не только нам, но и своим близким ученикам.
Но странное дело: одну из страниц этого неписанного "руководства" Сталин все-таки огласил как раз людям, которые находились вне политики – советским художникам. Я придаю этой одной странице больше значения, чем всем книгам и речам Сталина, чем всем книгам и речам о Сталине, если мы хотим понять внутренние мотивы и найти психологический ключ к террористической практике Сталина в тридцатых годах. Речь идет о беседе Сталина 24 февраля 1947 года с народным артистом СССР Н. К. Черкасовым и известным кинорежиссером С. М. Эйзенштейном. Беседа эта изложена в книге Н. К. Черкасова "Записки актера".
Прежде всего – о подлинности самой беседы. Критикуя Сталина за "не марксистский" характер его взглядов по излагаемому вопросу, один из видных старых советских историков профессор С. М. Дубровский констатирует140 (140"Вопросы истории", 1956, № 8, стр. 128.):
"Книга "Записки актера" Н. К. Черкасова была подготовлена к изданию при жизни И. В. Сталина. Никаких возражений ни со стороны последнего (!), ни со стороны лиц, присутствовавших на указанной беседе, не последовало. Очевидно, изложение беседы считалось правильным".
К чему же сводилось содержание беседы?
Н. К. Черкасов свидетельствует141 (141Н.К. Черкасов. Записки актера. Москва, 1953, стр. 380-382.):
"Говоря о государственной деятельности Ивана Грозного, т. Сталин заметил, что Иван IV (Грозный) был великим и мудрым правителем, который ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. В частности, говоря о прогрессивной деятельности Грозного, т. И. В. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые в России ввел монополию внешней торговли, добавив, что после него это сделал только Ленин. И. В. Сталин также отметил прогрессивную роль опричнины, сказав, что руководитель опричнины Малюта Скуратов был крупным русским военачальником...
Коснувшись ошибок Ивана Грозного, И. В. Сталин отметил, что одни из его ошибок состояли в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени, и затем Сталин с юмором добавил: "тут Ивану помешал Бог": Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает "грех", тогда как ему нужно было действовать еще решительнее" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Таким образом, ошибки "прогрессивного Грозного" и его политической полиции – "опричнины" – Сталин видел в недостаточной жестокости, как результат недостаточной решительности. Если бы не эта "мягкость" Ивана Грозного, то в начале XVII века в России не было бы польско-шведской интервенции и "крестьянской революции"! Никакие философские мудрствования, никакие исторические экскурсы, никакая субъективная "трагедия" Сталина, а вот эти откровенные его слова о "грехах" нерешительного Ивана Грозного и объясняют нам, на мой взгляд, всю психологию и практику Сталина на путях к его личной диктатуре.
"Великая чистка" и была завершающим этапом по физическому уничтожению не только бывших, но и возможных в будущем партийных "феодалов и бояр". Тут уже Сталин, конечно, не повторил "ошибок Грозного". Будущим тиранам придется учиться не на "ошибках" Сталина, а на его успехах, но едва ли удастся кому-нибудь и когда-нибудь превзойти эти успехи...
Сама "Великая чистка" прошла через три этапа, соответственно тому, кто был помощником Сталина по НКВД:
Чистка Ягоды – 1934-1936 годов.
Чистка Ежова – 1936-1938 годов.
Чистка Берия – 1938-1939 годов.
В организации "Великой чистки" роль наркома внутренних дел СССР Генриха Ягоды ничуть не уступает роли его преемника Николая Ежова, а в определенном смысле даже превосходит ее. Ежов только продолжал, продолжал грубо и топорно, ту акцию, которую весьма тонко, глубоко законспирировано и столь же вероломно подготовил и начал Ягода по поручению Сталина. На процессе так называемого "правотроцкистского блока" в марте 1938 года Ягода признавался, что он подготовил и провел убийство члена Политбюро, секретаря ЦК и Ленинградского обкома партии Сергея Кирова, отравил членов правительства Валериана Куйбышева, Вячеслава Менжинского (бывшего шефа самого Ягоды), писателя Максима Горького и его сына Максима Пешкова. В то время к признаниям Ягоды отнеслись с таким же недоверием, как и ко всем другим показаниям московских процессов. Недоверие это объяснялось общеизвестными причинами: во-первых, никто не верил, чтобы старые революционеры – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков и другие под конец своей жизни превратились в обыкновенных уголовных убийц, наемных шпионов и профессиональных отравителей; во-вторых, все обвинения были основаны на личных показаниях подсудимых, достаточно фантастических, чтобы не верить в их правдоподобность; в-третьих, никаких объективных улик и доказательств представлено на суде не было, если доказательством не считать того, что прокурор Вышинский называл на суде "объективной логикой".
Однако сейчас, в свете доклада Хрущева на XX съезде, мы приходим к выводу, правильность которого поколебать уже невозможно: Ягода говорил абсолютную правду по поводу убийства Кирова и отравления других, но говорил неправду по поводу организаторов самих убийств. Организаторы убийств сидели не на скамье подсудимых, а в Политбюро ЦК партии – Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов. На скамье подсудимых сидел лишь один организатор-исполнитель – бывший шеф НКВД Г. Ягода.
Уже Л. Троцкий обратил внимание на это (в книге "Сталин"). Еще до разоблачений Сталина Александр Орлов, бывший генерал НКВД, привел нам в книге "Тайные преступления Сталина" веские доказательства того, что Киров был убит по заданию Сталина. То и другое косвенно подтвердил Н. Хрущев в названном докладе. Вот слова Хрущева142 (142Н.С. Хрущев. Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, стр. 19.):
"Необходимо заявить, что обстоятельства убийства Кирова до сегодняшнего дня содержат в себе много непонятного и таинственного и требуют самого тщательного расследования. Есть причины подозревать, что убийце Кирова – Николаеву – помогал кто-то из людей, в обязанности которых входила охрана личности Кирова. За полтора месяца до убийства Николаев был арестован из-за его подозрительного поведения, но был выпущен и даже не обыскан. Необычайно подозрительно и то обстоятельство, что когда чекиста, входившего в состав личной охраны Кирова, везли на допрос 2 декабря 1934 года, то он погиб во время автомобильной "катастрофы", во время которой не пострадал ни один из других пассажиров машины. После убийства Кирова руководящим работникам ленинградского НКВД были вынесены очень легкие приговоры, но в 1937 году их расстреляли. Можно предполагать, что они были расстреляны для того, чтобы скрыть следы истинных организаторов убийства Кирова (курсив мой. – А.А.). (Движение в зале)".
Хрущев, конечно, говорил только об одном "истинном организаторе убийства Кирова" – о Сталине, – прямо не называя его имени и не сообщив всего того, что он лично знает по этому поводу. Будет ли, однако, произведено расследование этого дела, как предлагал Хрущев? После того, что тот же Хрущев заявил в новогодней речи 1 января 1957 года в присутствии дипломатического корпуса в Москве о великих заслугах "стойкого марксиста-ленинца" Сталина, в этом можно сомневаться, по крайней мере, до тех пор, пока соучастники Сталина -Молотов, Каганович, Ворошилов – сидят все еще в Президиуме ЦК КПСС. Но уже сказанного Хрущевым, в руках которого находится личный архив Сталина и все еще уцелевшие свидетели сталинских преступлений, вполне достаточно, чтобы восстановить, наконец, историческую правду: Сталин убил Кирова руками шефа центрального НКВД Г. Ягоды и шефов ленинградского НКВД Медведя и Запорожца, а эти последние Сталиным "были расстреляны, чтобы скрыть следы" собственного преступления. Почему же Сталин избрал своими первыми жертвами для начала "Великой чистки" Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького? Если мы вспомним положение, вес каждого из них в партии и стране, если учтем их личные качества и их взаимоотношения с будущими жертвами Сталина, то станет ясным, что выбор Сталина не был случайным, произвольным. В данном случае остановимся лишь на одном Кирове. Трагедия Кирова заключалась в его невероятной популярности в партии, в исключительном личном мужестве, в доходящей до упрямства самостоятельности в работе. Широко были известны случаи, когда Киров просто игнорировал распоряжения ЦК и Совнаркома, если ему казалось, что они идут вразрез с интересами его работы в Ленинграде (вопросы рабочего снабжения, карательной политики НКВД против интеллигенции и т. д.), что создавало ему популярность и в народной массе. Причем Киров до конца жизни поддерживал старую традицию революционеров посещать большие рабочие и крестьянские собрания и выступать на них, традицию, от которой Сталин давно отказался (Хрущев заявил, что последний раз Сталин был среди народа только в 1928 году), а примеру Сталина следовали все другие члены Политбюро, кроме Кирова... У Кирова были и другие личные преимущества, которые в те годы играли важную роль в карьере коммуниста: в отличие от полуинтеллигента, воспитанника духовной семинарии и сына мелкого грузинского ремесленника-сапожника ("мелкого буржуа"!) Сталина-Джугашвили, русский Киров был сыном потомственного пролетария, сам пролетарий, вступил в партию большевиков в восемнадцатилетнем возрасте, в 1904 году (Сталин вступил в девятнадцатилетнем возрасте в грузинскую националистическую организацию "Месаме-даси", из этой организации впоследствии вышли грузинские меньшевики, с которыми Сталин поддерживал связи до 1917 года). В годы войны и Февральской революции Сталин примыкал к правому крылу большевиков и открыто выступал вместе с Каменевым против "Апрельских тезисов" Ленина, о чем теперь пишут и сами большевики, а Киров с 1904 года ни разу не отходил от линии Ленина. Как теоретик Сталин был дилетантом, как публицист – посредственностью, а как оратор – наводил скуку. После Троцкого и Луначарского у большевиков не было такого талантливого оратора и публициста, как Киров. Несмотря на свое исключительно высокое положение – второй человек в Москве и первый в Ленинграде – Киров не успел превратиться в то, во что превратились давным-давно его коллеги по Политбюро: в недосягаемых бюрократов на вершине партийной олигархии. Именно – в коридоре Смольного его убили, вероятно, выражаясь словами Хрущева, "чтобы скрыть следы истинных организаторов убийства", а его легко могли убить на любом рабочем собрании. Было у Кирова и другое преимущество в глазах идейных коммунистов: так называемую "диктатуру пролетариата" Киров понимал в буквальном смысле, несмотря на его почти десятилетнюю сталинскую школу.
Сталин всегда считал все преимущества своих коллег своими личными недостатками. Даже та "мания величия" Сталина, о которой нам рассказывал Хрущев, кроме всего прочего, тоже выросла из того же источника – из чувства собственной неполноценности, которое так ярко сказалось в отношениях Сталина к Троцкому, Зиновьеву и Бухарину. Об этих качествах Кирова как человека и коммуниста Сталин счел нужным написать в некрологе, по священном его же жертве143 (143 "Правда", 2. XII. 1934.):
"Товарищ Киров, – писал ЦК партии, – представлял собою образец большевика, не знавшего страха трудностей... Его прямота, железная стойкость, его изумительные качества вдохновенного трибуна революции сочетались в нем с той сердечностью и мягкостью в личных, товарищеских и дружеских отношениях, с той лучистой теплотой и с скромностью, которые присущи настоящему ленинцу" (весь курсив в цитате мой. – А.А.).
Но как раз эти качества – незнание страха, прямота, железная стойкость изумительно вдохновенного трибуна революции – были палкой о двух концах: они были хороши вчера, когда существовала думающая партия Ленина, они были вредны сегодня, когда создавалась нерассуждающая олигархия Сталина. Даже больше: такие качества были просто опасны не только для дела Сталина, но и для тех, кто ими владел. Вся последующая практика Сталина и поведение его "учеников и соратников" служат самыми убедительными тому доказательствами.
Если ко всему этому присовокупить политико-историческую географию резиденции Кирова, трагедия Кирова становится еще более ясной: он был своенравным диктатором первой столицы революции и второй столицы государства – Ленинграда. Пролетарский Петроград (Ленинград) – это колыбель революции, а купеческая Москва – ее незаконная наследница. Петроградцы начинали одну за другой три революции, а Москва – ни одной. Вместо купеческой Москвы появилась Москва бюрократическая, а Петроград остался самим собой – пролетарским центром. В Москве пролетариат стал буржуазией, а в Петрограде даже буржуазия превратилась в пролетариат. Как бы не случилось так, чтобы Петроград не устроил и четвертой революции, если в Москве постараются превратить мнимую "диктатуру пролетариата" в реальную диктатуру одного Сталина! Конечно, Киров был самым убежденным соратником и другом Сталина в политической борьбе с троцкистами и зиновьевцами, но он был столь же решительным противником их физического уничтожения. Без энтузиазма боролся он и с бухаринцами, но никогда не порывал личных отношений с Рыковым, Томским и со своим кумиром в теории – Бухариным. Совершенно не случайно на процессе Бухарина, Рыкова и других следствие (Сталин) вложило в уста Ягоды следующие слова144 (144 А.Я. Вышинский. Судебные речи. Москва, 1948, стр. 533.):
"Дело складывалось таким образом: с одной стороны, беседы Рыкова со мною определили мои личные симпатии к программе правых. С другой стороны, из того, что Рыков говорил мне о правых, о том, что кроме него, Бухарина, Томского, Угланова, на стороне правых вся московская организация, ленинградская организация (курсив мой. – А.А.), профсоюзы, из всего этого у меня создалось впечатление, что правые могут победить в борьбе с ЦК".
"Вся ленинградская организация" поддерживает правых, а ведь во главе ее стоял тот же Киров, как Угланов во главе московской организации. Заметим тут же, что во время "Великой чистки" ни один из личных друзей Кирова, ни один из его помощников, ни один из членов бюро и секретариата Ленинградского обкома партии не был оставлен в живых – если "скрывать следы подлинных организаторов убийства Кирова", то уж до конца! Даже их жены были уничтожены. Для этого Сталин создал специальный "Ленинградский центр" в составе бывших помощников Кирова – второго секретаря обкома и члена ЦК Чудова, членов Бюро обкома Угарова, Смородина, Позерна, Шапошниковой (жены Чудова) и других.
XVII съезд партии (февраль 1934 г.) был съездом небывалого личного триумфа Кирова. Он воздавал на этом съезде высокую дань организаторскому таланту Сталина, назвал доклад Сталина "эпохальным документом", впервые, в нарушение всех традиций партии, предложил съезду не принимать специальной резолюции по отчетному докладу ЦК, а просто руководствоваться в работе партии "установками отчетного доклада ЦК, сделанного Сталиным". Все это было хорошо и укладывалось в рамки сталинской стратегии, но плохо было другое: звездой съезда все-таки был не Сталин, официальный "мудрый вождь и верный ученик Ленина", а Киров – "вдохновенный трибун" давно уже переродившейся революции. Бурной, непрекращающейся овацией, на этот раз совсем не казенной, а "вдохновенной", по адресу Кирова, съезд как бы предупреждал Сталина: смотри, не зарывайся, Киров стоит у трона генерального секретаря! Вероятно, еще больше обескуражили вечно подозрительного Сталина результаты выборов в руководящие органы ЦК – Киров был единогласно избран во все три органа ЦК в члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата, – привилегия, которой до сих пор пользовался лишь один Сталин! (Чтобы умалить значение этого факта, Сталин ввел в эти органы и Кагановича.) Искренний друг Сталина, убежденный фанатик ленинизма, "потомственный пролетарий", но своенравный политик и опасный идеалист был торжественно увенчан лаврами "кронпринца" на престол партийного лидера. Сталин не мог не ненавидеть такого друга. Он не подходил к плеяде Молотовых, Кагановичей, Ворошиловых. Несмотря на все дифирамбы Кирова, Сталин чувствовал, что Киров – все еще человек вчерашнего революционного дня. Даже в самом Сталине Киров восхвалял именно вчерашний день революции: "Сталин – верный ученик Ленина!" От самой хвалы Кирова от дает какой-то еле уловимой покровительственной снисходительностью: "После Ленина мы не знаем другого человека, который так верно и талантливо вел бы партию по ленинскому пути, как Сталин. Это должна знать вся партия", – твердил Киров, – но Киров ни разу не говорил того, что Молотовы и Кагановичи утверждают уже давно: "Сталин – это Ленин сегодня". Киров помешался на Ленине! Целясь в сердце партии Ленина, трудно завербовать в заговорщики такого фанатика. Хуже этого: можно нарваться на сопротивление его "железной стойкости" и "прямоты". Прежде чем приступать к осуществлению намеченной цели, надо его убрать. Арестовать и судить на Лубянке как "врага народа"? Но этому не поверит не только партия, но даже НКВД. Объявить Кирова на пленуме ЦК новым "уклонистом"? В этом случае в "уклонистах" мог бы очутиться сам Сталин. Киров – не бывший меньшевик, как Троцкий, не дезертир Октябрьской революции, как Зиновьев, не "левый коммунист", а потом и "правый оппортунист", как Бухарин, не бывший "националист", а потом и "каменевец", как Сталин – он "образец большевика", как писал тот же Сталин в некрологе по поводу его убийства. Записать такого в "уклонисты" просто невозможно. Вдобавок ко всему этому, его искренняя преданность Сталину вне сомнения. Такую же преданность Кирову Сталин выказывал и сам, выдвинув его в 1926 году на пост руководителя ленинградской партийной организации, хотя секретарем ЦК партии Азербайджана он был назначен еще Лениным (1921 г.). Свою дружбу с Кировым Сталин засвидетельствовал и в трогательной надписи на авторском экземпляре "Вопросов ленинизма": "Брату моему и другу – Сергею Мироновичу Кирову от автора. И. Сталин, 1924", – гласит эта надпись. Да, такого Кирова нельзя было убрать политически, но его легко было убрать физически. И сразу добиться двух целей: убить конкурента и воспользоваться этим убийством для оправдания "Великой чистки".
Я писал об этой версии убийства Кирова уже в книге, вышедшей по-французски в 1951 году (Alexander Ouralov. Staline au Pouvoir. Les Iles D'or, Paris, 1951), но относился к ней скептически. Криминальные возможности Сталина оказались глубже и шире, чем мои самые смелые представления о них!
Но как же Ягода пошел на это? А вдруг дело провалится? Вдруг его разоблачат люди Кирова или сам Киров? На это дал классический ответ прокурор Вышинский145 (145 Там же, стр. 523.): "Ягода – не простой убийца. Это – убийца с гарантией на неразоблачение".
Верховным гарантом "неразоблачения" был сам главный организатор – Сталин, – но только до поры до времени.
Теперь перед Ягодой была поставлена более трудная и ответственная задача – подготовить несколько процессов в Москве и Ленинграде по ликвидации, во-первых, собственных исполнителей, во-вторых, политических врагов Сталина, абсолютно непричастных к убийству Кирова. Первая задача была легкая: Николаева и его личных друзей (Католинов, Румянцев, Сосицкий и др.), которые могли знать кое-что о подлинных организаторах убийства, арестовали и в подозрительно спешном порядке, через какой-нибудь месяц (в начале января 1935 г.), расстреляли. Официальное сообщение говорило, что состоялся суд и что обвиняемые из "группы Николаева" расстреляны. Был ли вообще суд, что подсудимые говорили, каковы были показания самого Николаева, расстреляны ли они через месяц, а не через день, как тот охранник Кирова, о котором говорил Хрущев, – все это осталось тайной. Медведь и Запорожец были "наказаны" назначением на другую чекистскую работу на Дальнем Востоке "за необеспечение охраны Кирова". В середине января 1935 года в Москве состоялся первый процесс над Зиновьевым и Каменевым. Им предъявили обвинение, что они поручили Николаеву и его группе совершить убийство Кирова. Косвенное доказательство: все члены группы Николаева коммунисты – бывшие зиновьевцы (хотя сам Николаев был с самого начала сталинцем). Но так как при их допросах, по всей вероятности, не применялись методы физических пыток, то обвиняемые категорически отказались признать себя виновными. Каменев заявил на этом суде146 (146 Вышинский. Цит. соч., стр. 394.): "Я должен сказать, что я по характеру не трус, но я никогда не делал ставку на боевую борьбу".
Когда же ему суд сообщил, что его судят за возглавление террористического "Московского центра", Каменев иронически заметил147 (147 Там же, стр. 392.): "Я ослеп – дожил до пятидесяти лет и не видел этого центра, в котором я сам, оказывается, действовал". К этому же сводились и показания Зиновьева, который, однако, указал на одну важную деталь: многих из сидящих с ним на скамье подсудимых в качестве членов его "Московского центра" (16 человек) он впервые в своей жизни увидел здесь на суде148 (148 Там же, стр. 390.) (во всех московских процессах рядом с известными деятелями партии и государства НКВД сажал и своих совершенно неизвестных агентов – провокаторов, как "свидетелей-соучастников"). Но одно Зиновьев и Каменев все-таки признали: поскольку коммунисты, которых расстреляли по делу "Ленинградского центра" (группа Николаева), когда-то были их единомышленниками, постольку они, Зиновьев и Каменев, несут за них "моральную ответственность". Это было не то, чего Сталин требовал от них, но пока пришлось этим ограничиться. Каменева и Зиновьева присудили лишь к тюремному заключению за "моральную ответственность" в деле убийства Кирова. У Сталина было много времени и столько же терпения. Главное – лед тронулся! Зиновьевцы ошибались, если они думали, что они так легко отделались от назойливой охоты Сталина за их головами. Осужденных Зиновьева и Каменева Сталин не отправил в Сибирь, а разместил по одиночным камерам на Лубянке, разместил, главным образом, за их же оплошность: кто сказал "А", должен сказать и "Б". Сталин дал новое задание Ягоде с неограниченными полномочиями – выбить из них это "Б". Сталин ему, вероятно, обещал то же, что и министру государственной безопасности Игнатьеву во время "дела врачей": "Если ты не добьешься признания врачей, мы тебя укоротим на голову!" А при помощи каких методов? О них нам сообщил тот же Хрущев: "Эти методы были просты: бить, бить и еще разбить". И Ягода и его помощники били зиновьевцев до тех пор, пока они не подписали фактические показания о том, что они не только убили Кирова, но собирались убить Сталина, Кагановича, Ворошилова, Жданова, даже Косиора, Постышева, Орджоникидзе и Ягоду (в этот список почему-то не был включен Молотов).
В августе 1936 года состоялся первый открытый политический процесс в Москве над старыми друзьями Ленина, организаторами большевизма – бывшим председателем Коминтерна Г. Зиновьевым и заместителем Ленина по Совнаркому (правительству) Л. Каменевым, над старыми большевиками, руководителями Октябрьской революции и гражданской войны Евдокимовым, Смирновым, Бакаевым, Мрачковским, Тер-Ваганяном плюс десять агентов НКВД как "соучастников-свидетелей" "троцкистско-зиновьевского террористического центра". В агентах НКВД особой нужды и не было: зиновьевцы и троцкисты признавались во всем, не отговаривались и не упирались как на первом январском процессе 1935 года. Прокурору Вышинскому оставалось лишь цинично констатировать149 (149 Там же, стр. 383.):
"Можно сказать, что процесс 15-16 января 1935 г. для Зиновьева и Каменева был своего рода репетицией нынешнего процесса, которого они, может быть, не ожидали, но от которого они, как от судьбы, не ушли".
Однако, признаваясь и в убийстве Кирова и в подготовке убийства Сталина и сталинских соратников, Зиновьев и Каменев категорически отвергали совершенно к делу не относящееся, но упорно выставляемое Вышинским второстепенное обвинение: при успехе своего заговора Зиновьев и Каменев решили убить своих исполнителей. "Да, Сталина мы решили убить, но убийц Сталина – нет", – утверждали они. Это возмущало Вышинского до крайности. По этому поводу он заявил в своей речи150 (150 Там же, стр. 403-404.):
"Когда я говорил о тех методах, при помощи которых действовали эти господа, я показал, старался показать, как глубоко и низко было падение этих людей, и моральное и политическое... Я говорю об их плане уничтожения следов своих злодейских преступлений... Бакаев намечался на пост председателя ОГПУ. Зиновьев и Каменев не исключали того, что в распоряжении ОГПУ имеются нити о подготовлявшемся государственном заговоре, и поэтому они считали важнейшей задачей назначить Бакаева председателем ОГПУ. Он должен был перехватить эти нити, а затем уничтожить их, как и самих физических исполнителей их распоряжений. Первую часть Зиновьев и Каменев не отрицают, а вторую часть отрицают. Она слишком кошмарна, и Зиновьев сказал, что это из Жюль Верна... Это фантазия, арабские сказки... Но разве мы не знаем, что в истории такие примеры бывали... где участников заговора физически уничтожали рукой организаторов заговора, как это было с уничтожением Рема и его сподвижников! Так почему же вы это называете Жюль Верном?"
Практика Сталина показала, что это действительно не из Жюля Верна. 25 августа 1936 года как Зиновьев и Каменев вместе с их друзьями, так и агенты-провокаторы НКВД были все до единого расстреляны. Но на этом закончилась и провокаторская роль самого Ягоды. Ровно через месяц – 25 сентября 1936 года – Сталин и Жданов протелеграфировали из Сочи Молотову и Кагановичу151 (151 Н. С. Хрущев. Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС, стр. 19-20.):
"Мы считаем абсолютно необходимым и спешным, чтобы тов. Ежов был бы назначен на пост народного комиссара внутренних дел. Ягода определенно показал себя явно неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на четыре года в этом деле. Это замечено всеми партийными работниками и большинством представителей НКВД".
Эту телеграмму Хрущев комментирует так152 (152 Там же, стр. 20.):
"Строго говоря, мы должны подчеркнуть, что Сталин не встречался с партийными работниками и поэтому не мог знать их мнения.
Сталинская формулировка, что "ОГПУ отстает на четыре года" в применении массовых репрессий и что нужно "наверстать" запущенную работу, толкнула НКВД на путь массовых арестов и казней".
Спрашивается, как это Ягода не справился с "троцкистско-зиновьевским блоком", после того как он блестяще провел процесс Зиновьева и Каменева и расстрелял их? Нет, Ягода справился и справился великолепно. Весь мир был изумлен фантастически-подробными, внешне совершенно не вынужденными признаниями подсудимых в самых тяжких обвинениях против них со стороны НКВД (Ягода), прокуратуры (Вышинский), Военной коллегии Верховного суда СССР (Ульрих). Суд кончился без единого эксцесса, подсудимые в своих последних словах глубоко каялись в несодеянных преступлениях, Вышинский торжествовал, Ягода ждал нового ордена и нового поручения, а Сталин снимает его с поста шефа НКВД и бесцеремонно сажает в подвал того же НКВД! Сталина надо было бы обвинить в неблагодарности, если бы это не было первым справедливым арестом за все время советской власти. Путь Ягоды к власти был усеян трупами сотен тысяч рядовых советских граждан. Из советских вельмож на его совести лежало всего несколько трупов – Кирова, Куйбышева, Менжинского, Максима Горького и еще десятка два из группы Зиновьева и Николаева. За убийство этих советских вельмож Сталин и расстрелял его: надо было ликвидировать свидетелей-исполнителей собственных преступлений. Недаром Вышинский злился на наивность Зиновьева и Каменева, которые никак не могли себе представить, чтобы Гитлер мог уничтожить Рема за выполнение собственного приказа (пожар в Рейхстаге), чтобы скрыть следы этого преступления. Почему же Сталину щадить исполнителя своих преступлений?
Продолжение