Хорошо известен тезис коммунистической теории о постепенном отмирании государства после ликвидации эксплуататорского строя и о переходе общества к коммунистическому самоуправлению трудящихся. Однако это благое пожелание никогда не было воплощено в жизнь. Реальностью всех без исключения коммунистических образований стало иное – тоталитарное квазигосударство, основанное не на договоре, а на открытом и явном подавлении группой вождей огромного большинства граждан. Но если новое безгосударственное общество коммунистам и не удалось создать (иной вопрос – хотели ли они этого), то уничтожить старое государство и общество им удалось в большой степени. В России, первой испытавшей на себе победоносную коммунистическую революцию, уничтожение государства и распад общества был практически всецелым.

Государство выступает как, в первую очередь, правовая форма с определенной преемственностью законотворчества и властных отношений. Именно эта правовая форма и была уничтожена большевиками 22 ноября 1917 г., когда одним декретом Совет народных комиссаров отменил все (я подчеркиваю все) законы Российского государства. Внешний повод к этому декрету был значительный, хотя и малоизвестный. В тот же день на несколько часов ранее Правительствующий Сенат (высший орган суда и надзора России, переживший смуту 1917 г.) в общем своем собрании вынес решение не признавать Совет народных комиссаров, как орган, навязанный обществу в результате насильственного захвата власти и, к тому же, не вписанный в систему государственных органов России, определенную Основными Государственными законами 1906 г. Сила права была за Сенатом, но право силы – за коммунистами. Это сенатское постановление даже не увидело свет, ибо рабочие сенатской типографии отказались его набирать, как контрреволюционное. Декрет же СНК, отменявший все до того действовавшие в России законы, не только был распубликован, но и остается действующим правовым установлением на территории России до сего дня.

Статья 2 второго раздела ныне действующей Российской конституции утверждает: “законы и другие правовые акты, действовавшие на территории Российской Федерации до вступления в силу настоящей Конституции, применяются в части, не противоречащей Конституции Российской Федерации”, но при этом ни один правовой акт, действовавший до 25 октября 1917 года, никогда в послесоветской России не применялся. Следовательно, до сего дня указ СНК от 22 ноября 1917 года не утратил своей силы.

Уничтожение права есть формальное свидетельство убийства большевиками российского государства. Оставалось географическое пространство, на котором до 25 октября находилась Россия, оставался народ, который еще недавно Россию населял, но ни народ, ни территория сами по себе государством, понятно, являться не могут. Болыпевицкие вожди заново создавали государство, на пустом месте, лишь используя подручный пространственный и людской материал. Поэтому вовсе не случайно, что и флаг и герб России были тут же преданы забвению. В отличие от Временного правительства, пытавшегося “играть” с двоеглавым орлом, отбирая у него скипетр, державу, короны и провинциальные гербы, опуская на византийский манер крылья, большевики просто вышвырнули “на свалку истории” византийское наследство. Новый герб не имел никаких намеков на связь с былой геральдической символикой России – земной шар, означавший пределы мировой социалистической республики, нес на себе знаки освобожденного труда – серп и молот. России, как своеобычного государственного сообщества с тысячелетней историей, по мысли большевиков, больше не было. Ей должно было раствориться в Коммунистическом интернационале, стать плацдармом мировой социалистической революции.

Разумеется, не вся Россия покорилась этой нигилистической воле. Сопротивление большевизму и активное, и вооруженное, и пассивное продолжалось многие годы. Там, куда приходили во время гражданской войны 1917-22 гг белые войска, восстанавливался российский закон и порядок, действовали российские суды, административные учреждения и государственные власти, в том числе, кстати, и Правительствующий Сенат, заседавший в Ялте до последних дней белого Крыма, до ноября 1920 г. “Уничтожение большевицкой анархии и водворение в стране правового порядка” неизменно ставилось на первое место в списке задач белого движения[1].

“Граждане, власть большевиков в Ярославской губернии свергнута. Те, кто несколько месяцев тому назад обманом захватил власть и затем, путем неслыханных насилий и издевательства над здоровой волей нард-да, держали ее в своих руках, те, кто привели народ к голоду и безработице, восстановили брата на брата, рассеяли по карманам народную казну, теперь сидят в тюрьме и ждут возмездия.... Как самая первая мера, будет водворен строгий законный порядок и все покушения на личность и частную собственность граждан... будут беспощадно караться” – с этого воззвания, в котором далее шло подробное указание о восстановлении губернской и уездной администрации, судов, земского и городского самоуправления, началось в июле 1918 г. антибольшевицкое восстание под руководством полковника А. Перхурова в Ярославле[2]. Подобных примеров десятки.

Россия как бы вновь возникала там, откуда удавалось изгнать большевиков и исчезала сразу же с приходом красных армий. Окончательное поражение белых, по верной интуиции поэта, означало, что “в страшный час над Черным морем Россия рухнула во тьму” (Г. Иванов).

Практика русского большевизма по уничтожению национального государства не была исторически случайной. Слова русской версии “Интернационала” декларировали: “мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...”. Речь шла не об изменении некоторых социально-экономических параметров дореволюционного государства и общества, но о создании совершенно нового государства и нового общества с выборочным использованием наличествовавшего материала. При этом “материал” этот ( а речь идет о человеке, о “человеческом материале”) должен был служить сырьем для создания нового человека, элементе нового общества.

Революционер тем и отличается от обычного эволюциониста-прогрессиста, что он не желает ждать, пока естественное развитие приведет общество к лучшей жизни, но представляя себе идеальную меру этой лучшей жизни, готов любыми средствами загнать в нее человечество. Что же в эту новую рамку не вписывается, отсекается и уничтожается за ненадобностью. Так мыслил Сергей Нечаев, так писал Петр Ткачев, так теоретизировал до 1917 года Ленин, и так превращали теорию в практику большевики после захвата власти. “Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это не звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи” – утверждал в 1920 году Н.Бухарин[3]. Для русских радикальных социалистов человек перестал быть мерилом мира, отвлеченная идея становилась мерилом человека, и целые социальные классы уничтожались в пламени “красного террора” только потому, что они не вписывались в схему нового мира, родившуюся в головах коммунистических идеологов. Нечаевский “Катехизис революционера” превращался в руководство к действию.

В этом стремлении к всецелому обновлению жизни сама жизнь человеческая переставала что-либо значить, она оказывалась лишь помехой в реализации громадья социальных задач.

Отношение к человеку, видоизменяясь внешне, под влиянием внешних же обстоятельств сокращая число убийств, устанавливая вместо них в качестве средства строительства “нового мира” психушки, лагеря, ссылку, запрет на профессию, оставалось по сути все тем же оформлением в новое “коммунистическое человечество” сырого человеческого материала, доставшегося от старого, разрушенного мира.

Уничтожение государства, как общественно-правовой формы организации былой жизни, которую следовало разрушить “до основания”, было лишь одним из аспектов более грандиозной задачи разрушения общества. Государство все же исторически временное явление, по крайней мере мы можем достаточно точно определить его начало, приходящееся на эпоху энеолита (около 4 тыс. лет до Р.Х.), но общество современно самому человеку, животному, как известно, общественному.

Общество – это система с естественными духовными, хозяйственными и семейными связями. Люди поддерживают отношения потому, что они совместно могут решить общие задачи, которые в одиночку не решишь – рождение детей, добывание и производство пищи и, наконец, священнодействие. “Где двое или трое собраны во имя Мое там Я посреди них” [Мф. 18, 20] – это совсем не случайное указание. А возможны эти естественные сообщества потому, что входящие в них соединены не только корыстью, но и иррациональной по сути своей энергией любви.

Коммунистическая доктрина вовсе отвергала эти иррациональные энергии, единящие социум. Даже разговоры на эту тему Ленин именовал не иначе, как мракобесием и поповщиной и ненавидел люто. Стержень коммунизма – принципиальная атеистичность. Упование на вечность, переживание себя “сыном Божиим”, которому открыт путь воссоединения с “Отцом, пребывающим на небесах”, делало для человека его земное материальное бытие вторичным и малозначимым, релятивизировало его. Принцип “Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.... Не заботьтесь о завтрашнем дне...” [Мф. 6, 33-34] никак не мог устроить фанатиков мировой социальной революции, весь смысл которой заключался в захвате эксплуатируемыми и малоимущими “трудящимися” средств производства и собственности “эксплуататоров”. Ищущий прежде Царства Божия никогда бы не пошел убивать и грабить, во-первых, потому, что убийство и грабеж суть тягчайшие преступления, лишающие преступника права называться сыном Божиим, а, во-вторых, потому, что сами цели убийства и грабежа для него совсем не привлекательны. Он-то знает, что “жизнь человека не зависит от изобилия его имения” [Лк. 12,15] и что “блаженнее давать нежели принимать” [Деян. 20,35]. С такими взглядами в огонь мировой революции не полезешь. Поэтому для революционера вполне законно бакунинское утверждение: “Если бы Бог в действительности был, Его надо было бы уничтожить” (“Бог и государство”). Борьба с Богом, с религией, с религиозным воззрением человека на самого себя и на мир становится главнейшим делом революционеров, захвативших власть в России.

С верой не только боролись, ее утаивали, вероучительные и богословские книги уничтожались в огромных количествах, а оставшиеся хранились за семью печатями в спецхранах библиотек[4]. Обитатель нового коммунистического мира должен был совершенно забыть, что есть Бог, творец мира и правды, и что человек – образ Его. Если в сыром “человеческом материале” останется хоть капля живой веры, человека коммунистического из него не вылепишь никак. За годы советской власти для борьбы с религией были использованы все средства. Так что разговоры нынешних российских коммунистов, что борьба с религией была ошибкой, которую они не повторят, или ложь или глупость. Без атеизма коммунизм немыслим. И не случайно для члена КПСС безбожие являлось обязательным “уставным” мировоззрением и публично декларировалось.

На поприще насаждения атеизма российские большевики весьма преуспели. Безбожие до сих пор является второй по численности конфессией России после православия, да и среди тех, кто полагает себя верующими и даже христианами, очень много людей суеверных, богословски невежественных, относящихся к вере, как к магическому оберегу[5]. Но поразительно все же, что репрессивная машина тоталитарного государства так и не смогла раздавить внутреннюю свободу совести у очень многих. И то, что в 1999 году более трех пятых русских объявляли себя верующими, и то, что во время войны 1941-45 гг. Сталин был вынужден отчасти примириться с церковью – свидетельства ограниченности любой человеческой затеи, в том числе и богоборческой. Вера продолжала жить во многих гражданах захваченной большевиками России, а в некоторых даже укреплялась и углублялась насилиями и гонениями.

Второй аспект – семья. Семья – это уже не индивидуальное, как вера, но коллективное дело. Большевики начали с самой революции поход против семьи. Были сразу же легализованы развод и насильственное пресечение беременности, поощрялось сожительство без регистрации брака. Свобода отношений полов объявлялась нормой коммунистического общества. В середине 1930-х годов, во многом под влиянием нацистской Германии, политика в области семьи изменилась. Коммунистической власти теперь нужны были солдаты и рабочие руки. Аборты запретили, разводы крайне усложнили, но в обезбоженном обществе семья уже не восстановилась вполне. По числу абортов на одну женщину советское общество далеко опередило Запад, разводы, супружеская неверность стали нормой жизни. В 1960-70-е годы в СССР велась борьба за “социалистическую нравственность”, но никакого эффекта, кроме роста лицемерия, она не имела.

Хотя коммунистическая система с середины 1930-х годов и не разрушала семью целенаправленно, семья разрушалась сама. До 1950-х годов еще действовала инерция семейных норм старого русского общества (тоже далекого от идеала, особенно в последнее предреволюционное двадцатилетие), но не имея в основе сознательного религиозного императива, она более не воспроизводилась в большинстве нерелигиозных семей. Привычку к семейному укладу родители не умели передать детям.

Кроме того, разрушению семьи в огромной степени способствовали массовые аресты, казни, ссылки. В десятилетия ленинского и сталинского террора разрушались миллионы семей, бытовые устои стали крайне зыбкими. Дети тысяч репрессированных родителей отправлялись в детские дома. Рожать детей в этих обстоятельствах многие считали верхом безумия и безответственности.

Но при всем этом и личность и семья остались для коммунистов закрытыми системами. Они пытались их изменить извне, но полностью поставить под контроль и человеческую душу и внутрисемейные отношения коммунистическая система не смогла. Те, кто имели мужество хранить веру в Бога – хранили ее, те, кто имели решимость беречь семью и рожать детей, сохранили этот первичный институт в целостности и передали его следующим поколениям, хотя это и был всегда подвиг.

Что же касается иных, более сложных спонтанных социальных форм – местного самоуправления, кооперативов, артелей, добровольных обществ (профессиональных, благотворительных и др.), то они всецело были взяты под контроль коммунистической властью и разрушены к 1930-м годам. Новые же экономические, социальные и политические сообщества создавались только сверху, бюрократически. Они были мертвы от рождения или же использовались бюрократией для контроля над обществом, но ни в малой степени не для организации контроля общества над властью или для автономного от власти существования. Нынешнее полное неумение наладить самоуправление в волости, на заводе или в небольшом городке -- прямое следствие этого отучения от социальной инициативы. Не следует забывать, что все годы советской власти любое сообщество не созданное сверху, но сложившееся самостоятельно вызывало подозрения в потенциальной антисоветскости, в него внедрялись агенты КГБ и в конце концов оно разрушалось или включалось в партийно-бюрократическую систему, даже если это была группа неформальных художников или курсы по изучению родного языка в рассеянии. Любая групповая акция недовольства, протеста или сопротивления вызывала решительное репрессивное противодействие со стороны коммунистической власти.

После десяти лет свободы от коммунистического тоталитаризма ясно видно, до какой степени оказалось разрушено государство и общество России. Мы не умеем жить в соответствии с правовыми нормами, не имеем навыка к честной и ответственной политике, бессильны в вопросах политической самоорганизации с целью местного самоуправления или хозяйственной деятельности. Даже последствия собственных поступков нам не всегда ясны. В течении десятилетий привыкнув, что оценку нашей деятельности давал партком, лживый, циничный и бюрократически ангажированный, мы не представляем последствий действий в свободном социальном пространстве. Нам как бы заново следует учиться жить в обществе. Научимся ли? Пока результаты далеко не утешительны, но и столь масштабного разрушения общества и государства, как в советской России XX века, мир до того еще не знал. И лишь сохранение автономных областей личной веры, семьи, да еще, может быть, дружеского кухонного общения и интеллектуальной работы “в ящик стола” на протяжении всех этих страшных десятилетий позволяет надеяться, что русское общество мало-помалу восстановится и методом проб и ошибок вновь научится самоответственной жизни.

“Новый мир” коммунисты не построили, но старый, обычный человеческий мир действительно разрушили почти “до основанья”, пытаясь превратить сообщество России в “человеческий материал”. И только в той степени, в какой он остался человеческим, он и имеет шанс на восстановление в своем изначальном достоинстве. Без этого восстановления человечности ни общество, ни государство не возродятся никогда на пространствах, которые некогда именовались Россией.

[5] См. в частности А. Щипков. Во что верит Россия. СПб: Русский христианский гуманитарный институт. 1998. И мои работы на эту тему: Единство и разделения современного русского общества: Вера, экзистенциальные ценности и политические цели // “Знамя” №11. Москва, 1998. С. 161-193; La nuova influenza dei valori religiosi sull 'intellighenzia russa (tenderize attuali) // La nuova Russia. Dibattito culturale e modello di societa in construzione. (Contri-buti di ricerca) – Torino: Fondazione Giovanni Agnelli, 1999. P. 287-312.