A.M. Салмин

О ФУНДАМЕНТЕ ЗДАНИЯ, КОТОРОЕ СТРОИЛИ, НАЧИНАЯ С КРЫШИ

Благодаря предновогодней досрочной отставке президента Б.Н. Ельцина мы в марте 2000 г. вновь голосуем, чего не делали уже целое десятилетие. И естественным образом вспоминаются те, другие мартовские выборы 1989 и 1990 гг. – первые и последние свободно избранные парламенты СССР и РСФСР – съезды народных депутатов, а также первый и последний президент СССР, избранный десять лет назад. И первый и последний советский референдум в марте 1991 года – о судьбе СССР. За минувшие годы выросло целое поколение, которое может и не знать, какой душевный подъем в сочетании с безотчетной тревогой испытывало в те дни общество. Что касается так называемой элиты, то она вдохновлялась двумя взаимоисключающими иллюзиями. Если для одной ее части обращение к народному – пусть ограниченному – волеизъявлению было способом омолодить дряхлеющий режим, дать ему новую энергию, то для другой, меньшей – было первым шагом на магистральном для всего человечества пути к эффективной демократии и правовому государству, которые предполагалось создать.

Разочарование постигло, как известно, и тех, и других. Свободные выборы оказались третьей (после дозволения реальной свободы совести и гласности) миной, заложенной под “закрытое общество” – и она взорвалась, не сохранив и той формы территориальной организации, которая называлась СССР. Но и сторонников демократизации и построения правового государства мало радует деятельность тех политических и правовых институтов, которые регламентируют сегодня нашу частную и общественную жизнь. И дело здесь далеко не только в “незавершенности государственного строительства”, как еще недавно было модно утверждать – как раз с ним-то дело обстоит более или менее нормально.

Во-первых, легальность Конституции 1993 года, ставившаяся первое время под сомнение некоторыми политическими силами, ныне, насколько известно, никем из серьезных политиков уже не оспаривается. Действующая конституция кем-то более, кем-то менее охотно признана в качестве свода правил политической игры, и ее изменение в ту или иную сторону связывается теперь обычно со способами, предусмотренными ею самой.

Во-вторых, с конца 1996 года, когда были избраны практически все главы администраций российских регионов, можно говорить о существовании многими критикуемой, но все же работающей системы органов государственной власти Российской Федерации. Президентство, правительство, двухпалатный парламент издают и исполняют законы в режиме разделения властей, считающимся сегодня conditio sine qua non правового государства, а Конституционный суд и суды общей юрисдикции, каждый в сфере своей компетенции, обеспечивают соответствие правотворчества и правоприменения принципам такого государства и букве Конституции.

В-третьих, общенациональные выборы – президентские и парламентские – организуемые на основе так называемой “четыреххвостки” (всеобщие, прямые, равные, тайные) стали в России не только реально, хотя и небезупречно действующей нормой, но, в известном смысле, и обычаем. Выборы президента в 1996 году были проведены практически по тем же правилам, что и в 1991 году, а в 2000 проводятся по тем же, что и в 1996 г. Трижды, в соответствии с одним и тем же, по сути, законом, избиралась в 1993, 1995 и 1999 годах и Государственная дума.

В-четвертых, на основе действующей избирательной системы, как бы к ней ни относиться, возникла существующая система парламентских фракций, значимая по крайней мере внутри Государственной думы.

В-пятых, в соответствии с моделью государственного устройства, избранной политическим руководством страны в 1990-1993 гг., Россия перестраивалась как территориальная федерация всех своих регионов -административных по сути образований, часть которых обладала этно-культурным своеобразием, в силу чего такие территории были провозглашены при советской власти автономиями, а включающая их часть Российской империи – Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Очевидно, что сегодня замысел отцов-основателей нынешней РФ, чем бы они ни вдохновлялись, осуществился, и, как и предполагает Конституция 1993 года, бывшая РСФСР – не унитарное государство, не “федеративная республика” в советском смысле, а именно федерация регионов: работоспособная или нет, но реально существующая.

Таким образом, в сегодняшней России не только возникла система собственно конституционных институтов власти, но и сложились по крайней мере некоторые элементы связанной с ней политической культуры. Конечно, в ней можно обнаружить и существенные пробелы, не говоря уже о недостатках. Можно вспомнить о таких, например, бывших еще буквально вчера весьма актуальными конструктивных дефектах, как отсутствие в действующей конституции механизма наследования власти в случае досрочного прекращения полномочий и.о. президента, или о проблемах, которые могут возникнуть, если в первом туре президентских выборов, проводимых при и.о. президента, чьи полномочия ограничены определенным сроком, на избирательные участки придет менее пятидесяти процентов избирателей и т.д. Как и любое техническое приспособление, конституция выявляет не все свои недостатки и пороки во время стендовых испытаний. Долг законодателей не столько в том, чтобы рассчитать абсолютно все критические режимы заранее (как свидетельствует опыт, это просто невозможно), сколько в том, чтобы не упустить из виду ни одну из проблем, возникающих в процессе натурных испытаний и дальнейшей эксплуатации “изделия”. Хотелось бы надеяться, что на этот раз законодатели не забудут заменить те детали конструкции, которые уже доказали свою ненадежность, прежде, чем возьмутся за разработку ее новой модификации. Если же говорить о применении Конституции, то существенно, что фактически не создана предусмотренная ею система местного самоуправления, много далеко не безобидных противоречий в законодательстве, регулирующем федеративные отношения.

Как бы то ни было, однако, если ограничиться уровнем национальным, уровнем федеральной власти, то здесь государственное здание выглядит не только в основном построенным, но и даже украшенным некоторыми символами.

И все же я не решился бы говорить о том, что мы живем в политически упорядоченном обществе и в государстве, твердо стоящем на ногах. И дело здесь не в удручающем состоянии экономики и в связанной с этим потенциальной общественной нестабильности – давно известно, что бунтуют чаще всего не там и не тогда, где и когда жизнь действительно невыносима. И даже не только в недочетах конституционного проекта, грозящих в критических условиях оказаться более серьезными, чем кажется в более спокойные времена.

Проблема, как представляется, серьезнее. То, что на первый взгляд может восприниматься, как простая недостроенность здания – еще немного поработать и все у нас наконец получится – в действительности, скорее, намек на необходимость решить при завершении строительства такую задачу, которая плохо совместима с принятым к исполнению проектом или даже просто невыполнима в его логике. И тогда оказывается, что незавершенность нашего государственного строительства сродни незаконченности пизанской башни: стоит себе, удивляя всех, но может вдруг и рухнуть, и уж упадет непременно, если попытаться ее достроить, не трогая фундамента.

Нынешнему государству российскому никак не удается зримо выразить свою суть, то есть создать такую систему достаточно простых, легко усваиваемых и передаваемых по наследству убеждений, образов, табу и т.д., которая не менее, если не более, важна для самосохранения общества, чем государственные институты в узком смысле слова.

Отсутствует общепризнанная государственная символика. Девиз “Пролетарии всех стран...” был закономерно отвергнут в 1991 году, но про старинный девиз “С нами Бог”, кажется и не вспомнили. Даже петровский трехцветный флаг, признанный государственным при особых обстоятельствах в августе 1991 года, активно отвергается значительной частью политических сил (и по крайней мере частью действующей армии в Чечне), при видимом безразличии большинства населения.

В конце 2000 года положение в этой области несколько изменилось. Парламентом были приняты и президентом утверждены законы не только о введении “петровского” трехцветного государственного флага России и провозглашенного гербом щита с двуглавым орлом без девиза, но и о возвращении советского гимна на музыку Александрова с новой версией текста Эль-Регистана-Михалкова, созданной последним, а также красного знамени вооруженных сил, отныне представляющего собой одноцветное полотнище без символов и эмблем. Инициаторы и сторонники такой комбинации объяснили ее стремлением воссоздать единство истории – мотив, сам по себе едва ли заслуживающий осуждения. К сожалению, символический “плюрализм” в обществе – не столько болезнь, сколько симптом болезни более серьезной, связанной с глубоким расколом по принципу отношения к взаимоисключающим системам ценностей, по крайней мере – политических. Попытка разом излечить ее, соединяя то, что представляется символами разных культур, по большому счету также бесперспективна, как, скажем, призывы привязать к революционному триколору белую монархическую ленту, раздававшиеся во Франции в начале 70-х гг. XIX в.

Объединяющими почти всех праздниками являются разве что Новый год, Женский день и, совершенно наособицу, День Победы, в символике которого сегодня, помимо прочего, соединяются ностальгия по великой победоносной стране – независимо от политического строя – и скорбь по десяткам миллионов погибших соотечественников, даже точное число которых неизвестно: в первую очередь, конечно, во II мировой, но также и во всех других войнах и потрясениях XX века. Ни религиозные праздники (за исключением, с некоторыми оговорками, Светлого Христова Воскресения), ни официальные государственные 12 июня и 22 августа, ни, тем более, бывшие советские торжественные дни такой роли не играют. Система государственных наград, не говоря уж о поводах для награждения, внутренне противоречива и абсолютному большинству населения представляется вполне эзотерической. Хотя прекрасно понятно, что без ценимых народом наград обычно не бывает и чтимых им героев. Несмотря на настойчивые, чтобы не сказать сильнее, поиски “национальной идеи” в 1994-98 гг., ничего похожего на официальную государственную идеологию создать не удалось, и поиски – в силу, как видно, явной бесполезности, были прекращены...

Справедливости ради надо сказать, что тем сегодняшним некоммунистам, которые искали точку опоры в послеимперской истории нашего Отечества, возвращаться было особенно и не к чему.

“Национальной идеи”, по сути, не было и у исторического противника русского коммунизма – белого движения. Приведу любопытное позднее признание бывшего белого офицера, впоследствии писателя – харбинского эмигранта, а затем “возвращенца” в СССР – Вс. Ник. Иванова. “Уже много лет спустя после описываемых этих времен, уже будучи в Москве, вел я, – пишет он, – разговор с покойным писателем А.А. Садовским, бывшим когда-то в Сибири и собиравшим материал о "колчаковщине". Он спросил меня: “В.Н., а какова же была у вас тогда идеология?” “Никакой!” – ответил я. Он даже качнулся назад. “Невозможно!” А, между тем, это истинная правда. Идеология, жесткая, определенная, была только у коммунистов. Она насчитывала за собой чуть не целый век развития. А что у нас было? – Москва – “золотые маковки”? За века русской государственности никто не позаботился о массовой государственной русской идеологии”[1].

Последнее, конечно, не вполне справедливо. Была же, в конце концов, знаменитая формула графа С.С. Уварова “Православие – самодержавие – народность”. К положительным особенностям этой последней следовало отнести то, что она была в целом конкретна: суммируя опыт и устремления Священного Союза, переложенные на русскую действительность, она противопоставлялась идеям европейской революции с ее опасно абстрактным – в те времена – лозунгом: свобода, равенство, братство. Она была в целом не очень удачна, а отчасти – может быть даже и разрушительна для России, если в те времена формулам придавали большее значение, чем сегодня. Дело здесь, конечно, не столько в самом Сергее Семеновиче Уварове, сколько в том смутном общественном настроении, которое он выражал. В его формуле понятно, что такое Православие. В общем, понятно, и что такое самодержавие, хотя в свете акта о престолонаследии 1797 г. здесь уже возможны некоторые вопросы. Но что такое в ней народность? Это, конечно, не народное представительство, не земство, но и не господство этнических русских (мысль, казавшаяся в первой половине XIX века достаточно прихотливой: за нее, причем в конфессиональном обрамлении и лишь в приложении к прибалтийским губерниям, император Николай Павлович устроил выволочку юному Ю.Ф. Самарину – будущему славянофилу и “отцу” крестьянской реформы). В этой части формулы не было и нет политически ограничивающих ее понимание условий. Народничество 60-90-х гг. XIX в. с преклонением перед эмпирическим народом, его моралью, его языком, шовинизм первых двух десятилетий XX века – не полузабытая ли уваровская формула или, точнее, ее подсознательный коррелят, парализует творческую, а не только охранительную реакцию власти и общества на эти крайние течения? “Ни именем Бога, ни именем закона не совершалось столько преступлений, сколько было совершено их именем народа”, как выразился однажды лорд Бертран Рассел. Наиболее реальный, наиболее практический (хотя и несколько по-французски звучащий) первоначальный смысл формулы: развитие русского языка и культуры – так и не был прочтен однозначно.

Когда сегодня пытаются найти идеологическую “мантру” российской идентичности, склоняясь к чему-то вроде “духовности, народности, державности”, то это и подобные заклинания – совсем уж неудачная пародия на не вполне удачную формулу графа Уварова. Чему, в отличие от оригинала, противополагаются ее обновленные варианты – не вполне ясно. Говорят, что это реакция не столько на идеи, сколько на состояние общества: бездуховность, атомизацию, отсутствие уважения к власти. Но в том и дело, что плодотворная политическая идея может быть временной, ограниченной по замыслу, охранительной по сути реакцией на другую, отчетливо, хотя, конечно, и метафорически выраженную, разрушительную идею. Такие реагирующие идеи – антитела, не претендующие на невозможное в принципе постижение полноты. Они – перехватчики, “сбивающие” идеи-агрессоры. Подобные идеи лишь отсылают к духовной или интеллектуальной традиции, не претендуя на ее исчерпывающее выражение. Что до формул вроде “духовность, державность, народность” то, как будто бы, никто из лиц влиятельных не проповедовал пока открыто животности, анархии, робинзонады... В сущности, эта и подобные ей формулы по своей абстрактности не хуже и не лучше той, против которой была направлена уваровская... Как бы то ни было, ни механически или, что еще хуже - - “творчески” – вернуться сегодня к “уваровщине”, ни найти готовый государственности у белого движения сегодня не получается.

Распад СССР произошел без катастрофических военных потрясений, и это, конечно, хорошо. Во всяком случае, утверждать противоположное было бы по меньшей степени странно, если не кощунственно. Не настораживает ли, однако, удивительная легкость, с которой и народ, проголосовавший на мартовском референдуме 1991 года за сохранение “большого государства”, и тогдашние законодатели (исполнительным властям Бог судья) смирились с его распадом? Не в том ли дело, что в критический момент ни у массы “народных представителей” (независимо от тогдашних политических убеждений – это сегодня вину сваливают друг на друга!), ни у “массовой общественности”, включая СМИ, на практике – за неимением лучшего – всегда и везде и говорящих от имени народа, не оказалось готовых к употреблению представлений о том, что, от кого и во имя чего защищать?

В сегодняшней Российской Федерации отсутствует партийная система в собственном смысле слова. Дело в том, что такая система и композиция парламентских фракций и групп, определяемая главным образом законом о выборах - разные, хотя и определенным образом связанные вещи. Устойчивая партийная система вырастает из разделяемых значительными фрагментами общества убеждений при условии, что существуют и убеждения, разделяемые основной его частью как бы поверх частных верований и ценностей или наряду с ними. Она закрепляется избирательными правилами и может благодаря им претерпевать мутации, особенно на уровне парламентского представительства, но корни ее лежат гораздо глубже этого уровня. Наш избирательный закон с его комбинацией голосования по одномандатным округам и по спискам при существовании пятипроцентного барьера довольно искусственно отсек часть сравнительно небольших организаций, дав преимущество некоторым лишь немного большим, при том, что на несколько лет право заседать в Государственной думе получили те из “партий Садового кольца”, чьи тройки во главе списков по тем или иным причинам пользовались особой популярностью в момент выборов. Так возникли фракции, определяющие характер законодательного процесса, но с партиями их можно отождествить с разбором и с большими оговорками.

Если отрешиться от иллюзий, то в России сегодня существуют две партии, имеющие институциональный, и никакой другой, характер: “партия бывшей власти”, стремящаяся вернуть себе государство (коммунистическая, во всех ее организационных формах) и “партия новой власти” (прежде всего сама властвующая бюрократия, но также и ее думское представительство и некоторые другие общественные организации), пытающаяся так или иначе, полностью или частично, остаться у государственного руля. Один исторический порядок противостоит другому в деятельности этих квазигосударственных партий. И тени, которые они отбрасывают на общество, различны по размеру и густоте. Согласно опросу общественного мнения, проведенному ВЦИОМ совместно с Московской школой политических исследований весной 1998 года[2], советскую власть считают “законной”, “народной” и “своей” соответственно 32%, 36% и 32%, в то время как нынешнюю – лишь 12%, 2% и 3%.

Эти цифры очень показательны. Действительно, если идея советской государственности разделяется крупным и солидарно мыслящим меньшинством общества, то идеологии “новой России” просто не существует как массового общественного явления. Это не означает, что такая Россия в принципе никому не нужна и что за нее некому побороться. Когда в 1991, 1996 и 2000 годах на выборах главы государства сходились коммунистические и ведущие некоммунистические кандидаты, заметное большинство избирателей предпочитало некоммуниста – и именно потому, что он некоммунист. Но голосование на этих важнейших для страны выборах по крайней мере два первых раза носило преимущественно негативный характер: рыхлая и неустойчивая коалиция большинства собиралась против возвращения коммунизма, а не в поддержку нового государственного устройства. И во всех трех случаях отсутствие явно желанной идеи новой власти компенсировалось выбором личности – ее как бы заместителя. Таков “феномен Ельцина” в 1991 и 1996 гг, таков и “феномен Путина” в 2000 г. Персоны в истории не так уж редко замещают личность самого государства в силу ее невыраженности. Само по себе это хорошо или плохо только в контексте. Конкретная проблема такой персоны в сегодняшней России, помимо прочего, в том, что по ряду причин она не может оставаться популярной долгое время. Правление Ельцина – тому пример.

Стержнем политической системы России был, начиная с 1991 г., страх перед возвращением коммунизма и гражданской войной, заставлявший власти наносить противникам жестокие удары в критические моменты и достаточно беспринципно лавировать, откупаясь от них. И страх этот -не столько чисто политического, сколько нравственного свойства, как будто демократы сделали с коммунистической системой что-то неправильное и незаконное, в чем их коммунисты, собственно, и обвиняют: развалили государство, отобрали имущество партии, пограбили собственность, приватизировав ее, и т.д. И здесь – один из ключей к пониманию проблемы незавершенности государственного строительства в сегодняшней Российской Федерации. Либо Россия продолжает жить в советском “юридическом поле”, а в нем действительно многие из обвинений коммунистов неопровержимы – и тогда растерянность некоммунистических избирателей, не говоря о нетвердых духом политиках, понятна – либо государство находит более твердые основы своего правового бытия. Не определившись в этом вопросе, общество постоянно и, возможно, все чаще будет вынуждено отвечать на каверзно-абсурдные вопросы, вроде тех, что возникли недавно при обсуждении судом и прессой “казуса Ежова” (речь идет о сталинском наркоме): если не иностранный шпион, то, значит, и вообще был невиновен, или все-таки виновен, но тогда в чем и по какому закону? Или еще один и более занятный парадокс: на чем держатся гарантии прав нынешних пользователей приватизированного после 1992 имущества, если это самое имущество было у кого-то произвольно отобрано после 1917 года? На советском законе? На законе послесоветском? Короче, если вор у вора дубинку украл, чьи права весомее и какое право действует – lex temporis actionis, lex temporis contractionis или jus temporis praesentis?

Все дело в том, что в России в 1917 г. прервалось органическое правовое развитие, или, как некоторые говорят - правопреемство. И случилось это не в октябре, а в марте того рокового года, что, кстати, по существу дела не позволяет полностью отождествить наследие разбоя исключительно с нынешней коммунистической традицией и, во всяком случае, делает политическую линию размежевания между сегодняшними “коммунистами” и сегодняшними “демократами” отнюдь не совпадающей с правовым водоразделом между беззаконным обычаем и правовой традицией, между в лучшем случае стремлением к легальности и императивом легитимности. Отречение императора Николая II от престола – к тому же в пользу наследника даже не законного, а произвольно выбранного – совершается, как бы ни относиться к этому человеку и христианину, в явном противоречии с законами Российской империи и становится началом лавинообразного обвала легитимной государственности в нашей стране. 1 сентября 1917 года Временное правительство провозглашает в России республику, на что оно сугубо не имеет права, разрывая, таким образом, уже не только с легитимностью, но и с легальностью, поскольку этим решением отметается и сам по себе сомнительный (чтобы не сказать сильнее) с правовой точки зрения акт Великого князя Михаила Александровича о передаче этому правительству власти вплоть до созыва Учредительного собрания, призванного определить форму государственного устройства страны. Отменяя вскоре все Основные и прочие законы Российской империи и создавая как бы на пустом месте свою нелигитимную легальность, большевики выступают по сути не как новаторы, а лишь как наиболее последовательные продолжатели дела “мартовского правительства”.

Сегодня в России мало кто задумывается над тем, откуда вообще взялась в нашей стране “республиканская” форма правления. Характерно, что никто не празднует “день республики”, но при этом какое-то внутреннее чувство мешает людям сосредоточиться на выяснении сути наличного государственного строя – того, что является в любом претендующем на законность государстве предметом пристального внимания и, как правило, национальной гордости. Ибо в таком государстве его строй выстрадан историей: оправдан и осмыслен духовно и философски, обоснован законом, подкреплен соответствием логики основных институтов, правовых и политических представлений, а также обычаев его основополагающей идее. Ни переход, упрощенно говоря, от монархии к республике, ни обратный путь, если он совершается, не может быть простым следствием моментального выбора какой-то группы людей или большинства корпуса избирателей, условно принимаемого по правилам электоральной игры за народ. Наивно полагать, что закон, отмененный незаконным путем, перестает от этого действовать, даже если и не применяется фактически. Опыт многих стран доказывает, что если государство сохраняется как суверенное, а народ сохраняет тождественность себе, свою историю, то закон так или иначе возвращается, пусть лишь в виде совокупности основных положений, с которыми действующему положительному праву необходимо примириться.

Нам необходимо понять, что без признания закона в правах, без поверки и оправдания легальности легитимностью сами нормы положительного права, сама легальность окажутся легковесными и недейственными, так что рано или поздно придется умолять взять их под опеку какого-нибудь иностранного или международного государственно-правового Currency Board, подобно тому, как обесценившуюся национальную валюту привязывают к каким-то твердым иностранным деньгам или к “корзине” надежных валют. Многие ли заметили, что мы уже сделали шаг в этом направлении, утвердив в своей конституции приоритет международного права (Ст. 115, п. 4 Конституции 1993 г.), на что не пошли, например, многие европейские страны, и отнюдь не оттого, будто jus gentium им не писано, а именно потому, что они считают свое национальное право, обеспеченное внутренней логикой, традицией, этикой и рутиной институтов правового государства и гражданского общества, достаточно сильным не только чтобы за себя постоять, но и чтобы весомо участвовать в обеспечении законности и эффективности самого международного права. Конечно, не мы одни поступили так, но признаемся себе, что признание приоритета международного права “с позиции силы” – из уверенности в гармонии двух правовых полей при готовности эту гармонию обеспечивать всеми средствами – и соответствующее признание на фоне постоянных жалоб, что у нас никто законов не исполняет, а закон, что дышло – вещи разные... И если валютный Currency Board может оказаться временным явлением, и национальные девизы вновь обретут обычный для современного мира уровень суверенитета, то несуверенность правовой системы – короткий, хотя и косвенный путь к утрате государственного суверенитета и национальной идентичности.

То же и с вопросом о собственности, являющемся частным случаем проблемы легитимности государства и права. Пока не будет восстановлена, хотя бы символически, справедливость в отношении тех, кто был ограблен незаконной властью после марта 1917 г., никакая собственность - новая или старая - не может считаться гарантированной. На любом вираже истории власти будут поступать с ней по традиции: не более и не менее справедливо, чем их непосредственные предшественники... В точности как канцлер Франции времен Людовика XV Рене Никола де Мопу, который, разогнав старый парламент и учреждая новый на его развалинах, “позаботился объявить в том же указе, что новые его члены будут так же несменяемы, как старые”[3] ...И пока политическая система будет парализована расколом между идеологическими наследниками тех, кто украл дубинку в первый раз и тех, кто украл ее во второй, власть не будет достаточно сильной, ни чтобы навести порядок в государственном устройстве, ни чтобы проводить последовательную логически и социально неотразимую экономическую политику.

Всероссийский опрос, проведенный ВЦИОМ в октябре 1997 г., показал, что 15% респондентов на вопрос о том, что бы они делали, если бы события 25 октября 1917 года происходили на их глазах, ответили, что активно поддержали бы большевиков, а 16% – что кое в чем сотрудничали бы с ними. В то же время 7% были бы готовы открыто выступить против большевизма, а 15% – предпочли бы эмигрировать. При этом 27% постарались бы переждать это время, не участвуя в событиях. Остальные опрошенные либо не имели определенного мнения (18%), либо дали какие-то другие ответы (2%)[4]. Российское общество в 1997 году предстает перед нами отчетливо и глубоко расколотым, как бы вернувшимся в состояние гражданской войны – к счастью, только вербально и виртуально. Долгая память – судьба обществ, переживших братоубийственные войны: такие, как российская или, например, испанская. Возможно, опрос, проведенный в Испании, показал бы что-то похожее. Но только с одним отличием: подавляющее большинство населения этой страны считает нынешнюю ее власть законной, и ни одна сколько-нибудь влиятельная политическая сила в этом публично не сомневается.

Конечно, восстановление распавшейся “связи времен”, возрождение себя как народа, имевшего историю, в том числе политическую, до 1917 г. – дело в высшей степени трудное. Возвращение к Основным законам 1906 г. и, тем более, ко всему Своду законов Российской империи соблазнительно, но технически едва ли выполнимо, политически же способно вызвать хаос. Советские и послесоветские правовые нормы, и без того не слишком почитаемые, будут совершенно дезавуированы, а практически применять многие законы империи по ряду очевидных причин будет затруднительно. Необходимо также иметь в виду, что, несмотря на перерыв правопреемства, уничтожение государственных институтов империи и навязывание обществу некоторых псевдономических идей (в первую очередь – инструменталистской концепции самого права), правовая теория продолжала существовать в СССР и в эмиграции, не говоря об остальном мире, и развивалась по своим внутренним законам, имеющим в основном универсальный характер.

Возможно, один из практических выходов в той ситуации – в признании законов, существовавших до 1917 г., неотъемлемой частью права при рассмотрении дел, связанных с ситуациями, имеющими непосредственное отношение к реальности, существовавшей до переворота. Права, созданные Законами и существовавшие на момент отречения императора от престола, не могли быть отменены актами революции и должны приниматься во внимание современными судами в случае обращения в них с претензиями.

Возникает, конечно, естественный вопрос, а судьи кто? Чтобы ответить на него более или менее удовлетворительно, надо реформировать судебную систему в строгом соответствии с общепринятыми сегодня принципами и с учетом тех же Основных законов, а также российских традиций, помня, однако, что всемирно-исторически и по сути судейство предшествует царству. Вообще, судейство по природе своей – самый “демократический” институт. Судить тебя может лишь тот, кого ты избрал и кого основательно не отвел или же тот, кто избран священной для тебя, легитимной властью.

В практическом же отношении вопрос о судьях стоит сегодня гораздо острее и парадоксальнее, чем многие себе представляют. Достаточно вообразить на минуту, что некто, имеющий на это право, обращается в суд общей юрисдикции (далее, в случае неудовлетворительного с его/ее точки зрения вердикта – в суд более высокой инстанции и, наконец, -в Европейский суд по правам человека) или даже в Конституционный суд (на основании пункта 4 ст. 125 действующей ныне конституции, допускающего, в принципе, более широкую трактовку понятия “нарушение конституционных прав граждан”, чем другие пункты этой же статьи) с иском по поводу законности октябрьского или февральского переворота 1917 г. Такие попытки, кстати, насколько мне известно, могут быть предприняты в любой момент. И перед судьями, рассматривающими подобный иск, возникнет дилемма: отказаться от рассмотрения дела под предлогом его бессмысленности в рамках действующего, но нелегитимного законодательства или же дать правовую оценку самому действующему законодательству с точки зрения законов, легитимным путем никем не отменявшихся. В первом случае суд распишется, очевидно, в признании своей роли нормоприменительной инстанции, подчиненной любой реальной власти, издающей нормы, которые ей угодно именовать “законами”, во втором – восстановит себя в высоком значении Суда, как независимой власти, служащей лишь Праву в высоком смысле слова.

Главное, постановку вопроса о легитимности власти и о правопреемстве ни в коем случае не следует понимать упрощенно, как призыв к немедленному восстановлению в России Основных законов и вместе с ними монархии, тем более – Дома Романовых. Вопрос о правах наследников этой династии на престол сегодня – совершенно особая проблема, требующая специального рассмотрения, на что эта статья ни в коей мере не претендует. Любая отвлеченная политическая идея (а идея реставрации монархии без явного законного наследника исторического престола – идея, бесспорно, именно отвлеченная) и чрезвычайно опасна в обиходе. В данном случае почти неважно, каково буквальное ее содержание. Толпа, как выразился Постав Флобер, обычно движима благородными мотивами, и никто не сумеет “вычитать” в идеях свободы, равенства, братства или кооперации самих по себе ни войны с собственным народом, ни подавления других, ни разорения церквей, ни цареубийства. Сегодня идея правопреемства неизбежно получает распространение и, пока не поздно, необходимо сделать все, чтобы она не начала “овладевать массами” именно в таком смысле. Никому не хотелось бы пожелать роли первооткрывателя ящика Пандоры в нашем сегодняшнем Отечестве. Думаю, все отлично знают фразу А.С. Пушкина: “Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка – полушка, да и своя шейка – копейка”. В этой связи чрезвычайно важно, чтобы вовремя был услышан спокойный и уверенный голос Церкви, который свидетельствовал бы как о глубине проблемы, так и об ее сложности, сдерживая страсти, всегда готовые разбушеваться в растерянном, заблудившемся обществе.

Вообще, никому и никогда не удавалось вернуться в прошлое, и проблема, стоящая перед страной, совсем не в этом. Она в том, хотим ли мы остаться тысячелетней Россией, что без примирения с прошлым невозможно, предпочитаем ли прекратить национальное и государственное существование и начать – в другом составе и на каких-то неясных правовых основах – новое, возможно, не суверенное, или же склонны продолжать негласно считать своей “государственной” колыбелью мятеж 1917, отзвуки которого мы все еще слышим. Это тот вопрос, который обращен сегодня ко всем сквозь партийные барьеры: и к “демократам”, и к “коммунистам”, поскольку и те, и другие – в большинстве своем наследники именно марта 1917 г., а живем сегодня мы все ни в каком ином, а в постсоветском государстве, которое всей статью и риторикой своей более всего напоминает предсоветское. Это тот вопрос, над которым должны самокритично задуматься и прямые потомки наших исторических “белых” и “красных”, и претенденты на их духовное наследие.

Еще одна “фундаментальная” проблема государственного строительства в том смысле, что она относится именно к фундаменту государственного здания. Как провозглашает Конституция Российской Федерации, принятая 12 декабря 1993 года, “Российская Федерация – светское государство. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной” (Ст. 14. п. 1). В то же время никем не отменявшееся Определение Поместного Собора Православной Российской Церкви от 2 декабря 1917 года гласит: “Православная Российская Церковь, составляя часть единой Вселенской Христовой Церкви, занимает в Российском Государстве первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение” (Священный Собор Православной Российской Церкви, Заседание 2 декабря 1917 года, Деяние 58, п .1).

Я не собираюсь подробно разбирать эту коллизию. Отмечу лишь, что несмотря на сегодняшние добрые, слава Богу, отношения Церкви и государства, в области принципиального правового регулирования церковно-государственных отношений далеко не все ясно. Оценивая сегодняшний статус Русской Православной Церкви в Российской Федерации, необходимо, конечно, помнить, что его неопределенность, разное понимание его двумя сторонами, не является лишь отдаленным следствием большевицкого переворота. Еще до него отношения Православной Российской Церкви и Российской империи были, на фоне других конфессий, наименее ясными. Основные Законы Российской империи отдавали Православию статус господствующей религии, никаких законов или договоров, регулирующих правовое положение Православной Церкви не было просто потому, что она считалась частью государственного организма во главе со светским чиновником – обер-прокурором Святейшего синода. При этом другие вероисповедания Российской империи (западные христиане, мусульмане, иудеи, армяно-григориане и др.) имели свои уставы духовных дел (см. XI том Свода законов Российской империи ). Многолетняя открытая и подспудная полемика об отношениях государства и вероисповеданий в России оборвалась на полуслове все той же февральской революцией, в ходе которой были выработаны несогласованные, если не взаимонеприемлемые, формулы государственно-церковных отношений, а вскоре и революцией октябрьской, попытавшейся уничтожить все без исключения конфессии.

Ныне действующая конституция не только не разрешает старый спор, но и закладывает в этом отношении иллюзорные основания. В ней нет главного - выработанного историей, выношенного представления о природе церковно-государственного устройства, о легитимности власти. Американская формула секуляризма в смысле равноудаленности государства по крайней мере от “исторических” конфессий (или равноприближенности к ним), наверное, хороша и, в сущности, неизбежна для Соединенных Штатов: там она органична, отражая конкретную историю и являясь основой реального общественного и государственного синтеза. В Европе, включая Россию, положение другое. В таких разных странах, как Германия, Греция и некоторые другие, статус церквей в государстве регулируется особым образом в конституциях. В Англии и Шотландии он также особый, хотя и не определяется в основном законе в силу отсутствия последнего. В Италии и ряде других стран особую роль играет конкордат, а во Франции секулярная республика десятилетиями не решалась посягать на наполеоновский конкордат 1804 г., сохранявший силу в Эльзасе.

Конкретная формула отделения церкви от государства в той же Франции (1905 г.), да и сама формула республиканского правления, принятая в 1892 г. церковью, стали результатом определенного развития церковно-государственных отношений, общим для всех граждан политическим вектором национальной истории, а не следствием поверхностного компромисса, достигнутого в узком кругу столичных политиков. В Италии неурегулированность правовых отношений между государством и церковью в 1870-1928 гг. стала причиной для многих неприятностей, лихорадивших страну полвека.

Церковно-государственные отношения – особая составляющая любой реальной конституции государства и не всегда меняются так легко, как конституция формальная. Так, в нынешней конституции Германии содержится отсылка к продолжающим действовать ст. 136-139 и 141 давно отмененной в целом Веймарской конституции – и это именно те статьи, которые касаются церковно-государственных отношений.

У нас формально гарантированный духовный плюрализм (не путать с действительно обеспеченной свободой совести или/и веротерпимостью) не связан с последовательностью отечественной истории, как истории складывания определенной территории, становления государственной власти и образования народа. Церковно-государственная невнятица в длительной перспективе способна, однако, незаметно обернуться “расслаблением” даже русской России и, возможно, хаосом на всем пространстве северной Евразии.

В 2000 г. кое-что изменилось в официальном отношении Русской Православной Церкви к государству. Поместный Собор 2000 г. принял Основы социальной концепции РПЦ, в которых фиксируется такое ее отношение к нынешнему государству, которое не противоречит конституционной формуле:

Церковь в известном смысле пошла на встречу обществу, но проблема церковно-государственных отношений остается нерешенной, поскольку государство не идет навстречу церкви в определении своего правового отношения к ней, согласованного с самой Церковью. На сегодня его основой остается отвлеченная конституционная формула, отказывающая Русской Православной Церкви даже в признании ее уникального исторического вклада в генезис русского государства. Иными словами, если для Церкви проблема самоопределения в отношении общества и государства на сегодняшний день условно решена, то для самого государства проблема его самоопределения в отношении Церкви философски и юридически остается безусловно нерешенной – если только не считать решением неопределенность, грозящую потерей надежды на обретение идентичности.

Можно спорить, насколько неизбежен был распад СССР в 1991 г. Вопрос о том, почему он распался, часто подменяется принципиально иным: кто виноват в том, что он распался в августе-декабре 1991 г. Развал СССР, между тем, был “закодирован” – в компьютерном смысле – в формуле российской государственности, как она складывалась по крайней мере в последние полвека существования империи. “Команда”, вводившая код в действие, поступала дважды: в 1917 и в 1991 гг. Кризисы государственных институтов, причины которых были каждый раз достаточно своеобразными, высвобождали центробежные силы, существовавшие вполне объективно, но до поры сдерживавшиеся вначале устроительной и завоевательной энергией сакральной империи, а затем воплощением универсальной, космополитической идеи коммунизма.

Если уж есть охота рассуждать в терминах вины, то за существование самого “кода” несут свою долю ответственности более и менее далекие наши предки, которые чрезмерно увлеклись расширением державы, включая в нее обширные территории и крупные, сложившиеся народы, заведомо ориентированные вовне – на культурные центры, расположенные за пределами России, и притом – на разные центры. Виноваты, конечно, и “ассимиляторы”, не по разуму бодро превращавшие империю в национальное государство и в итоге лишь усилившие центробежные тенденции (их пример – другим наука!). В конкретных условиях XX века распад объяснялся преимущественно на языке национального самоопределения, но его причины – более общего, культурно-религиозного характера.

Но если дело обстоит так, то оптимизм по поводу того, что худшее позади, несколько преждевременен. Процесс, разрушивший СССР, пока не остановлен в принципе, он лишь сменил имя и ушел вглубь. Не всегда учитывают, что крушение коммунизма – реально “подморозившего” страну, подавлявшего все религии без разбора, не дававшего возможности развиваться церковно-государственным отношениям – высвободило потенциально огромные политически невоспитанные силы.

История новых для России протестантских деноминаций, к примеру – не говоря уж об экзотических сектах – не связана органически с основным руслом истории национального русского государства, при том, разумеется, что представители этих конфессий, да и соответствующие церкви и общины в целом, могут быть патриотами ничуть не меньшими, чем кто бы то ни было.

Дело здесь не в таких субъективных моментах и уж, конечно, не в праве свободно исповедовать свою веру, а в государствообразующей роли духовной истории. Сегодня, когда конфессиональный состав некоторых российских регионов, в том числе на Дальнем Востоке, быстро меняется, а мысль о плодотворности “протестантской этики” для экономического развития превратилась едва ли не в практический лозунг (при том, что как раз практически он вполне наивен, если не комичен), проблема потенциально становится политической. Между тем распад исторического государственного пространства России – опасность для любой конфессии, существующей на ее территории.

Опасности, связанные для России с изменением ее культурно-религиозного типа, более или менее очевидны. Но если мы хотим их избежать или уменьшить их отрицательные последствия, необходимо найти особую “формулу”, проясняющую смысл исторического государственно-культурного синтеза и помимо прочего, четко определяющую статус Православной Церкви и других конфессий в государстве.

Такая формула, предполагающая, возможно, государственно-правовое оформление системы четко обозначенных и взаимоприемлемых двусторонних отношений между государством и организованными конфессиями - своего рода “первый этаж”, на котором должна выстраиваться конструкция федеративных и межэтнических отношений. Можно даже сказать, что права всех конфессий и всех этносов могут быть надежно защищены лишь при стабильном, исторически обоснованном государственно-церковном синтезе. Только такой синтез в длительной перспективе поможет избежать погружения в хаос межрелигиозных и межэтнических конфликтов.

Подходить к такой формуле надо осторожно, с учетом всей совокупности внутри- и внешнеполитических обстоятельств. Россия, скажем, пока еще остается в составе Совета Европы и, возможно, станет членом других европейских и международных организации, что достаточно разумно. Такое союзничество нужно нам, помимо прочего, чтобы избежать как изоляции – исторического кошмара российской внешней политики, так и удушающего провинциализма – кошмара политики внутренней. Но надо отдавать себе отчет и в том, что уже участие в Совете Европы предполагает принятие довольно жестких требований по части гарантий религиозного “плюрализма”. Особого внимания в этой связи заслуживает поэтому опыт тех стран, включая перечисленные выше, у которых отношения с Советом Европы складываются нормально, при сохранении особых отношений между церквями и государством.

Далеко не все в выстраивании церковно-государственных отношений зависит сегодня от государства, в том числе от президентства. Самому русскому Православию предстоит раскрыть свои богатые возможности, исправляя то в своем общественном бытии, что сегодня может выглядеть не частью сущности, а лишь исторически развившейся местной односторонностью вселенской православной культуры. Защитная, спасительная реакция такого рода не раз проявлялась в истории Православия, в том числе, конечно, и русского. Речь идет, помимо прочего, о возрождении в сегодняшнем русском Православии общественного духа христианства. Но государство может и должно помочь в этом отношении: есть вещи, которые оно, как исторически русское православное государство, должно чувствовать и поступать соответственно.

И последнее. Мы не обретем политической идентичности и энергии развития, пока не определимся с идентичностью культурной. Или Россия останется культурным микрокосмом, или перестанет существовать вначале как культурный континуум, а затем и как государственная целостность. Чтобы избежать второго сценария, в государстве должна проявиться созидательная сила русского начала. “Русское начало” (как, в своих культурах, и французское, и испанское и др.) это, конечно, начало жизненное и культурное, то есть творческое и синтетическое, а не агрессивно-“этническое” в сегодняшнем узком смысле слова. Как показывает недавний опыт многих стран, “этнократический” подход в лучшем случае защищает от чего-то (на время и, в сущности, плохо); чаще же мертвящий анализ, становящийся ориентиром практической политики в области национальных отношений, растлевает душу и убивает плоть.

Российский народ сегодня переживает очевидный кризис: его численность сокращается, рождаемость падает, ареал расселения сжимается. Это лишь полбеды: беда, которая может оказаться временной. Но народ обречен как великий, привлекающий, собирающий, а не отталкивающий тех, кто входит в одно с ним сообщество, если его высокая культура перестает быть мировой, если его язык – в самом широком смысле слова – не является больше выразителем и ответственным соавтором этой культуры.

В глубине души это понимали даже большевики, в принципе всегда опиравшиеся в своей все менее экспансионистской и все более охранительной политике лишь на искусственный “интегрирующий субъект” – партию. Они проговаривались, начиная рассуждать то о “новой исторической общности”, то о таком “языке межнационального общения”, который выучил бы даже “негр преклонных годов”...

Конечно, в принципе могут быть небесполезными и некоторые “мероприятия”, направленные на сохранение чистоты языка в узком смысле слова, если только удастся обойтись без идиотских крайностей, что нелегко. Надо лишь ясно понимать, что конкуренция на сужающемся “рынке” мировой культуры – задача совсем иного порядка: куда более сложная, чем даже завоевание прочных позиций на рынке экономическом. Но от решения обеих зависит будущее страны, как великой державы или даже просто как единого государства.

Оборотная сторона этой медали – проведение политики межэтнического согласия, в том числе в СМИ, в деятельности всех без исключения государственных органов, а не только Миннаца, цель которой - реализация идеи: “Россия – единая страна (нация) многих народов”.

Совершенно необходимо не только поддерживать развитие всех российских культур, и не только формировать российскую политическую элиту на полиэтнической основе, но и проводить такую культурную, в том числе языковую, политику, которая позволила бы на первых порах хотя бы самым крупным меньшинствам получать полноценную и доброкачественную информацию на своих языках из федеральных, а не только региональных или зарубежных СМИ. Достаточно сказать, что сегодня этой возможности не имеет даже второй по численности этнос России – татары. Федерализация страны – особая проблема. Она может быть полезной или вредной – как ее проводить – но даже в лучшем случае она не может подменить собой то, ради чего всегда и создавались в Российской империи, а затем и в СССР разные формы территориальной автономии – межэтнического и межконфессионального согласия.

...Можно представить, что путь к обретению Россией твердых основ государственного и правового строя не будет ни легким, ни коротким. И сегодня, вероятно, невозможно предугадать, каким окажется конкретный результат. Какую историческую идентичность обретет Россия, каким будет государственно-конфессиональный синтез и в каких формах будут развиваться межэтнические отношения решать, в конечном счете, всему народу. Но выбор этот не может быть бездумным и не может быть сделан без учета того обстоятельства, что наш народ появился на свет не в марте и не в ноябре 1917, и не в декабре 1991 года, а также того, что попытки утвердить легальные институты, забыв как про требования легитимности и правопреемства, так и про реальную историю страны и ее “телесный состав”, лишь профанируют и обесценивают их легальность. Любая государственная форма, чтобы укорениться, требует своей, но непременно исчерпывающей наличные культурные пласты, политической философии и, конечно, некоторого общественного согласия и политической воли. Симулированная амнезия некоторых, действительное беспамятство и легкомыслие многих – неважная основа для государственного строительства. К счастью, преувеличением было бы сказать, что сегодня нашей государственности грозит немедленный крах. Но нельзя прятать голову в песок и говорить, что лучше ничего в стране не трогать и ничего принципиального не обсуждать. В середине 80-х годов мы уже слышали, что “лучше не ворошить этот муравейник”... Чем это кончилось, сегодня известно всем. Пока не поздно, важнейшие для государства проблемы должны быть не только сформулированы, но и разрешены. Сегодня, когда в стране впервые за последнее десятилетие появляется, возможно, сосредоточенная воля исполнительной и законодательной властей, очень важно, чтобы ее приложение оказалось безошибочно точным.