Эдуард Зибницкий Оба берега Нарвы

Пространство культуры

1.

 

В картине мира советского человека Эстония, – или, скажем так, Эстонская ССР, – занимала особое место. В ней виделось что-то пограничное, инаковое, – не совсем «наше». «Из России она казалась карманным Западом, очутившимся по ошибке на Востоке» – вспоминает Александр Генис [Александр Генис. Довлатов и окрестности. Главы из книги. // «Новый мир», 1998, №7.]. Дело было не только в том налёте буржуазности, в особом шарме уютного городского быта, который был столь притягателен для нас. Интуитивно чувствовалось, что здесь советская цивилизация давала какую-то едва заметную трещину. Применительно к Эстонии советский обыватель менее всего верил в идеологему нерушимой дружбы народов, в социалистический интернационализм. Ходили легенды о затаённой ненависти эстонцев к русским, во многом небезосновательные. Власти знали, что Эстония – «слабое звено», что там не простят 1940 года, не простят репрессий, последующей планомерной русификации, преимущественно демографической (а не культурной, как при Александре III). Так называемые «колбасные рейды» из прилегающих областей РСФСР в Прибалтику за дефицитной едой были унизительны как для приезжих, так и местных, и остались глубокой психологической травмой – для тех и других. Но российский обыватель невольно, а иногда с простодушной прямотой, признавал в эстонцах благородный навык трудолюбия, восхищался порядком и чистотой городского или сельского ландшафта Эстонии. Интеллигенция испытывала особый интерес к эстонской культуре, – менее подцензурной и более герметичной... «Эстонская культура действовала в те времена как антикультура, т.е. как оппозиция» – отмечает эстонский литературовед Рейн Вейдеманн [Рейн Вейдеманн. Эстония и эстонская культура – понятия идентичные. // «Дружба народов», 2009, №4.]

Но все это – особенность именно советского периода. В императорской России было не так. Эстония, которую как-то походя, имея в виду только её балтийское побережье, завоевал у шведов Пётр, была глубокой периферией для российского общества. И эстонцев, и финнов, и ингерманландцев долго называли чухной, чухонцами, – вспомним, как пренебрежительно и вскользь употребляет этот этноним в своих петербуржских зарисовках Достоевский. Прибалтийский Остзейский край, даже не размежёванный должным образом по этническим границам, сохранял почти до XX века господство немецкого элемента. Земли, исторически населённые эстонцами, были поделены между Эстляндской и Лифляндской губерниями. Только Временное правительство России создало Эстонию как таковую, введя в состав Эстляндии эстонские уезды Лифляндии и предоставив Эстляндии автономию. Именно в таком виде она обрела независимость в 1918 году.

Когда сравниваешь Россию и Эстонию, то самое очевидное различие – это контраст в объёме географического пространства. Размер территории – это не только фактор экономический и политический: школьная карта, висящая в классе, на которой ты с детства различаешь свою страну, те географические очертания, с которыми себя идентифицируешь, формирует самосознание на всю жизнь. Мы, русские, на самом деле живём в социальном пространстве не более объёмном, чем эстонцы, – в это пространство повседневности входят основные маршруты передвижения, круг контактов, – иными словами, это пространство нашего частного мира, и оно не на много превосходит границы городского района. Но осознание того, что макропространство твоей гражданской, культурной идентичности простирается на многие климатические и природные пояса, – и на этом пространстве разворачивается эпический театр истории, с которым мы себя идентифицируем, который мы так или иначе переживаем в себе, – это, конечно, формирует особый тип мироощущения. И нам трудно себе представить эстонский мир: утром садишься в поезд в Таллине и в полдень ты пересекаешь границу зоны твоей культуры, твоего языка и попадаешь в другой мир, простирающийся до Тихого океана… И это осознание, что твою страну можно полностью захватить практически в течение суток... Понятно, что уже только в силу этого мы не можем мыслить одинаково.

Россия всегда ассоциировалась со степными просторами, даже вопреки очевидным фактам физической географии. Этот стереотип по-своему оправдан: бесконечность пустынной равнины – действительно удачный образ русской иррациональности, безбрежности, экзистенциального радикализма героев Достоевского, способности идти во всём до конца, не зная границ. Образ, может быть, недостаточного чувства пропорций и меры... Образ бесконечного блуждания в нечёткой, двоящейся системе координат, когда народные силы веками идут на территориальный рост государства и на его поддержание в достигнутых границах... Поэтому дело обустройства собственного пространства у нас, видимо, воспринимается как дело безнадёжное и тщетное: за порогом собственного дома начинается тот хаос, который можно бесконечно осваивать, завоевывать, покорять, – бесконечность и останется бесконечностью, и природа чуждого нам хаоса, лишь пересекаемого абстрактными горизонтальными направлениями, а не дорогами, никогда не изменится. Эстония – нечто противоположное: замкнутое организованное пространство, стремящееся к предельной концентрации «домашней, интимной» субстанции в чётко очерченных границах. Это особенно бросалось в глаза путешественникам с востока: сельские подворья, дороги, поля, даже леса несут на себе отпечаток упорядоченности, любовного внимания. Отношение к автобусной остановке чуть ли не такое же, как к домашней гостиной. Пространство в Эстонии не имеет лакун периферийности: всё сгущено, сконцентрировано, насыщено небезразличной человеку значимостью, вещностью.

Многим, наверное, с детства памятна сказочная эпопея Эно Рауда «Муфта, Полботинка и Моховая Борода» [Оригинальное название цикла: Naksitrallid. Так Рауд назвал своих человечков, как Толкин придумал «хоббитов».] Это очень эстонская книга. Её герои путешествуют в красном автомобиле-фургоне, который одновременно является домом Муфты. Самым настоящим домом: занавески на окнах, холодильник, стол, аккуратно застеленная кровать. Порядок, уют… Муфта – обыватель, а не бродяга. Спасаясь от одиночества, он пишет письма сам себе и получает их в каждом городе, переезжая с места на место. Путешественники, маленькие сказочные человечки, колесят, кажется, в пределах одного и того же замкнутого мира. Там есть все – города, дороги, леса, реки, мосты. Но леса не бескрайни, дороги не бесконечны, города не огромны: всё подогнано под пропорции частного человека, даже маленького человека. В третьей книге цикла описывается, как один город испытывает нашествие крыс, – крысы кишмя кишат в домах, на улицах и площадях, – так что уже продукты в город завозят в бронированных автолавках, а горожане передвигаются по улицам на ходулях или в резиновых сапогах. До этого фургон Муфты подвергся нападению крыс в лесу; друзья с ужасом наблюдали за их смертельным поединком, видели, как крысы строились ровными рядами перед своим вождём... Крысы фактически захватили власть в городе, они терроризируют округу. Спасением стали коты, которых путешественники заманили в город с помощью игрушечной мышки. Последовала великая битва котов с крысами, и вот наших героев чествуют как избавителей органы местного самоуправления. О них пишут в местной газете, их тискают экзальтированные дамы, официант приносит им пирожные за счёт заведения, – поясняя, что если бы не они, то крысы съели бы даже муку для пирожных... Так даже эпические столкновения с инфернальными силами происходят как-то камерно, внутри обывательского мира. И путешествовать, оказывается, можно, находясь при этом дома в самом буквальном смысле. Но эта замечательная история с нашествием крыс всё-таки намекает на уязвимость этого мира, столь хорошо налаженного и благоустроенного. Из-за незначительного, казалось бы, нарушения космического баланса (сначала наши naksitrallid выманили из города всех кошек) мир поставлен на грань распада. В этом гротескном образе бытового апокалипсиса явлен преследующий эстонскую душу кошмар, действительно грозящий стать реальностью, – кошмар обыденной, прозаической гибели от бытовой катастрофы как случайного результата Большой Истории.

Мне как-то пришлось разговаривать с одним журналистом, русским коренным таллинцем, вполне интегрированном в эстонское общество. Я спросил, как он видит перспективы русской диаспоры в независимой Эстонии, насколько вероятна её окончательная ассимиляция, и в какой срок. Он ответил: «Вы знаете, вопрос стоит по-другому: будет ли существовать сама Эстония в ближайшей перспективе». Соответственно, и судьба «русской Эстонии», этого своеобразного этно-культурного явления, так или иначе, зависит от этой перспективы тоже. Опасность для самого национального бытия Эстонии, казалось, исходила от тёмных хтонических стихий коммунистической власти, пришедшей с востока. Но даже когда Эстонии удалось стать независимым государством, членом Европейского Союза, НАТО, экзистенциальный страх не пропал. Тут всё та же тема: границ и размера. Рейн Вейдеманн замечает: «Всё-таки любая культура существует до тех пор, пока имеется определённая критическая масса как носителей этой культуры, так и участников культурного процесса, т.е. её потребителей. Эстонская культура со своим миллионным человеческим ресурсом на фоне мировой культуры является культурой меньшинства. Реалии нашего демографического будущего свидетельствуют о том, что через одно поколение останется 800 тысяч этнических эстонцев, что наверняка затруднит диалог как внутри самой эстонской культуры, так и за её пределами». Выходит, быть эстонцем, – это почти экзистенциальный подвиг Сизифа: строить культуру вопреки страхам культурного небытия, почти не веря в её жизнеспособность в грядущем. Возможно, – и надеемся, – что это культурное угасание есть не столько неизбежная реальность завтрашнего дня, сколько культурный миф, без которого эстонское самосознание уже немыслимо: без него оно утратит свой центральный нерв, свою меланхоличную мужественность, свой молчаливый стоицизм.

 

2.

 

Эстонскими землями в разное время владели датчане, немцы, шведы, поляки, русские, но немецкое присутствие было наиболее продолжительным и значимым, – и во многом определяющим. Установленный немцами порядок практически полностью исключал эмансипацию прибалтийских аборигенов, – им отводилась роль безгласных крепостных. Даже в середине XVIII века (века, известного как Век Просвещения) лифляндский ландтаг одобряет кодекс Будберга – Шрадера, по которому крепостные туземцы полностью отождествляются с рабами в римском праве [Ян Зутис. Очерки по историографии Латвии. Ч. I. Рига, 1949 г., с. 49.] «Судьба народов на побережье Балтийского моря составляет печальную страницу в истории человечества» – так после трёх лет пребывания в Остзейском крае писал немецкий мыслитель конца XVIII века И.-Г. Гердер [Цит. по: Зутис. Указ. cоч., с. 113.] Многие образованные остзейцы склонны были считать, что эсты и латыши должны подвергнуться онемечиванию, – для их же блага. «Аборигены прибалтийских стран должны стать немцами, хотя бы для того, чтобы сделаться крестьянами в современном смысле этого слова» – утверждал Юлиус Эккардт, крупный публицист второй половины XIX века [Там же, с. 155.]

Борьба за язык, поэтому, становится одним из главных пунктов национального движения. В 1871 году в Тарту для борьбы с монополией немецкого языка через издание полезных книг, особенно энциклопедий, на эстонском, создаётся Общество грамотных эстонцев. В общество вошли представители национальной интеллектуальной элиты: среди них К.-Р. Якобсон и составитель эстонского эпоса «Калевипоэг» Ф.-Р. Крейцвальд. Губернатор Эстляндии князь Шаховской так описывал в одном из своих писем правление названного общества: «...председатель профессор Кеплер, человек русского направления, но убеждённый сторонник лютеранства; редактор русофильской газеты “Валгус” Я. Кырв, относительно которого в народе пущен слух, будто он перешёл в православие; ревельский цензор Трусман, вице-председатель; бывший инспектор народных училищ, ныне дерптский цензор Егевер, письмоводитель; псаломщик Пельберг, кассир. Трое последних православные» [Цит. по: О.Ю. Мороз. Русский благодетель эстонского народа. // Сайт журнала «Золотой лев»:  http://www.zlev.ru/cont96.htm].

Быть эстонским патриотом тогда означало быть русофилом. Якобсон, как пишет современный эстонский историк Тоомас Карьяхярм, «сформулировал экономическую и политическую программу эстонского национального движения, в которой требовал, чтобы у эстонцев были такие же политические права, как у немцев (представительство крестьян и горожан в губернских земских советах, ликвидация привилегий остзейской немецкой знати). Главным союзником в борьбе против немцев он видел царское правительство России» [Тоомас Карьяхярм. Национальное пробуждение. // Estonica. Энциклопедия об Эстонии (Estonica.org).] Между тем, политика русификации при Александре III нарушает этот романтический союз русских и эстонских патриотов. Та энергия, с которой царь принялся за русификацию прибалтийских провинций, была вызвана опасениями окончательного онемечивания эстов и латышей: в будущем это грозило возникновением зоны германского влияния между Финляндией и Польшей, – Германский рейх тогда был на подъёме. Русификация, таким образом, была направлена против пангерманизма, а не против эстонского национализма. Во многом она имела характер гражданско-правовой унификации одной из провинций по отношению к метрополии. «В 1888 г., – пишет Тоомас Карьяхярм, – полицейское устройство прибалтийских губерний было уравнено с общероссийским: прежние сословные немецкие полицейские учреждения заменили государственными учреждениями. В 1889 г. была введена российская судебная система, были ликвидированы сословные суды, начал действовать принцип правового равенства граждан; судебные процессы стали открытыми, была создана адвокатура. Указом о новых крестьянских учреждениях центральная власть ввела должность комиссара по крестьянским делам для надзора за крестьянскими самоуправлениями. В ходе административной реформы мелкие мызные волости были преобразованы в более крупные и лучше управляемые волости» [Тоомас Карьяхярм. Период Русификации. // Estonica. Энциклопедия об Эстонии (Estonica.org).] Но сказывались и негативные стороны политики русификации: из-за плохого знания русского языка теряют свои места в государственном аппарате и в системе образования эстонцы, – те же школьные учителя, составлявшие костяк национального возрождения. В целом снижается уровень грамотности – из-за языкового барьера в школе. На многие должности в крае назначаются русские из метрополии, не знающие эстонского языка и местных реалий. Карьяхярм констатирует, что «вследствие брутальной политики русификации царское правительство потеряло расположение эстонского национального движения. В эстонском обществе стали распространяться антимонархические, либеральные и социалистические идеи, проникавшие как с Запада, так и с Востока» [Там же.] Однако, даже во время революции 1905 года правый публицист монархического направления учёный-славист Антон Будилович отмечает: «Острие финляндской, а отчасти и жмудской революции, направляемой там шведами, а здесь поляками, было бесспорно обращено не только против русского государства, но и против русскаго народа. Между тем, в движении эсто-латышском и в городах и в селениях острие было направлено главнейше против местных немецких верховодов, в частности же против лютеранских пасторов и остзейских рыцарей» [А.С. Будилович. О новейших движениях в среде чудских и летских племен Балтийского побережья. СПб., 1906 г., с. 13.] Впрочем, Будилович, возможно, симпатизировал эстам в силу славянофильской традиции, и был несколько тенденциозен в восприятии драматичных событий того времени. Но даже после отречения от престола Государя в марте 1917 года, когда кризис государственности и усиление революционных партий поставили вопрос и об империи как таковой, о судьбе её окраин, эстонские политики обсуждают только автономию в составе демократической России. Самые смелые амбиции – это объём полномочий, соответствующий правам североамериканских штатов. Российским Временным правительством в Эстонии учреждается Maanõukogu – Земский совет, орган губернского самоуправления, который через несколько дней после октябрьского переворота в Петрограде объявляет себя единственной властью в Эстонии. От него берёт свое начало эстонская государственность – все последующие органы власти Эстонской Республики так или иначе вели от него свою преемственность. Но впереди была двухлетняя Освободительная война (как её называют в современной эстонской историографии), в которой эстонцы и русские участвовали в совместной борьбе против большевизма – впрочем, с другом стороны были Виктор Кингисепп и Август Корк, так что это война была во многом гражданской. В Эстонии, правда, не принято так считать, эстонский большевизм стараются забыть – и это, в общем-то, понятно. В интервью 1998 года Леннарт Мери так говорил о предпосылках и обстоятельствах создания первого эстонского государства: «Когда Эстония в то время заявила о своей независимости и с оружием в руках встала на её защиту, народу в целом не пришлось переходить из одной правовой системы в другую. Царская Россия была, несомненно, правовым государством с хорошо функционировавшей системой судов. За годы с 1918 по 1925 Эстонская Республика была построена на правовой основе – непрерывной и мощной, корни которой уходили в римско-германскую правовую систему. Напротив, в 1990–1991 мы перешли с одной планеты на другую. Именно поэтому строительство Эстонской Республики занимает так много времени» [Леннарт Мери. При виде бескрайности моря становится легче. Ответы на вопросы Михкеля Муття. // «Дружба народов», 1998 г., №3.]

 

3.

 

О наших странах, действительно, можно говорить как о культурных антагонистах, – особенно теперь, когда между Россией и Эстонией глубоким разломом лёг XX век. Но этот антагонизм был как бы заложен изначально, типологически. Россия – гигант, Эстония – геополитический карлик, naksitrall, на которого у нас смотрят, почти не веря в реальность этой будто бы театральной, «раёшной» государственности, по численности населения умещающейся в границы одного административного округа Москвы, – но смотрят с невольным уважением. Этот антагонизм ощущается и на бытовом уровне – в разности темпераментов, в стиле общения. Наконец, как тут не вспомнить про «византийскую и римскую половины» Европы. Даже языковые семьи разные. Тем интереснее изучать те амальгамы, которые возникают при взаимодействии этих вроде бы, несовместимых субстанций. Амальгамы архаичные, реликтовые и современные, ещё не сложившиеся.

В самом конце XIX века упоминаемый в письме князя Шаховского ревельский цензор Юрий Трусман едет в соседнюю Псковскую губернию. Целью путешествия было изучение быта и нравов «псковской чуди» – этнографической группы эстонцев. По материалам поездки, используя также предоставленные губернскими властями сведения, Трусман пишет работу «Полуверцы Псково-Печорского края». Там мы читаем: «Как известно, русское название полуверцы (эст. Poluwernikud) носят жители Исаакского прихода в Эстляндии, в углу, образуемом Нарвой и северным берегом Чудского озера. Эти поселенцы Исаакского прихода суть объэстонившиеся русские беглецы из Московской Руси XVI–XVII веков, большею частью раскольники. Ныне они носят смешанное платье, понимают по-эстонски, хотя домашний язык русский, исповедуют лютеранство». Приставшее к ним название «полуверцы» исследователь объясняет тем, что они, «посещая кирку, сохранили в домашнем быту некоторые православные обычаи, крестное знамение, радоницу, почитание икон. Они считают себя эстами и оскорбляются, когда их назовёшь русскими» [Ю. Трусман. Полуверцы Псково-Печорского края. // «Живая старина», вып. 1. СПб, 1890, с. 35]... Однако Трусман ехал к совершенно другим «полуверцам», которые наоборот – эсты, но православные, при этом «национальный костюм, язык, духовное творчество, обычаи, древние нравы, сохранились у них более, чем у остальных эстов» [Там же, с. 36.] Их деревни расположены вперемешку с русскими, поэтому в Печорском крае в некоторых местах русские хорошо говорят по-эстонски, сами эсты знают русские песни, мужчины, более-менее, – русский язык, – иногда очень хорошо, и некоторые чухонские деревни к тому времени уже совсем обрусели (хотя бывали случаи «очухонивания» русских, – автор их тоже упоминает). Трусман, сам выходец из Лифляндии, родившийся в эстонской крестьянской семье, отмечает одну социологическую особенность псковской чуди, – что «перед чужими людьми, одетыми по-господски, они в противоположность лифляндским и эстляндским эстам, не чувствуют никакого страха и, встречая или видя их, они преспокойно делают своё дело и не обнаруживают ни малейшего стеснения» [Там же, с. 37.]

Первый тип полуверцев – русских лютеран, принявших эстонскую идентичность, но сохранивших русский быт, – совершенно исчез... А было бы интересно наблюдать этот сплав в наши дни, – что получилось бы из этой группы, будь она более многочисленной. Очевидно, что вскоре она влилась в какой-то из двух народов, растворившись в нём полностью. Второй тип пограничной культуры дожил до наших дней, и известен как народность сету или (по самоназванию) сето, – это и есть, собственно, псковская чудь; у Трусмана есть и другая статья, об их происхождении, каковое, кстати, обсуждается в науке до сих пор. Для собирателей эстонского фольклора знакомство с сету в XIX веке явилось большой удачей: у них Крейцвальд услышал недостающие части «Каливипоэга» – древнего эстонского эпоса. Сету сочетают общеэстонское фольклорное наследие с самобытным сетуским: уже в XX веке в Финляндии были изданы сказания о мифическом герое Пеко, записанные у сутуской сказительницы Анны Вабарна. О Пеко упоминает и Трусман, свидетельствуя, что, хотя сету и «преданнейшие чада православной церкви», в некоторых селениях, однако, сохранился целый культ этого то ли земледельческого божка, то ли царя-героя, – со своими жрецами и ритуалами. У Вабарна Пеко – витязь, воюющий против пяти королей (не трудно догадаться, что это датский, немецкий, польский, шведский и русский короли). Он засыпает, изможденный, на третий день боя, и русские прячут его меч, не причинив ему вреда. Проснувшись, он предлагает им союз [Н.К. Теренина. Отображение элементов ландшатфтов юго-восточной Эстонии и Печорского района Псковской области в фольклорном наследи сету. // «Вестник Псковского Государственного университета». Серия «Естественные и физико-математические науки», №4, 2014, с. 113.] Центр сетуской мифологии – Псково-Печорский монастырь. Его игумен Корнилий, тот самый, убитый Иваном Грозным (по легенде самим царём в монастырских воротах, а по предположению историков, в Пскове, в застенках), проповедовал среди чуди, строил храмы в Лифляндии, позволял беглецам оттуда селиться на монастырских землях. Он угадывается в мифическом богатыре Корниле, который спит до своего грядущего пробуждения в пещерах Псково-Печорской обители; туда он сам пришёл, держа в руках свою отрубленную голову [Елена Сторокожева. Земля сету. // Cайт Псковской областной универсальной научной библиотеки: http://pskovlib.ru/izborsk/seto/index.php]. В тех же монастырских пещерах, как верили сету в старину, лежит и Пеко, – до поры до времени.

О сету неожиданно вспомнили вскоре после выхода Эстонии из СССР. Эстонские депутаты, как известно, провозгласили восстановление Эстонской Республики, – соответственно, в её старых границах, то есть с учётом Тартуского мирного договора 1920 года. По этому договору земли сету вошли в состав Эстонии, вместе с восточным берегом Нарвы и Ивангородом. Дело было, разумеется, не в сету, а в том, что в тех районах тогда находились части Северо-Западной армии Юденича. Эти территории большевики передали Эстонии при условии разоружения белых, что и было сделано. Ценой незначительных территориальных уступок Советам удалось прорвать дипломатическую блокаду. Так древний Изборск, упоминаемый ещё в связи с легендой о Рюрике, и Печоры (возникшие как слобода вокруг Псково-Печорского монастыря) вошли в Эстонию с названиями Irboska и Petseri... И теперь, – ведь надо же понимать, в какие ностальгические, лирико-эпические тона окрашено для эстонцев всё, что связано с Первой республикой! Оказавшись в эстонском мире, в вещественном его ареале, Petserimaa стала навеки эстонской... В 1990-е годы эстонские активисты начали нелегально проникать в Россию и устанавливать пограничные столбы по линии старой границы, – такой своеобразный перфоманс, почти как у Яана Тоомика. В 1993 году был затеян молодёжный велопробег «Как живёшь, Петсеримаа?», – но был остановлен на границе. Карты страны с того времени в Эстонии печатают исключительно с указанием границ по Тартускому мирному договору. Жители России, способные доказать, что они потомки граждан довоенной Эстонии, массово получали эстонские паспорта; в данном случае никакого знания эстонского не требовалось. В Печорском районе едва ли не половина населения имеет такие паспорта. Очень кстати тогда вспомнилось, что Печорский край – это ещё и Setumaa – земля сету, хотя даже во времена Трусмана они не были там в явном большинстве, ну а в наше время их осталось в России едва пару сотен. Эстонцы настаивали, что сету – часть эстонского народа, говорящая на выруском диалекте эстонского, и выдвинули лозунг о единстве Сетумаа, – ведь сейчас эта область исторического расселения сету разделена границей, причём в юго-восточных уездах Эстонии проживает большая их часть. С российской стороны был выдвинут тезис, что сету – остатки автохтонного финно-угорского населения на северо-западе России, как водь или вепсы. Что к эстонцам они отношения не имеют, к тому же близки великорусскому этносу по конфессиональному признаку. Этот конфессиональный довод, конечно, не убедителен. Обретя вторую независимость, Эстония поспешила восстановить довоенное положение вещей, в том числе национальную православную церковь под омофором Константинополя, что и было сделано, к неудовольствию Московской патриархии. Православная церковь – хоть и не преобладающая численно, считается всё же частью эстонской идентичности. На сайте «Эстоника» подчеркивается, что православный священномученник Платон Кульбуш «всесторонне поддерживал независимость Эстонии» и «участвовал в работе Земского совета Эстонии (Maapäev)» [Андрей Сычов. Кульбуш Пауль. // Estonica. Энциклопедия об Эстонии (Estonica.org).] Окормлявший до революции эстонские православные приходы в Санкт-Петербурге (и сам будучи этническим эстонцем) он в 1917 году был избран епископом Таллинским и был убит большевиками в январе 1919 года, в Тарту. Не слишком подчёркивается, – но факт, – что православным был первый президент Эстонии Константин Пятс (его брат, кстати, был митрофорным протоиереем). Ильвес, нынешний президент, не преминул как-то похвастаться, что именно под властью Эстонии Псково-Печорский монастырь был спасён от разорения, – что, в общем-то, правда [«Президент Эстонии: мы сохранили для России Псково-Печерский монастырь» // Baltnews.ee, 19.12.2014.] Petserimaa – ведь это был такой миниатюрный деревенский «остров Крым» без колхозов, партъячеек и ЧК, с местной двуязычной газетой под названием «Petserlane-Печерянин», редакция которой ставила себе целью опровергнуть мнение, что Печорский край – «Эстонская Сибирь» [Татьяна Шор. Газета «Petserlane-Печерянин» как первый опыт интеграционного издания в Эстонии. // Русские творческие ресурсы Балтии, 2003. По адресу: http://www.russianresources.lt/archive/Adams/Adams_3.html]. Но кроме этого кусочка крестьянской России в Эстонии оказались многие русские, в частности – те, кто был связан с белым движением, например, такой известный писатель как Василий Никифоров-Волгин, естественно, расстрелянный после прихода в Эстонию красных.

Русский след в Эстонии, учитывая остроту её вещественной памяти, уже несмываем... Русские имена и сюжеты, – эпизоды, связанные с деятелями русской культуры, – будут вечно вращаться на эстонской орбите: здесь все помнят, все хранят, – как будут помнить петербургские и московские адреса своих классиков. Русификация дала особый тип эстонской интеллигенции: при всех оговорках, они имели одну привилегию: suur vene kirjandus, – великая русская литература, которая явилась откровением всему Западу, – была им доступна почти непосредственно. Многие эстонские культурные деятели вышли из школы, где Пушкина учили наизусть прежде, чем начинали говорить порядочно по-русски. Классик эстонской литературы Таммсааре не только находился под влиянием Достоевского, но и мог сам переводить его. И, конечно, не он один. Интересен, и по-своему типичен, сам Юрий Трусман. Он не был обрусевшим эстонцем, не смотря на прекрасный русский язык: иначе, наверное, он не смог бы так перевести, с подробными объяснениями, «Kalevipoeg» (он назвал свой перевод на славянский манер: «Калевич»). Поражает, с какой любовью он входит в детали мифологического мира древнего эста. Трусман, как мы помним, православный. Он получает степень магистра богословия, защитившись по теме «Введение христианства в Лифляндии». Выбор темы довольно характерен. Трусман занимается древне-эстонскими письменами и хроникой средневековой Ливонии, исследует финно-угорские элементы в Новгородских и Псковских землях, в Санкт-Петербургской и Витебской губерниях, пишет специально и о тех же исаакских полуверцах (которых мы упоминали выше), о распространении православия среди финно-угорских племён... При том, что он прекрасно чувствует русский материал, его исторические интересы так или иначе связаны с «чудью». Он служит эстонской культуре, ищет её место в географическом и историческом контексте европейской цивилизации. При этом он принадлежит двум мирам, черпая оттуда культурные богатства, – эстонскому и русскому. Почему-то чувствуется, что живя в Псково-Печорском монастыре, где он изучал древние рукописи, или посещая окрестные деревни близких по языку «полуверцев», он – дома, так же как в родной Лифляндии или в Ревеле. И, конечно, для нас, в нашем восприятии, когда мы читаем его, – он почти свой, русский. Он умер в 1930 году в тех же русских Печорах, но при этом – в Эстонии.

Кроме очевидного русского влияния на дореволюционную эстонскую интеллигенцию, было и обратное влияние, но, может быть, в более тонких формах. Русский поэт из Таллина Игорь Котюх в статье о русско-эстонских литературных связях приводит, среди прочих, пример Игоря Северянина: «В Эстонии значительно изменилась его манера письма: карнавальность, манерность, эпатажность уступили место рассудительным длинным строкам, пейзажной лирике, о чём особенно явно свидетельствует, например, цикл “У моря и озёр” из книги “Классические розы” (1931). Игорь Северянин скончался в Таллине 20 декабря 1941 года в возрасте пятидесяти четырех лет, последние двадцать три из которых прожил в Эстонии» [Здесь и далее: Игорь Котюх. Русская литература и Эстония. // «Октябрь», 2015, №9.]. Северянин много переводил эстонских поэтов, итогом его трудов стала составленная им книга «Поэты Эстонии: антология за сто лет (1803–1902 гг.)», а цикл «У моря и озёр», по мнению Игоря Котюха, – «одно из самых поэтичных и убедительных описаний природы Эстонии в художественной литературе. Что, если в порядке эксперимента перевести эти стихи на эстонский и подписать именем какого-нибудь эстонского поэта того времени? Уверен, они с лёгкостью вписались бы в канон эстонской литературы». В Эстонии постепенно приходят к тому, что в понятие эстонской литературы надо включать и написанные по-немецки произведения местных остзейцев. И русские писатели Эстонии – тоже её часть. Сейчас речь идёт о поколении, сформировавшемся полностью «по ту сторону Нарвы», для которого реалии независимой Эстонии – это тот жизненный материал, который будет так или иначе влиять на их творчество: это их почва, через это они будут воспринимать и родноязычную литературную традицию России, переосмысливать её классику и современность. Котюх замечательно пишет об этой новой русской генерации, заинтересованной в культурном диалоге, – и им даётся этот диалог, благодаря свободному владению эстонским языком. Мысль Игоря Котюха понятна: русские книги, написанные в Эстонии, будут, вероятно, нести на себе этот отпечаток, ведь «жизнь многих русских в Эстонии отличается от жизни русских в России. Улица говорит по-эстонски, устройство быта определяют решения эстонского парламента, общественное мнение формируют эстонские газеты. При слове “Национальная библиотека” местный русский, скорее всего, подумает про Таллин, а не Петербург. И про Арво Пярта скажет: наш композитор»...

Как-то в одной книжной лавке мне попалась в руки английская книга о великих композиторах. Каждому в ней отводилось несколько страниц для жизнеописания и творческой биографии. В числе других был и Арво Пярт. В верхней части листа нарочито мелким шрифтом было напечатано: Arvo Pärt is minimalist. Дальше шла пустая страница... Известно, что сам композитор не совсем согласен с таким определением. «Минимализм» Арво Пярта – это насыщенное молчание, углублённое созерцание, а не очередное направление в музыке. «За паузой стоит вечность, – говорит он. – Это тот хлеб насущный, который нам нужен, чтобы остановиться, чтобы размышлять, чтобы оценить наше слово сказанное. Или слово, которое будет сказано. Которое, может быть, не надо говорить» [Илмарс Шлапинс. Арефа. Беседа с композитором Арво Пяртом. // Rīgas Laiks, русская версия, лето 2012 г.]. Ну а слово «минимализм» – пусть это будет терминологическая адаптация этого, возможно, архаично-эстонского видения мира к западному космополитическому контексту. А может быть, приняв православие, Пярт осмысливает аскетический опыт Востока, идею очищения сердца, – и это своего рода музыкальный исихазм?.. Его вдохновляют песни преп. Силуана Афонского, он кладёт на музыку церковно-славянские Покаянный канон, псалмы, хотя латинские или немецкие богослужебные тексты он кладёт на музыку тоже... Рейн Вейдеманн с тревогой говорит о 800 000 эстонцев, об опасности демографического угасания, съеживания языковой стихии, о смутных перспективах национальной культуры... Ответ на эти страхи и реальные опасности уже дан в глубоко эстонской, и в то же время универсальной музыке Арво Пярта, – которая выходит за пределы языка и даже национальности, точнее, выводит национальное на уровень соборности, вселенскости. Эстония это осознала, приняла и оценила своего гения, и словно решила запечатлеть этот прорыв вещественно, монументально, – вопреки всем «экзистенциальным» вызовам и страхам. К 100-летию Эстонской Республики на поросшем соснами полуострове недалеко от Таллина возводится спроектированный испанскими архитекторами Центр Арво Пярта: Arvo Pärdi Keskus, – просторное, «органичной» формы здание с трубчатой полупрозрачной башней, с концертным и иными пространствами, где будет храниться для грядущих поколений архив композитора, – здание, сквозь кровлю которого будут прорастать сосны. 

Оставить отзыв
Заказать звонок