Светлана Арро Немецкая оккупация в литературных и мемуарных источниках

Мосты из прошлого

 

Более чем 70 лет назад немецкие армии перешли западные границы Советского Союза и почти в победоносном марше начали входить в города и сёла. Настала оккупация. Под оккупацией вскоре оказалось 80 миллионов жителей СССР.

О самой войне мы знаем много, хотя эти знания опутаны разнообразными лживыми выдумками и подтасовками, но уже немало честных и думающих историков и литераторов очищают правду о войне от старых официальных идеологем. Появляются новые серьёзные работы о разных сторонах и аспектах этой давней, но по прежнему больной для России прошедшей войны.

Пожалуй, самой неизвестной, закрытой и запретной стороной войны осталась именно оккупация, жизнь людей на оккупированных землях. Полвека она была теневой, почти полностью закрытой темой. Почти – потому что одна грань её звучала и муссировалась: зверства гитлеровцев на оккупированной земле. Они, конечно, были ужасны и трагичны, но правительство и народ Германии, осознав моральную катастрофу, до сих пор добровольно несут за них покаяние. В его искренности мне не раз доводилось убеждаться, живя в Германии и общаясь с людьми.

Мы знаем об оккупации страшные её страницы из книг Василя Быкова и Олеся Адамовича, из фильмов, поставленных по ним. Из напечатанного в давней «Юности» «Бабьего Яра» Анатолия Кузнецова, хоть и с большими цензурными выбросами. У Василя Быкова своя терзающая писателя и его читателей тема: в чём и как проявляется на войне нравственное чувство? Можно ли сохранить на войне совесть или важнее сохранить жизнь. Конечно, от этого чтения разрывается сердце. Конечно, без слёз это трудно читать – такова власть таланта. И всё же – названные подходы к теме – в чём-то частность войны. Широкую, всеохватную правду войны, включающую её многоаспектность, в том числе, оккупацию, дал, пожалуй, только Юрий Слепухин. Или, допустим, увидеть тему широкоформатно позволяет добавление к названным именам имени Юрия Слепухина.

Писателей, дерзнувших обратиться к теме немецкой оккупации в советское время, ожидала драматическая судьба. Юрия Слепухина, репатрианта, встретил жёсткий цензурный фильтр, а затем и запрет на печатание. Однако «Лениздат» его печатал! Не будем обманываться, естественно, с разрешения обкома партии. С цензурной подчисткой, без аннотаций и предисловий, без единого слова о писателе в критике, необычные романы Юрия Слепухина, сначала составившие эпическую дилогию о войне, появились урезанными тиражами не в книжных магазинах, (в них минимально), а в библиотеках. И пошёл о них в Ленинграде такой устный читательский шумок, что на его книги возникла немаленькая библиотечная очередь, и читатели терпеливо ждали получения драгоценной книги в руки.

В замечательной тетралогии Ю. Слепухина о войне, состоящей, как известно, из 4-х романов («Перекрёсток», «Тьма в полдень», «Сладостно и почётно» и «Ничего кроме надежды»), третий роман «Сладостно и почётно» оказался на десять лет под запретом, явно введя в шок надзорные органы. Можно понять их возмущение и растерянность: проблематика, темы, образы просто скандальны и неудобоваримы для литературной политики: действие романа происходит в фашистской Германии, (термин привычно ошибочен до сих пор: верно иное определение – «нацистской»), и почти все герои романа – герои действительные! Оппозиционеры, готовящие теракт, чтобы убить Гитлера и спасти Германию. Думаю, Слепухин опередил официальные трактовки исторических событий, в частности, случившегося 20 июля 1944 года, минимум на полвека.

Второй роман «Тьма в полдень» полностью посвящён жизни крупного провинциального города в оккупации. Усилиями вдовы писателя в последнем издании [Слепухин Ю. Избранное. Перекрёсток. Тьма в полдень. СПб.: «Ладога». 2005.]

восстановлены цензурные купюры, хотя некоторое авторское понимание того, что ему заглядывают через плечо, в романе присутствует. Однако эта оговорка ничуть не снизила колдовское умение писателя приблизить читателя психологически и эмоционально тесно к каждому персонажу этой эпопеи, становящейся то сказом, то хроникой, то внутренним монологом героя, то страшными сценами военной или оккупационной действительности, то открыто публицистическими или философскими размышлениями автора. И все эти жанрово-стилистические перетекания без ощутимых и видимых швов создают единое гармоничное полотно. Несмотря на необходимые самоограничения, писатель сумел сказать многое, разбудив чутьё и сообразительность советского читателя.

Оккупацию Юрий Слепухин показал в диалектике нашествия, хроникально точно.

В течение почти трёх лет оккупации беда выглядела по-разному. Какой смелостью надо обладать писателю, чтобы создать эпос войны и оккупации от лица двух девушек, только что окончивших советскую школу! Трагичность обстоятельств тонко и иронично изображена сквозь сито естественного для героинь инфантилизма, непонимания обстановки и подстерегающих их опасностей. Поэтому интеллектуалка Людмила после первого же визита на биржу труда попадает в эшелон для «восточных работниц», отправляющийся в Германию, с документом под буквой «R», который она, зная немецкий, насмешливо расшифровывает как «рабство», хотя понимает, что это, конечно, «Reich».

«Оккупация пришла к ним не в огне и грохоте; она вползла и установилась как-то незаметно, как ясным днём подкрадывается тьма к солнцу перед затмением.

Поползли по улицам слухи о разбитых складах и лежащих без надзора сокровищах. […] Долгое время никто не решался первым заговорить об эвакуации, чтобы не быть обвинённым в паникёрстве, а потом вдруг оказалось, что говорить уже поздно. Склады остались не вывезенными, и не сегодня завтра все они должны были достаться врагу. Решение этой проблемы возникло, по-видимому, совершенно стихийно. Немногие уцелевшие пекарни не работали из-за отсутствия воды и тока. Поэтому, когда вечером 20 августа толпа разгромила склады мясокомбината и на улицу полетели ящики с консервами, ею руководило [одно]: люди попросту хотели есть» [Там же. С. 502.].

Когда начали появляться приказы, распоряжения, оповещения, они наклеивались на афишных уличных тумбах на широких листах бумаги, где наверху был изображён условный орёл, распростёрший крылья и держащий в когтях веночек со свастикой, жители обязаны были знать и соблюдать эти распоряжения, многие из которых заканчивались угрозами за неисполнение. «Первый прочитанный Таней приказ (его наклеили на заборе через улицу) предписывал в недельный срок сдать германским властям всё имеющееся у населения оружие, предметы обмундирования и снаряжения Красной Армии, равно как и всё похищенное со складов, предприятий и магазинов; лица, не сдавшие вышеперечисленное имущество в указанный срок, подлежат расстрелу» [Там же. С. 508.].

«За всё хорошее – смерть» – так назвал Максуд Ибрагимбеков в 60-е годы детскую повесть о том, как мальчишки на Северном Кавказе забрались в бывший немецкий бункер и увидели там эти страшные надписи, точно выражающие суть оккупации и детское её восприятие.

Обращусь к сюжету романа Слепухина.

После никому не нужного рытья окопов вчерашние школьницы с трудом вернулись в город, неузнаваемо изменившийся за несколько дней. Они в страхе и в панике, потому что армия отступает рядом с ними. Татьяна и Людмила, главные героини всех четырёх романов тетралогии, две подруги-десятиклассницы, только что окончившие школу, внезапно оказались в одиночестве, без родителей и родственников, мать Людмилы срочно эвакуировали с секретным институтом, дядя, заменявший Татьяне родителей, мобилизован на фронт. Её дом разбомблён вместе с целым центральным кварталом за день до прихода немцев, и подруги решили жить вместе в опустевшем доме Людмилы. Они не понимают совершившегося, не верят в опасности и «берут себя в руки». Внезапно появляются постояльцы. «Немцы сразу наполнили дом своим чугунным топотом, резкими нерусскими голосами и сложным, ни на что не похожим запахом бензина, пыли, оружейной смазки и дешёвой парфюмерии. Тут же, в углу, были беспечно оставлены винтовки – все пять штук» [Там же. С. 515.].

Утром незваных гостей уже не было. Страх оказался напрасным. Но это только начало. С течением времени взаимное непонимание сторон будет нарастать.

Несколько цитат представляют хронику изменений в настроении людей, оказавшихся «под немцами». Чаще всего – в настроении и понимании героинь романа.

«Это была какая-то странная, нереальная и словно придуманная жизнь. Прежде всего, у неё не было будущего. Никто из людей, вынужденных жить в фантастических условиях оккупации не знал, как и в какую сторону изменятся эти условия завтра. От такой жизни можно было ждать чего угодно, и люди постепенно перестали удивляться чему бы то ни было. […] В январе по городу поползли упорные слухи, что весной будет объявлена поголовная трудовая повинность: всех будут вывозить в Германию, а сюда переселят немцев-колонистов. Или, точнее, колонизаторов. Говорили также, что опять будет снижена хлебная норма – с трёхсот граммов до двухсот» [Там же. С. 581].

В ходу оккупационная валюта, не имеющая хождения на территории рейха. Она приравнена к местным карбованцам по курсу один к десяти. Это известно Татьяне, на плечи которой и легла оккупация, поначалу не жёстко: она продавщица в комиссионном магазинчике, а Людмила после похода на биржу труда отправлена в Германию. Судьбы подруг резко ломаются, и проследить отношение к оккупации становится возможным только относительно Татьяны, определённо любимой героине Юрия Слепухина.

Романы Слепухина великолепно диалогичны. Привожу сокращённый диалог владельца магазинчика Георгия Попандопуло и Татьяны. Попандопуло посылает Татьяну предупредить евреев о близящемся расстреле, но говорит об этом уклончиво, и девушка не понимает страшной правды, не верит в неё, потому что такого не может быть:

«– Танечка, мне страшную вещь сказали, – проговорил он негромко. – Вроде вот-вот приказ должен выйти. Насчёт евреев. – Не понимаю. – Их соберут вроде куда-то везти. Ну, я знаю? – Может, в какой-то там лагерь. А на самом деле всех соберут, а после расстреляют… – Господи, что за ерунда! Кто вам сказал такую нелепость? За что?

– За то, шо евреи, вот за шо. Кто, кто! Неважно, кто. – Но не может же этого быть, поймите, чтобы человека расстреляли просто за то, что родился евреем, а не немцем или папуасом! Ну бред же самый форменный!» [Там же. С. 604]

И Татьяна идёт уговаривать евреев куда-то уехать, спрятаться. Но идти им некуда и прятаться негде. Через несколько дней евреи были «надёжно обезврежены», как сказал Татьяне, ставшей машинисткой в гебитскомиссариате один прибалтийский немец, который позже выдаст её гестапо. Оккупация проявляет свою суть постепенно, от угроз расстрела в приказах, до угона в Германию, а затем и до крещендо – массовых расстрелов. Это уже 1942 год.

В феврале неизвестный убил на улице ударом ножа немецкого унтер-офицера. В ответ в городе начался террор. «Может быть, только теперь жители Энска начинали в полной мере понимать, что значит оккупация. Без облав и обысков не проходило дня; всякого прохожего, у кого бумаги оказывались хоть немного не в порядке, тут же грубо обыскивали и пинками гнали к стоявшему рядом крытому грузовику. А домашние обыски делались по ночам: оцепляли целый квартал и вламывались в квартиру за квартирой. […] Жизнь в городе замерла. Начинался голод» [Там же. С. 838].

Слепухин рисует своих героинь, по-своему трансформируя классическую пушкинскую антитезу: «Татьяна – Ольга». Он изменяет символику имён (характеров), создавая новую пару «Людмила – Татьяна», где Татьяна пушкинская условно соответствует Людмиле, а Ольга – Татьяне у Слепухина. Однако при том, что образность двух героинь Слепухина не несёт даже тени негатива, автор явно предпочитает, выбирает Татьяну, вторя Пушкину и восхищаясь, в общем, я так люблю Татьяну милую мою.

Мастерство писателя в создании женских, скорее, девичьих образов поражает тонкостью понимания и психологии, обусловленными эпохой, её моментом. Наивная вера во всеобщую порядочность, непонимание и незнание теневых сторон жизни, романтичность и импульсивность во тьме в полдень стираются, не превращаясь в свою противоположность. Избалованная девочка делается стойкой подпольщицей, потому что по-другому нельзя.

И тут рядом с ней возникает персонаж, не известный не только советской, но и постсоветской литературе: в оккупированном городе появляется русский эмигрант, мечтающий увидеть Россию, которую он не знает. Этот образ – литературное открытие Юрия Слепухина. Татьяна окрестила его про себя марсианином. Таких людей не знал закупоренный границами на замке СССР. Кирилл Андреевич Болховитинов – русский дворянин, родившийся в России, выросший и получивший образование за границей, инженер, приехавший строить дороги для России, белоэмигрант, по советскому определению – враг. Татьяна боится этой возникающей любви, потому что её жених на фронте, а предательницей он быть не может. Этот умный, много знающий и видевший, мечтающий помочь России, тактичный человек – кто он? Конечно, марсианин.

Мне кажется, я знаю прототип этого образа. И даже не один. Не намекая, не называя организации, Юрий Слепухин изображает, воссоздаёт образ члена НТС. Откуда такая уверенность? Из изучения идей и деятельности Народно-Трудового Союза. Поясняю это предположение ссылкой на историю фирмы «Эрбауэр», подробно исследованную старейшим членом НТС Ростиславом Полчаниновым, живущим в Америке летописцем и хранителем истории организации [Полчанинов Р.В. Молодёжь Русского Зарубежья. Воспоминания. 1941–1951. М.: Посев. 2009].

Летом 1941 года в оккупированном Бресте бывший полковник царской армии, Владимир Ермолов был освобождён немцами из недавней советской тюрьмы. В январе 1942 он основал строительную фирму «Эрбауер» («Строитель») и возглавил её. Скоро она начала работать наравне с фирмой «Тодт», зарекомендовавшей себя. Негласной целью фирмы было трудоустройство русских людей, оказавшихся в оккупации без денег и работы. Поначалу «Эрбауер» брал на работу военнопленных и даже евреев, несмотря на пропаганду, а главным инженером был Борис Френкель. Летом 1942 года все они были расстреляны немцами, несмотря на попытки полковника Ермолова вмешаться.

Немного позднее Ермолов согласился на просьбу нескольких членов НТС на открытие филиала в оккупированном Минске, директором филиала стал Константин Болдырев, а помощниками в разное время члены НТС Игорь Юнг, Михаил Горачек, Иван Виноградов, Павел Зеленский. Юрий Слепухин не знал лично этих людей, но он безусловно слышал о строительной фирме «Эрбауэр» от других членов союза. Каждый из этих эмигрантов мог послужить прототипом образа Кирилла Андреевича Болховитинова. Особенно Константин Болдырев.

Цель фирмы «Эрбауер» – работа, мобильность и прикрытие, то, что сегодня называют «крышей». В конце войны эмигрантская строительная фирма передвигалась, уводя людей от опасности. Её маршрут: Минск, Брест, Варшава, Вена, Тюрингия, Кассель, лагерь ди-пи (перемещённых лиц) Менхегоф. Это конец войны, союзные зоны оккупации. Только уже совсем иной оккупации.

Болдырев, безусловно, был уникальным человеком, ангелом спасения для многих, для тех, кто в этом нуждался. Он не стремился в руководство организации, не занимался специально ни тактикой, ни стратегией, ни борьбой, ни идеологией. Он облегчал положение людей, вытаскивал их из ловушек. Всегда и со всеми находил верный тон и правильные, доходчивые слова. Он был умным, спокойным и ответственным, далёким от фанатизма, дипломатичным. Даже с эсэсовцами, которые его арестовывали, он мог объясниться. Его выслушивали. Эта самоотверженность была особого рода: это была простая человечность.

Юрий Слепухин, скорее всего, слышал о Болдыреве от Е. Мамукова, с которым они оказались вместе в Аргентине. Во время войны в Германии никто не имел права без разрешения куда-то ехать или бросить работу. Впрочем, не только в Германии, в СССР было и пожёстче. Чтобы иностранцы в конце войны не сбегали с работы, карточки им выдавались на неделю. Стали появляться беглецы из концлагерей, которых тоже подбирала фирма «Эрбауер», т.е. Болдырев.

11 апреля 1945 года в Тюрингию вошли американцы. Условия времени диктовали тактику и поведение. Из воспоминаний К.В. Болдырева: «К приходу американцев в бушующем море анархии единственным островом порядка и дисциплины был лагерь в Нидерзахсверфене. Объясняется это тем, что его руководство и основной стержень всего коллектива состояли из членов НТС» [Болдырев К.В. Менхегоф – лагерь перемещённых лиц (Западная Германия)//М.: журнал «Вопросы истории», 1998 №7. С. 117]. В это время все вспомогательные фирмы, в том числе «Эрбауэр», перестали существовать. Они потеряли статус.

Одного из таких марсиан полюбила девушка из СССР, сочинённая Юрием Слепухиным. Любовь её подруги Людмилы, угнанной в Германию, живущей в семье немецкого оппозиционного профессора в Дрездене, ещё более экзотична для русского читателя: её объект – немецкий офицер из окружения Штауффенберга, который гибнет после неудавшегося покушения графа на Гитлера. Это содержание 3-го романа – «Сладостно и почётно». Таков финал оккупации: русская девушка в катастрофе дрезденской бомбардировки. (Как современные кинематографисты проглядели эти превосходные романы, непонятно, хотя они и напечатаны в Петербурге очень малым тиражом. Москва вообще не заметила эти кинороманы – сюжетные настолько, что просятся в настоящий качественно новый и глубокий сериал!)

Повторю: слепухинские романы-бестселлеры, от которых трудно читателю оторваться – это я слышала от многих! – не просто художественная литература. Это автобиографическое свидетельство очевидца. Это документальный роман. И он же – лучший учебник истории.

Юрий Слепухин был угнан в Германию вместе с сестрой и родителями в 16 лет, на излёте оккупации. Он всё пережил и запомнил. Второй значительный момент его биографии: в Германии он вступил после войны в антигитлеровскую-антисоветскую организацию НТС. Поэтому знал и видел больше и шире, чем любой литератор, ограниченный шорами только своей страны с её официально суженной идеологией.

Определяющим мотором был, конечно, писательский талант Юрия Слепухина.

Сегодня документальная точность пронизывает все лучшие художественные произведения, создавая их фон, их фундамент. Эпическая тетралогия Юрия Слепухина – образец новой современной литературы, основанной на тщательно изученной фактографии и личном знании. При стилистике отнюдь не модернистской, скорее, классической, произведения Слепухина новы и современны. Давно пора, наконец, им обрести общенародное признание на родине и в других странах.

Думаю, переводы этих блистательных романов отсутствуют прежде всего из-за недостаточной их популяризации, из-за объёмности и сложности. Да и мастерство переводчика должно быть адекватным оригиналу.

***

Обращаясь к теме оккупации, отражённой в литературе, нельзя не напомнить о прочитанной многими почти полвека назад в журнале «Юность» документальной повести Анатолия Кузнецова «Бабий Яр». Тогда этот документ (это авторское обозначение повести, в которой ничто не выдумано) вызвал читательский шок. После него уже появилось два новых поколения читателей, а знание о Холокосте приобрело даже большую необходимость и остроту. Первоначально эта вещь прорывалась к читателю с трудом и авторскими переживаниями из-за того, как цензура кромсала его детище, и в конце концов он вынужден был бежать на Запад, чтобы сказать об этом так, как он знал и помнил – без обрезаний правды, без её искажений.

В 1970 г. в Лондоне, готовя заново в очищенном виде для франкфуртского издательства «Посев» рукопись, которую Анатолий Кузнецов сумел сохранить, он писал во вступительной главе: «Летом 1969 года я бежал из СССР, взяв с собой плёнки, в том числе и плёнку с полным “Бабьим Яром”. Вот его выпускаю, как первую свою книгу без всякой политической цензуры, и прошу только данный текст “Бабьего Яра” считать действительным. Здесь сведено воедино и опубликованное, и выброшенное цензурой, и написанное после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку. Это, наконец, действительно то, что я написал» [Цитирую по: Кузнецов А. Бабий Яр. Франкфурт-Майн: Посев. Второе издание. 1973.]

Опубликовать «действительно то, что написал», для А. Кузнецова было делом жизни. В 14 лет он оказался свидетелем, почти свидетелем этого беспримерного злодеяния, и свой первый вариант написал в 14 лет, тогда же. В школьной тетрадке, которую он прятал много лет. Однажды её нашла его мать.

Вступительную главу в позднем свободном издании издательства «Посев» во Франкфурте-на-Майне Кузнецов назвал «Пепел». Цитирую: «    Я пишу эту книгу, не думая больше ни о каких методах, ни о каких властях, границах, цензурах или национальных предрассудках.

Я пишу так, словно даю под присягой юридическое показание на самом высоком честном суде – и отвечаю за каждое своё слово. В этой книге рассказана только правда – так, как это было.

Я, Кузнецов Анатолий Васильевич, автор этой книги, родился 18 августа 1929 года в городе Киеве. Моя мать – украинка, отец – русский. Вырос я на окраине Киева в Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в своё время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр. Я решил, что надо всё это записать, с самого начала, как это было в самом деле, ничего не пропуская и ничего не вымышляя.

Вот я это делаю, потому что знаю, обязан это сделать, потому что, как говорено в “Тиле Уленшпигеле”, пепел Клааса стучит в моё сердце» [Там же. Пепел. С. 8.].

Публикуя свою изуродованную в СССР книгу в свободном издательстве «Посев», обращаясь к читателю, А. Кузнецов рассказывает, через какое давление, партийное и государственное, он прошёл. Он продолжал работать над книгой для себя, для будущего, и тут вдруг публикация её, уже совершившаяся, была признана ошибкой, изъята из библиотек и переиздание запрещено.

Анатолий Кузнецов: «Рукопись стала такой, что я её дома не хранил. Рукописи я зарыл в стеклянных банках в лесу под Тулой, где они, надеюсь, лежат и сейчас» [Там же. С. 8].

До какого же цинизма и презрения к своим гражданам может дойти государство, сделавшее ложь и приукрашивание, умолчание и выкручивание от вранья своим принципом! Лишь бы не признавать ни преступлений своих, ни ошибок, перекладывая их на самих жертв. И это происходило в самые оттепельные времена!

Прочитать «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова в авторском варианте сегодня можно в интернете. Торопитесь, пока наша думающая Дума не наложила цензуру на интернет.

***

Сегодня, 8 октября 2016 года, когда я, сидя перед компьютером во франкфуртской квартире, поставила точку, закончив текст стендового доклада об оккупации, я открыла газету «Русская Германия». На первой странице под грифом «Парад фактов» я прочла:

«Президент ФРГ Йоахим Гаук на минувшей неделе посетил Украину и почтил память жертв Бабьего Яра. В ходе траурной церемонии, приуроченной к 75-й годовщине массовых убийств, совершённых нацистской Германией, Гаук напомнил об обязанности защищать права человека. «Склоняясь перед всеми этими жертвами, я встаю на сторону тех людей, которые сегодня преследуют несправедливость, помогают преследуемым и не боятся бороться за права человека там, где им в этих правах отказывают». 29 и 30 сентября 1941 года немецкие спецподразделения и коллаборационисты расстреляли в Бабьем Яру 33 771 еврея (такая цифра содержится в официальном отчёте айнзацгруппы С). Всего за время оккупации (1941–1943 гг.) в урочище в северо-западной части Киева были убиты, по разным данным, от 150 000 до 200 000 человек, главным образом евреев, цыган, караимов, советских военнопленных» [Russkaja Germanija//Russischsprachige Wochenzeitung für Deutschland//Русская Германия. № 40. 10.10.16 –16.10.16].

Запомним эти и другие печальные цифры, и склонимся перед жертвами оккупации.

Документальных правдивых свидетельств об оккупации немного. Причины понятны. В течение 40 лет после войны цензура пропускала на тему оккупации только заказное идеологическое варево, вроде многочисленных героических партизанских саг, в которых правда присутствовала частично и лишь в приукрашенных подливах.

У этой правды есть своя опасная оборотная сторона. В злодеяниях не всегда были виновны только немцы. Например, сплошь и рядом в уничтожении людей принимали активное участие местные полицаи. Немцы надзирали. Так было в Киеве, в Харькове, в Прибалтике, в Крыму. Ещё страшнее, может быть, было отношение государства, которое до наступления оккупации молчало. Да нет, не молчало: оно посылало директивы из Центра: местные органы и парткомы, специально назначенные группы людей должны были перед приходом врага в любой населённый пункт уничтожить всю структуру жизнеобеспечения, всё, кроме самих жителей. А в тюрьмах и лагерях – и людей, если их трудно угнать, как скот или табун лошадей. Выводили из строя электричество, водопровод, связь. Взрывали заводы, уничтожали документацию. Особенно жутко: минировали поля, на которых созревал урожай. То есть людей, население оставляли на гибель, на смерть от голода и болезней! Цель была одна и звучала красиво и патриотично: чтобы не досталось врагу. Население сознательно приносилось в жертву, хотя особо ценных людей должны были эвакуировать, но часто не успевали это сделать, такова была скорость продвижения врага.

А немецкая армия в большинстве оккупированных мест, восстанавливая жизненно необходимое, населению как-то помогало. По крайней мере, так было в первый период оккупации. В моей студенческой группе на первом курсе ЛГПИ. им Покровского (в 1953 г. это институт с великолепным преподавательским составом, немалая часть которого включала уволенную университетскую профессуру и доцентуру, людей, которые казались начальству политически ненадёжными, сомнительными, как и имя историка Покровского, данное прежде педагогическому институту (бывшим бестужевским курсам) была у меня подруга из Белоруссии, Э. Б. Это через 8 лет после войны. Она мне по секрету рассказала, что боится проситься в общежитие и вынуждена снимать комнату, потому что документы у неё поддельные и была бы проверка. Они были под немцами, так это обычно называлось. Она рассказала, как они жили и выжили. Меня поразили её слова, которые до сих пор помню: благодаря немцам. Немцы подкармливали всё село, особенно тех, у кого дети были. В их доме жил немец, у них и столовался. Еду приносил, хватало на всю семью. Партизан у них в селе не было, прожили спокойно. Молодёжь, правда, в Германию угнали. Некоторые добровольно поехали.

Но такая благостная картина, конечно, была исключением. Жизнь населения в оккупации складывалась по-разному. Конечно, даже в случайно благополучных местах оккупация оставалась оккупацией, а не освобождением от советской власти, как трубили об этом завоеватели.

Свидетельства об оккупации оставили эмигранты первой волны, не жившие при советском строе. В основном, это были солидаристы, члены НТС. Они мечтали о потерянной родине, хотели ей послужить, но до войны путь туда был им заказан. В начале войны многие из них поехали в Россию переводчиками, строителями, какими-либо специалистами.

Содержательные воспоминания о хождении в Россию, в оккупированную Россию, оставили Ростислав Полчанинов, Ариадна Ширинкина, Владимир Кашников, Юрий Жедилягин. Рассказали об оккупации и те, кто пережил её на своей земле, а потом был связан с НТС: Это Островский (Романов), Иван Сергеевич Башкиров, Сергей Евгеньевич Крушель, Юрий Луценко. Часть этих воспоминаний опубликована в Москве, в современном издательстве «Посев» [См. книгу: От Зарубежья до Москвы. Народно-Трудовой Союз (НТС) в воспоминаниях и документах. 1924–2014. М.: Посев, 2014]. Те, кто оказался на Западе, не были связаны рамками цензуры и идеологии, их рассказы, искренние и честные, печатались, главным образом, в журнале «Посев» во Франкфурте-на-Майне.

Знакомясь с этими откровенными, искренними и честными воспоминаниями, современный читатель только сегодня может оценить меру этой честности, если он понял и принял сложность миллионов человеческих судеб. Нужно только захотеть в этой сложности разобраться – спокойно и непредвзято. 

Оставить отзыв
Заказать звонок