Когда совесть и воля народа слишком долго пребывают в дремотном бездействии, рассеиваются в расплывчатых ожиданиях и галлюцинациях, когда сам народ не ищет напряженно и целенаправленно в своей вере, в своей культуре единых нравственных скреп, связующих правил для самоопределения, для преодоления аморфности и самоорганизации в свободе, когда не в состоянии самостоятельно себя обустроить и упорядочить, - он должен приготовиться к тому, что рано или поздно порядок, строй и организация будут назначены и навязаны ему со стороны.

Общественная расхристанность, бестолковщина и произвол неизбежно упраздняются внешним усилием, внешнею властью. И общество, не подтверждающее благоволением, свободным продуктивным творчеством своего достоинства, вряд ли, в таком случае, сохраняет за собою хотя бы даже моральное право веско и убедительно протестовать против чрезмерных действий того, кто личной политическою волею восполняет отсутствие воли общественной, гражданской.

Это тем более верно и справедливо, если общество не просто постоянно демонстрирует, но и прямо и легко признает свою несостоятельность и, в преобладающем большинстве, желает внешнего жесткого управления собою. Хочет единовластной руки. Жадно высматривает и последовательно, раз за разом, подбирает себе кандидатов в «просвещенные» деспоты. А в сонме идеологических химер и политических мифов, владеющих народным сознанием, миф о великом и праведном диктаторе - один из самых навязчивых и стойких...

Истосковавшийся по грубому принуждению и страстно стремящийся быть изнасилованным,обыкновенно, без особых затруднений и весьма быстро достигает желаемого...

При таких настроениях и условиях, в ситуации едва ли не тотальной духовной и гражданской инертности, нерешительности и безответственности либеральной «элиты», не способной выдвинуть из своей среды ни одного яркого государственника, ни одного подлинно и многосторонне одаренного лидера общенационального масштаба, первому российскому президенту не оставалось ничего другого, кроме того, что он и сделал. Именно - самолично опознать и отобрать из многих, претендующих на власть в России зол, наименьшее... И затем, упреждая общество от политически самоубийственного шага, предложить, а точнее, «навязать» ему свой выбор. Ради его же, общества, блага. Ради сохранения за ним, если и не всего объема гражданских, политических и экономических свобод, то пусть только их части. Может быть, лишь их начатков...

В самом деле, в череде политиков, в последнее время претендовавших на Кремль, и претендовавших не без широкой поддержки и симпатии граждан, в ряду криводушных и косных Лебедя и Лужкова, двуличного и коварного ретрограда Примакова, блеклого и безвольного Степашина (не говоря уже о замшелом национал-коммунисте Зюганове), умеренный, лояльный, бескорыстный и надежный Путин выглядел куда как предпочтительнее. Даже с учетом его мировоззренческой невнятности, культурной безликости и чекистского прошлого... Предпочтительно смотрелся он и как фигура, примиряющая интересы и намерения околопрезидентской камарильи, противоборствующих олигархических кланов и региональных политических клик...

Покидая Кремль, Ельцин сказал правду: он сделал для страны все, что мог. Нет, возможно, больше, чем мог; чем способен был сделать человек и правитель его поколения, его воспитания и закала в нынешних исторических обстоятельствах.

Позади осталась целая эпоха огромного внутреннего исторического объема, духовного и культурного значения. Эпоха, весьма бурно нами прожитая, но весьма худо уясненная. Никак, по существу, не распознанная, не усвоенная, не осмысленная... В каком-то вялом полузабытьи инертно перетекли мы через очередной исторический перепуток... С безотчетным фатализмом, неуразумленно свершили новый политический «выбор»... И очень вероятно, что, действительно, решающий, «судьботворный»...

Что же толку задним числом сетовать теперь на его «безальтернативность», коли сама страна оказалась не в состоянии назвать и представить достойных кандидатов, могущих всерьез и на равных соперничать с выдвиженцем Ельцина? И то сказать, ведь не Ельцин и не сам Путин намеренно вызвали и организовали повсеместную и массовую верноподданическую, а говоря точнее, холопскую истерию в отношении «единственного реального претендента» на власть. Истерию не только чиновничью. Наперед - общественную, народную...

Какие же еще нужны свидетельства гражданской незрелости, политической и идейной скудости и немощи общества? Закономерен и другой вопрос: допустимо ли обществу, сохраняя хотя бы малую толику добросовестности и самоуважения, во всем винить злокозненных кремлевских «манипуляторов» и объявлять себя громогласно невменяемой жертвою «всесильных» политических технологий?

Полагать, верно, надо так, что весь запас свободолюбия, независимости и «вольнодумства» демократическая общественность вчистую исчерпала в многолетнем злорадном и заведомо безнаказанном оплевывании своего президента. В подлом лакейском самоуслаждении и утверждении за счет слабости и недугов могучего, но далеко уже не молодого и не здорового человека.

Здесь проявилась отчетливо одна из наиболее недостойных, холопских черт русского человека, за века обучившегося тайно чтить в правителе и государстве грубую силу, дыбу и плеть, паче всякой добродетели. Имеющего короткую память на добро. И не привыкшего видеть подлинного государственного величия в благой и к высокой цели устремленной воле, в милосердии и великодушии. Не прощающего их обладателю ни одной оплошности, ни единого огреха...

У Ельцина, и вправду, было много свойств и качеств неприятных, отталкивающих, фарсовых... Грубость, чванство, бахвальство, граничащее с самодурством, вздорность и небрежение к ближайшим сподвижникам и сотрудникам - эти традиции и свойства старого партийного управленца оказались довольно устойчивы и сильны в нем. Избыточная высокопарность, несуразная велеречивость, какая-то нелепая комичная патетичность некоторых его публичных выступлений и жестов, в сочетании с косноязычием, неуклюжим молодечеством и скверными манерами, многих справедливо раздражали и коробили... Часто, после очередного политического успеха, Ельцину требовалось потратить немало времени и усилий, чтобы одолеть свое барственное благодушие, самодовольную расслабленность. И в такой, отвлекавшей и расстраивавшей его силы, угнетавшей и разрушавшей его борьбе с самим собою, страсти и пороки не однажды брали в нем верх над ответственностью и необходимостью... Все это, разумеется, требовало честного и жесткого осуждения. И открытого порицания. Но не глумления. Не пошлого зубоскальства.

Хотя бы из благодарности, из одного уважения бесспорных исторических заслуг Ельцина перед Россией. Ведь никто и никогда, за всю историю, не сделал для становления свободы в России больше него. Именно для становления свободы. Для предания ей определенных, и, насколько то было возможно, твердых конституционных и институциональных форм. Не просто для ее возглашения и декларирования...

Впрочем, существуют и другие - личностные и бытийные - подробности и обстоятельства, позволяющие понять, объяснить и оправдать образ и характер Ельцина. Понять и оправдать в их действительном, историческом, не только обыденном, шаблонном ракурсе, размере и смысле.

В каком-то очень значительном, далеком от политической рутины плане его недостатки и слабости выглядят продолжением, или, скорее, оборотною и неотъемлемою стороною его же несомненных талантов и достоинств...

Ельцин - не просто политический феномен. Он есть явление историческое, эпохальное. И он - оправдание России. Свидетельство того, что «жизнь жительствует» и личность рождается и пробивается даже в самых безнадежных, пагубных условиях, где, по всей очевидности, не должно остаться места ни для личности, ни для самой жизни... Школа советской партноменклатуры, которую прошел Ельцин, ее мертвенная и затхлая атмосфера, приспосабливавшая его под себя, оказалась бессильной, негодной против личной природной его одаренности; против широкой, полнокровной и очень русской натуры этого человека.

Путь спасения коммунизма через его «обновление» и «перестройку», которым в разное время (и каждый по-своему) следовали Хрущев, Косыгин и Горбачев, путь половинчатых решений, робкого шага, частичной ревизии, компромиссов, соглашательства и конформизма, не мог стать путем Ельцина. Он просто противоречил его естеству. Был ему не по душе, не по стати и темпераменту. Однажды и навсегда изверившись в коммунизме, Ельцин не желал служить (или делать вид, что служит) тому, чего не принимал больше ни разумом, ни сердцем. И разорвав с коммунистической идеей, отторгнув ее от себя самого, он, по внутренней логике и цельности своего характера, страстно желал ее ниспровержения и в востребовавшей его, и доверившейся ему стране...

Ельцин, без сомнения, являл собою образ правителя харизматического и авторитарного. Ему нравились помпезность, пышные, тяжеловесные «византийские» церемонии и приемы. Он любил величаво покрасоваться на них. Как любил время от времени устраивать внезапные и принародные выволочки кому-нибудь из своих присных... Не зря прозвище «царь Борис», данное ему журналистами, крепко, и, верно, навсегда пристало к нему... «Выше меня - один Бог!» - проговорился он раз. И в этих словах обнаружилось и выявило себя самосознание самодержца; не «обыкновенного», хотя и главного должностного лица демократического государства.

Историю, свою роль и свое место в ней Ельцин вообще чувствовал очень сильно и глубоко. И свое президентство он понимал как миссию и служение. Как историческое поприще. Он был именно историческою личностью. Притом, личностью живою и богатою. И в своих слабостях, и в своем величии. Это резко отличало и выделяло его из всех его расчетливых и прагматичных соратников. В этом смысле, он был на несколько голов выше их. И потому страшно одинок...

Не редко «историзм» Ельцина шел в ущерб неотложным и насущным, но текущим, повседневным государственным делам. Однако он же и многократно выручал Ельцина, позволяя ему в критические для страны моменты одним волевым усилением решать в свою и ее, страны, пользу уже было безнадежно проигранные им ситуации. Исторический стратег более, чем политический тактик, Ельцин, за время президентства, не потерпел, по существу, ни одного крупного политического поражения... Его феноменальная, многих поражавшая способность предугадывать и предвидеть, его особенная, знаменитая интуиция и происходили, собственно, от его исторического чутья.

За последнее время мало кто не упрекнул президента в его будто бы патологической одержимости похотью власти. Досрочно сложив с себя полномочия, Ельцин, тем самым, опрокинул эти обвинения. Его уход из Кремля был столь же впечатляющим и поразительным, как и его приход. То был шаг мужественный и одновременно хорошо рассчитанный. В высшем смысле - исторический. И, в некотором роде, нравственно и художественно совершенный. Если учесть и точно выбранный для него момент - канун нового, порубежного 2000 года, и извинения, которые он публично принес народу за неисполненные им обещания... Преждевременно отправляясь в отставку, Ельцин радел не столько о Путине, как о своем преемнике, сколько о самой России, ее будущем. Покинув политическую сцену непобежденным и с большим достоинством, он добровольно передал власть в более или менее верные и единственно надежные, как ему казалось, руки. Иная тема - ведомо ли было ему до конца и ведомо ли нам самим, какими впоследствии могут эти руки оказаться?..

Положительно, есть в правлении Ельцина большая историческая недосказанность... Господь судил ему начать. Положить фундамент возрождения России. Но ему не суждено, не дано было это возрождение довершить. В том плане, в каком это зависело от самого Ельцина, причин было несколько. И основная из них - отказ от исчерпывающей, всеобъемлющей декоммунизации. Разрушив верхушку коммунистического айсберга, сокрушив наиболее отвратительные и зловещие его учреждения, Ельцин так и не уничтожил его глубинной части. Не удалил его метастазирующие корни. Не запретил саму преступную коммунистическую организацию, позволив ей собрать и сплотить вокруг себя силы, отчаянно противящиеся любым реформам, всеми неправдами противостоящие новому конституционному строю изнутри его. Не смея отступить от буквы демократии, президент пренебрег ее духом, выраженным в словах: «нет свободы врагам свободы».

Политический фон, сопутствовавший восхождению Путина к высотам власти, возрастанию и закреплению его популярности, был для него более чем благоприятным. И определялся тремя первостепенными, важнейшими событиями, тремя хорошо известными обстоятельствами.

Небольшим подъемом российской экономики, обозначившимся вскоре после финансового кризиса 98-го года и девальвации рубля. Подъемом столь же отрадным, сколь и эфемерным, хрупким, зависящим от множества внешних причин - главным образом от мировых цен на нефть.

Упадком и вырождением, без исключения, всех прежних демократических, либеральных и центристских партий и движений.

Как-то забылось, что организация «Союза» сильно запоздала. Что политика в стране уже не совсем та, что прежде. А кумиры и герои пожухли, выцвели и скукожились. Порастратили прошлое политическое влияние на текущие государственные дела. Потеряли внятную перспективу на будущее... К тому же и единогласия, и единодушия оказалось в «Союзе» куда меньше ожидаемых. В декларациях и «заявлениях» общего свойства (идеалы, принципы, «права человека») они сохранялись. По многим же конкретным и принципиальным вопросам позиции и взгляды участников не раз расходились. Случалось, и кардинально... И по чеченской войне, и в отношении поддержки кандидатуры Путина на президентство...

Когда первая часть настоящей статьи находилась уже в печати, а вторая в рукописи была почти завершена, из Германии 5 апреля пришла скорбная весть о скоропостижной кончине замечательной подвижницы и просветителя, главного редактора парижской (а с недавнего времени и московской) газеты «Русская мысль» Ирины Алексеевны Иловайской - Альберти; человека, с которым меня связывали несколько лет дружбы и совместной работы и которому я, во всех отношениях, многим обязан.

Простите за все, Ирина Алексеевна. Вечная Вам память!