Для французов, опьянявших себя памятью о революции, под звуки славной "Марсельезы", такой взгляд – что холодный душ.

Жёсткой критике подверглась и наполеоновская, эпопея, ставшая естественным продолжением революции. Безумные походы, тоже совершавшиеся под звуки "Марсельезы", в итоге ничего не дали Франции, вернувшейся к своим дореволюционным границам; напротив, они высосали из неё все соки. Пытаясь заглотить остальную Европу, страна надорвалась и стала незаметно сползать к уровню второстепенной державы (что стало очевидным полвека спустя, когда французскую армию легко разбили пруссаки).

Повторю, однако, что "новый взгляд" на революцию и ее наполеоновское продолжение остаётся достоянием главным образом академических кругов; в толщу нации он ещё, судя по всему, проникает слабо. Будет ли он распространяться дальше? Скорее всего, да.

Но и в этом случае французы вряд ли окажутся от "Марсельезы". Потому что в революции, которую она, символизирует, была, несомненно, и своя правда. Она была в блестящих тирадах героя Бомарше (чью пьесу Наполеон назвал "революцией уже в действии"), и во всеобщем одушевлении, какое вызвал в стране созыв Генеральных штатов, и скрижалях "Декларации прав человека и гражданина", великого документа, оказавшего мощное воздействие на весь последующий ход европейской истории. И то, что ветер обновления переменился потом на "чёрный ветер" слепого буйства, не отменяет того, что обновление было объективно необходимо и что его хотело подавляющее большинство французов.

И с наполеоновской эпопеей не так всё просто. Череда звонких побед, одержанных в те поры французским оружием, льстит национальному самолюбию, как льстила бы она любому другому национальному самолюбию; тем более что в тогдашних войнах был ещё романтический, поэтический элемент, позднее практически исчезнувший. И демоническая фигура человека в сером походном сюртуке, воспетая (правда, лишь посмертно, что тоже не случайно) всеми великими поэтами Европы, которым довелось быть его современниками, и впредь будет "обаять" многих французов и не только их. Нельзя ко всему подходить с меркой практической пользы-выгоды.

Есть ещё одно обстоятельство в пользу "Марсельезы", на сей раз относящееся не к тому, что она символизирует, но к ней самой, – это действительно великая музыка. Представить только: 1792 г., ещё Бетховен не зазвучал по-настоящему, и вдруг – такой прорыв в следующий век! Впрочем, лучше того, что написал об этом Стефан Цвейг в "Гении одной ночи", всё равно не скажешь.

Что в "Марсельезе" плохо, это то, что в неё впечаталась односторонность пламенных революционеров 92 г. На определённом её этапе революция порвала с прошлым и принялась выхаживать "деревья свободы", подрезав их христианские корни; тем самым она расколола общество на левых, которые "смотрят вперёд", и правых, которые "смотрят в прошлое" (то столь глубокий раскол вовсе не был неизбежен, показывает опыт Англии и англоязычной Америки). "Марсельеза" осталась свидетельством этого великого недоразумения.

Выдающийся французский историк Марк Блок писал: "Две категории Французов никогда не поймут истории Франции: те, кого не волнует память о коронации в Реймсе, и те, кто без трепета читает о празднике Федерации". (В Реймсе традиционно короновались французские короли, а праздник Федерации, отмечавшийся 14 июля 1790 года, был праздником демократии и национального единения). Увы, подавляющее большинство французов (если считать сколько-нибудь мыслящих людей и не считать растущее число тех, кто глубоко равнодушен к собственной истории) и сегодня относится к одной из этих двух категорий; при явном перевесе первой категории. Национальное сознание остаётся в этом смысле расколотым.

Между прочим, Жозеф Руже де Лиль не был, как это принято считать, "гением одной ночи". Была другая ночь, или другие ночи, – много лет спустя, когда у него поменялось умонастроение, – в продолжение которых он написал другую песню, тоже, говорят, замечательную (мне до сих пор не привелось её слышать), "Умереть за отчизну", ставшую гимном французских монархистов. Как видим, трещина, расколовшая национальное сознание, прошла через сердце самого автора "Марсельезы".

Русскую революцию называют "дочерью" Французской, для чего, конечно, есть основания. Революционеры разных цветов и оттенков во многих случаях сознательно равнялись на французские примеры, и даже в тех случаях, когда не равнялись, выходило похоже. Главное, что объединяет две революции, – истерический радикализм, во Франции набиравший силу в продолжение первого года-двух, а у нас взявший верх фактически с самого начала.

Но в этом и отличие. В России процесс обновления шёл в рамках существующих государственных структур и ни у кого, наверное, не вызывает сомнения, что после окончания европейской войны он только ускорился бы. Революция означала срыв всех позитивных процессов и такой "рывок в будущее", который предопределил последующее возвращение в глухое и уже полузабытое прошлое. У французов в их революции было изначально определённое величие духа, искавшее поддержки в тенях Цинцинната и Катона. А Русская революция началась, как писал Дон-Аминадо, "от товарного вагона" (40 человек, 8 лошадей), ставшего разносчиком новой пугачёвщины; и выдвинутый большевиками абстрактный идеал всеобщего братства двуногих на практике означал лишь всеобщее свинство, в котором захлебнулись, в конечном счёте, и те подвижнические элементы, которые ещё сохранялись в революционном движении.

Да и откуда ей было взяться? Большевики могли навязать свою власть стране, но не могли заставить её петь. "За их случайною победой// Роился сумрак гробовой" (я позволил себе перевести в прошедшее время строчки Блока, относящиеся, разумеется, к совсем другому предмету). Были, конечно, в русской революции, если брать её метафизический план, некие прикосновения к потустороннему, но это не те прикосновения, из которых рождаются песни.

Могут возразить: разве мало сложено песен о тех "огненных годах"? Песен много и среди них есть замечательные (в романе В. Аксёнова "Остров Крым" даже бывшие белогвардейцы подтягивают какую-то из них, если не ошибаюсь, "Катюшу"), но почти все они созданы в 30 гг; это не песни революции и гражданской войны, но песни о революции и гражданской войне, что совсем другое дело. Народное око долго присматривалось к новой колченогой власти и, в конце концов, смирилось с её неизбежностью и связало с нею надежды на лучшую жизнь – тогда и прорвалась песенная стихия, задним числом опоэтизировавшая красных и их победу в гражданской войне.

Смириться, как это казалось, было тем легче, что исподволь менялась сама власть, демонстрировавшая многие признаки реставрации, хотя бы и дурной. В значительной мере оправдались предчувствия тех, кто ждал развития событий в России по французскому варианту, то есть перехода революции в стадию бонапартизма (его ждали все во всех лагерях, кто с надеждой, кто с опасением). Только это получился очень своеобразный бонапартизм. Вообразим, что во Франции пришли бы к власти, да на целых семьдесят лет, парижские и лионские "бешеные" образца 1793 г., которые с течением лет переродились бы в государственников с имперскими претензиями. Вот что-то подобное произошло в России.

Совершенно очевидно советский режим роднит с режимом первого из Бонапартов безумная внешняя политика, стремление покорить мир. С тем же или, скорее, ещё худшим результатом: Россия глубоко надорвалась и стала даже не сползать, как Франция, но почти мгновенно "провалилась" до уровня второстепенной (а по некоторым признакам даже третьестепенной) державы.

"Вечно вчерашние" любят козырять победой, одержанной в великой войне. Победу не отнимешь; основания для национальной гордости здесь есть. Но идея сопротивления захватчикам, одушевившая "советских людей", была мало связана с существующим режимом и господствующей идеологией: народ просто защищал своё "тело", своё место в мире. И сила сопротивления в большой мере обязана дореволюционным накоплениям, так сказать, психологического порядка (в некоторой степени сходным образом наполеоновские победы, как считают французские историки, были, в сущности, тратой сил, накопленных при старом порядке). Заслуга режима здесь более чем скромная, зато вины его необъятны. Когда говорят о победе, я постоянно вспоминаю день 24 июня, Парад победы: тот, "назначенный" быть радостным день испортил дождь. Небо плакало – о невероятных жертвах, понесённых в войне, о глупости руководства, которое эти жертвы допустило, вообще допустило такую войну.

Зато режим несёт всю ответственность за зло, какое советская армия принесла другим народам, включая те, которые она однажды освободила от нацизма. Наполеоновская армия, как это хорошо известно, несла другим народам не только французское господство, но также и действительно прогрессивные преобразования, многие из которых удержались после ухода французов. Ничего такого нельзя сказать о советских.

"Патриотическая песнь" Глинки, никогда раньше не бывшая гимном, гораздо больше соответствовала нынешнему положению вещей. Разумеется, в ней тоже есть исторически обусловленное "смысловое тело", но оно – подвижное и не проясненное. Отсутствие слов как раз составляло достоинство "Патриотической песни", а отнюдь не недостаток её, как многие считали; гимн пока должен оставаться "немым". Увы, Глинка почему-то не пришёлся ко двору.

Предвижу трудные отношения между трехцветным флагом и двуглавым орлом с одной стороны и гимном Александрова с другой. Французы, между прочим, никогда не допускали такого безвкусного смешения символов. Государство, объявившее себя наследником революции, всегда твердо держалось её символов; "белые" – оставались при своих. Напомню, что осенью 1873 г. граф Шамбор (внук Карла X, последнего Бурбона на троне, если не считать Орлеанской ветви) отказался въехать в распахнутые было перед ним ворота Тюильрийского дворца, ибо нашёл неприемлемыми выдвинутые условия – принять триколор (там это знамя революции; в королевской Франции знамя было другое – белое с золотыми лилиями) и "Марсельезу". Если бы не проявленная им принципиальность, кто знает, может быть, до сих пор Бурбоны оставались бы на французском троне. Кстати, этот эпизод кое-что говорит и о важности символов.