“Пролетный гусь”* [^* Виктор Астафьев. – Пролетный гусь. Рассказ, "Новый мир", 2001, № 1] уже второй рассказ Виктора Астафьева, трагическим эпилогом которого становится самоубийство. Первый – “Людочка” (1989 г.). Несмышленая девчонка, которую вышвырнули в бурное житейское многолюдье без руля и ветрил, накладывает на себя руки потому, что похотливо изнасилованная прыщавым подонком, страшится бесчестья, каким грозят ей уличные пересуды. В новом рассказе то же делает фронтовичка Марина, прошедшая крестный путь войны медицинской сестрой, а в коловерти неустроенных послевоенных лет увидевшая себя беспомощной рыбешкой, затертой, "будто льдом в ледоход". Приняв роковое решение, она разглядывает на выцветшем фронтовом фото девушку, в которой "не вдруг узнала себя. Конечно, фотографии свойственно приукрашивать все, в том числе и человека, но все же ничего деваха была, глаза открытые, голубые... губы улыбчивые или, как в романах пишут, чувственные, нос ровненький, не маленький и не большой, прическа бигуди взбодрена и волнисто, гордо откинута вбок и назад. Она никогда не вздыхала о прошлом, не жалела себя и своей молодости, никому не жаловалась на жизнь, но тут вдруг тихо и как-то само собой заплакалось, и уж не утихали слезы, текли и текли, что березовый сок, пока она перебирала фотографии и бросала их в печку. Труднее всего было с прошлогодней фотографией, на которой сняты они были трое. Марина с полузаплетенной косой и в новом платье у тумбочки с искусственными цветами, Данила, сидящий на стуле, на коленях у него Арканя, лупится глазенками в аппарат, ждет, когда из него птичка вылетит, как дядя-фотограф обещал".

Горькие слезы по не слаженной после победы, а теперь и вовсе разбитой женской доле уподоблены березовому соку. По астафьевски глубинное, многозначное, емкое слово светится и прямым образным, и множеством метафорически сокрытых смыслов, вызывающих в читательской памяти поток ассоциативных сцеплений. Вплоть – помните? – до "И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком". Поскаредничала, не напоила, довела до петли. И, толкая в пропасть, не попыталась удержать хоть на краешке...

В новых главах из книги очерков изгнания "Угодило зернышко промеж двух жерновов" /"Новый мир", 2000, № 12/ Александр Солженицын рассуждает об открывшемся ему "понимании земной жизни как ступени развития жизни бесконечной. Я и давно уже так понимал и писал, что цель земной жизни – окончить ее нравственно более высоким, чем начал. Однако цель духовного развития не простирается ли и за земную грань?". В русле таких раздумий высказана и мысль о греховности самоубийства. Почему оно "такой великий грех"? Потому, отвечает писатель, что “это – добровольный срыв развития, отталкиванье Божьей руки”.

В общем, и целом он прав. А в приближении к каждой отдельно взятой несчастной судьбе, нелегко и не просто подверстываемой под некий общий знаменатель? И как быть при таком одном на всех знаменателе с Мариной, чья незадавшаяся жизнь, обрубив все начала и концы, связующие с миром, не оставила иного выхода? Даже такого малого задела, как еще безотрадней впрячься в лямку жестокой судьбы, послушно, безропотно тянуть, волочь ее при запредельном напряжении сил. Нет больше никаких сил у одинокой, без кола и двора, женщины, все до донышка исчерпала со смертью сначала сынишки, как хрупкая свечечка на промозглом ветру, зачахшего от скудной, едва|ли не впроголодь, еды и бытового неуюта, а следом – мужа, сгоревшего в неустройстве и разоре жизни от скоротечной, как говорилось в ту пору, чахотки, которую ныне называют по-научному прогрессирующим туберкулезом.

Как и Марина, ее "чудушко" Данила тоже из тех солдат-победителей, до которых великой державе нет после войны никакого дела. Как, впрочем, не было и в войну, когда, вспоминает он недавнее боевое прошлое, “положили тыщи тыщ русских людей. Не жалели их в начале войны, в конце ими тоже никто не дорожил”. Не до них было в боях на Куршской косе, которую, доходит Данила сметливым солдатским умом, "и брать не надо было, только заблокировать – и все, немцы б сами сдались". Не до них стало и в послевоенном приуральском городке Чуфырино, неспособном приютить бедолаг-победителей хотя бы в железнодорожном общежитии. Единственное благодеяние, на какое расщедривается власть, да и то по доброй воле школьного директора, – предложенная непритульной Марине кладовка, отгороженная “под второй лестницей с забитым запасным противопожарным выходом… скорее загончик с оконцем в тетрадный лист величиною, выходящим на захламленный задний двор”. Поневоле вспомнишь отчаянный выкрик Данилы: “Да не научены, не умеем мы жить!”. И найдешь, зыбкое утешение в том, что, придя, наконец, к ним, соединясь с ними под одним могильным холмом, "вместе дружно и не тесно, может, и теплее будет на другом свете, приветливее, чем на этом, давно проклятом и всеми ветрами продутом"…

Отчужденную, но вездесущую власть, как мельничные жернова, перемалывающую людские судьбы громадьем пятилетних планов, представляет в рассказе хваткая чета Мукомоловых. В войну – политотдедьцев, которые, “ближе двадцати километров к боевым позициям не приближались”, после войны – заводских парткомовцев, которым светит престижная горкомовская карьера. “Неужели... не понимают, что путались в ногах воюющих, теперь вот путаются в ногах работающих людей, мешают им нормально жить и трудиться?”. Нет, не дано такое по-народному здравое понимание собственной никчемности супругам Мукомоловым, с "кучей добра" – трофейного! – нагрянувшим в чуфыринскую нищету. "Румяные, пригожие, на дворян похожие и с дворянскими, пусть пока еще и коряво выглядевшими, привычками и манерами", они самонадеянно мнят себя стержневой осью, надежной опорой если не всей страны, то для разбега хотя бы захолустного Чуфырино…

Точно датируя время действия рассказа, Виктор Астафьев завершает его нарочито сухой строкой: “Шел одна тысяча девятьсот сорок девятый год”. Год, прибавивший новые тысячи жизней к тем 60 миллионам, которыми оплачены почти три четверти века существования советской власти. Входят ли в это общепризнанное число жертв большевицкого тоталитаризма три загубленные, со смертным исходом судьбы, которые оплакивает Виктор Астафьев, воплощая в них множество похожих судеб победителей закордонного зла гитлеровского нацизма, побежденных отечественным злом сталинского социализма? Должны войти! Невзирая на то, что к пущей досаде доживающих свой век и новорожденных сталинистов цифра 60.000.000 при этом значительно возрастет.

Но – ничего не поделаешь: как бы ни было много охотников перечить истории, становиться поперек ей, запретить ее истины, отменить уроки никому не по силам. Зло, как ни определяй его политически и социологически, всегда и только зло. В любой идеологической упаковке, саморекламной обертке. Как и любая диктаторская власть в любом неправовом государстве чужда и враждебна людям, потому что видит в них не граждан, а подданных, которые составляют не народ, а население.

Новый рассказ Виктора Астафьева об этом. О всесокрушающем молохе государства, беспощадно изматывающего народ не мытьем, так катаньем, истребляющего его и войной, и миром…