Мы внимательно приглядываемся друг к другу. Он, сидя в камере изолятора ФСБ, слышал обо мне немного. Я, бросившись на его защиту, знал о нем немногим больше. Зато хорошо знал его тестя, вице-адмирала Евгения Чернова, верил жене Александра - Татьяне. Для меня в том феврале наступил момент истины. И я сделал свой выбор. Позади было горчайшее расставание с любимой газетой "Час пик", перешедшей под контроль ФСБ. Я знал, что с первого января стану безработным, контракт со мной "Московские новости" решили не продлевать. В кармане лежала повестка в суд. После моей статьи в "Часе пик" "Дело Александра Никитина: ФСБ решила заткнуть рот экологам" адмирал Ерофеев решил, что я попрал его честь и достоинство. В январе меня ожидал суд...

Поначалу разговор с Александром буксует. Но вдруг выясняется, что мы – земляки. Его мама живет в Виннице, он сам часто бывал в моем родном Львове, и очень может быть, что в одном и том же пивбаре "Под башней" мы пили горькое львовское пиво. И мы с наслаждением начинаем "балакать" на украинском. А уж потом говорим о докладе "Беллуны", ржавеющих атомных субмаринах, текущих бетонных хранилищах.

Крутится кассета в диктофоне. За спиной у Никитина окно, и меня не покидает ощущение, что сквозь стекло нас рассматривает огромный, ледяной, недремлющий глаз. Интересно, сколько "жучков" завелось в квартире "узника совести"?

- А ты не думай об этом, - говорит он, - иначе свихнуться можно. Я не делал ничего противозаконного, тайного. Пусть они прячутся и подглядывают. Мы действуем совершенно открыто.

Я жадно расспрашиваю о работе в "Беллуне", что бы он сделал для радиационной безопасности Кольского полуострова в первую очередь, если бы Запад выделил миллионы долларов. Удивляюсь, почему именно глава об авариях и катастрофах атомных подлодок вызвала у ФСБ такое бешенство. Какие тут могут быть секреты, весь мир это знает давным-давно, печаталось все в газетах, книгах, журналах.

- А ты где-нибудь видел официально изданный в правительственной газете список этих аварий и катастроф? – отвечает он вопросом на вопрос. – Не видел! Десятки тысяч офицеров и матросов служили на атомных субмаринах, попадали в аварии, облучились. Высокие дозы "хватали" и ремонтники. После распада СССР они стали "чужими", потому что живут на Украине, в Белоруссии, Молдавии. И теперь, когда начались спровоцированные облучением тяжелейшие болезни, на лечение которых нужны большие деньги, они пишут в наше Министерство обороны, звонят, умоляют, – дайте справку, что я служил на той самой лодке, вы ведь знаете, что была авария, помогите, я ведь честно служил нашей великой родине. А в ответ – тишина. Сколько горемык умерло, так и не дождавшись никакой помощи. Даже граждане России годами добиваются такой справки. А без нее не выдадут удостоверение ветерана подразделений особого риска. Поэтому мы должны сделать все для того, чтобы Россия напечатала официально список всех этих аварий в "Российской газете". Это положено сделать по Закону о государственной тайне. Не должны засекречиваться ни аварии, ни катастрофы, ни льготы, которые пострадавшим полагаются от государства.

13 января 1997 года, тесный зал № 8 Куйбышевского районного суда Санкт-Петербурга. Судья Елена Селезнева рассматривает иск командующего Северным флотом ко мне, вице-адмиралу Чернову и АОЗТ "Издательский Дом "Час пик". Процесс закрытый – коллег-журналистов милиция из зала удалила. Судья не скрывает своего раздражения происходящим, на лице застыло выражение: как же мне эти бумагомараки надоели. Ей очень не повезло с участком, - на нем расположены многие питерские газеты. Ей явно хочется побыстрее закончить дело в пользу Ерофеева. Иск адмирала к тому же изобилует эпизодами, которые сулят судье сплошные неприятности. Тут тебе и две катастрофы атомных подводных лодок, причем одна из них – известный "Комсомолец", и скандальное "дело Александра Никитина".

Ерофеев, несмотря на очень уязвленные честь и достоинство, в суд не прибыл. Это у него давно отработанный прием. Когда в 1984-м судили командира подводной лодки К – 429 Николая Суворова, которого именно он - Ерофеев выгнал в море на неисправной субмарине, бравый контр-адмирал расстарался все время судебного процесса быть в море. Чтоб фамилия ни разу на судебном процессе упомянута не была.

Уроки того процесса Ерофеев учел и нанял отличного адвоката. Илья Бейдерман необычайно красноречив, напорист до наглости, отличный психолог. Он заметно переигрывал нашего адвоката Виктора Дроздова, бывшего подводника, не успевшего набраться опыта ведения процессов.

В своем исковом заявлении адмирал Ерофеев утверждал, что никогда не был знаком с Александром Никитиным и никаких указаний подчиненным провести экспертизу доклада "Беллуны" не давал. Что никакой вины в гибели подводной лодки К-429 за ним нет, лодка была абсолютно исправна, во всем виноват Суворов. А любые заявления о виновности тех или иных лиц в тяжелой аварии "Комсомольца" – попытка увести от ответственности тех, кто фактически причастен к этой катастрофе. С меня за клевету адмирал требовал взыскать 25 миллионов рублей, с Евгения Чернова - 50. А от газеты "Час пик" требовалась самая малость - опубликовать опровержение. Я знал, что поначалу-то Ерофеев намеревался слупить с "Часа пик" 500 миллионов. Но тут он сильно погорячился. Редактором "Часа пик" была Наталья Черкесова, жена директора УФСБ по Петербургу и Ленинградской области генерал-лейтенанта Виктора Черкесова. Адмиралу разъяснили - он умерил аппетит.

8 раз мы в своих ходатайствах просили суд привлечь в качестве свидетелей Александра Никитина, Николая Суворова, Дмитрия Романова, бывшего заместителя главного конструктора "Комсомольца", бывшего мичмана Василия Геращенко, уцелевшего во время гибели этой лодки. 8 раз судья наши ходатайства отклоняла. Бейдерман и Пыж настаивали на том, что обсуждать технические детали незачем. В перерывах я видел, как нервно меряет шагами Никитин лестничную площадку перед залом № 8. Прошло чуть больше месяца после его выхода на свободу, еще свежи были в памяти тюремные стены. Даже неунывающий Суворов, обычно улыбчивый, стоял, понурившись. Для него тот давний суд в казарме воинской части на Камчатке, где дали ему 10 лет, был словно вчера.

Нет, не хотела судья Елена Селезнева свидетелей слушать. Я не знал тогда, что действует она строго по указаниям адмирала Ерофеева, приславшего письмо с ценными советами.

В один из дней процесса лихой мурманский адвокат умело оскорбил Евгения Чернова, а судья и прокурор сделали вид, что ничего не заметили. И Герой Советского Союза, проводивший лодки подо льдом Арктики, не выдержал и слег в госпиталь. Тогда Бейдерман принялся за меня. Был как раз объявлен перерыв судебного заседания, и он решил потрепать нервы и мне.

- Да вы – ноль, ничто, как журналисту вам грош цена, вы ничтожный дилетант, - сверлил он меня взглядом.

И тут, к моему удивлению, за меня вступился адвокат "Часа пик" Андрей Черных и попросил не оскорблять журналиста, прослужившего в его фирме шесть лет. Бейдерман аж зашелся от злости:

- Мы же договорились, что снимаем иск на 500 миллионов, - закричал он. – А вы его защищать? Ну, держитесь…

Когда вице-адмирал Чернов поправился, процесс возобновился; мы ходатайствовали, чтобы суд истребовал приказ Главкома ВМФ о наказании Ерофеева за аварию подводной лодки К–429. Приказ был с грифом "секретно" и находился в уголовном деле о катастрофе "Комсомольца". Я потребовал, чтобы мне дали возможность с ним ознакомиться подробно. Всех удалили из зала, и я продиктовал приказ на диктофон. В нем значилось, что большая атомная подводная лодка с 8 крылатыми ракетами на борту вышла в море с неисправными аварийно-спасательными устройствами, что экипаж принимал ее наспех, а сформирован был менее чем за сутки до выхода. За все безобразия, учиненные на К-429, контр-адмиралу Ерофееву объявляется строгий выговор.

И тут в дело вступила прокурор, заявила ходатайство о передаче его в городской суд. Именно он должен рассматривать гражданские дела, связанные с государственной тайной. Суд ходатайство удовлетворил. Но до городского суда дело дошло не сразу. Потому что его затребовала ФСБ.

Из "Московских новостей" меня, как и обещали, уволили с первого января. К счастью, я нашел себе работу в газете "Вечерний Петербург", там работало много друзей. Кошки на душе при этом трудоустройстве у меня скребли изрядно. Редактора этой газеты Владимира Гронского я знал давно. Вместе работали в отделе информации газеты "Ленинградская правда". В это же время трудился там Борис Абрамович Фельд. В свое время возглавлял он отдел пропаганды этой партийной газеты, а незадолго до пенсии ему нашли синекуру – нечто вроде отдела иностранной жизни. Вся редакция знала, что он служил в СМЕРШе. Однажды он вызвал меня в свой кабинет и после всяческих комплиментов моим материалам сообщил, что уходит на пенсию, что давно работает на КГБ, помогая выявлять шпионов.

- Меня попросили, - задушевно говорил Фельд, - Боря, найди на свое место молодого способного парня. И я выбрал вас.

Я, естественно, горячо поблагодарил за такое высокое доверие, но занять место борца со шпионами отказался.

- У меня три недостатка, - сообщил я Борису Абрамовичу. – Я люблю выпить…

- Это даже хорошо, - успокоил меня Фельд, - иногда надо даже перепить агента.

- Как только выпью, меня сразу тянет к женщине, - продолжил я.

- И это ничего, - решил смершевец.

- Но как только все заканчивается, я все, как есть, рассказываю женщине, - выдал я последний козырь.

- А вот это никуда не годится, - посуровел Борис Абрамович. – Идите и никому не рассказывайте о нашем разговоре.

Через неделю стало известно, что заведующим отделом международной жизни назначен Володя Гронский. Он стал еще вальяжнее, чем прежде, часто ходил на приемы в консульства...

Вот в такую газету я и пришел. Обнадеживало то, что Гронский все же дал в декабре опубликовать интервью с Никитиным вскоре после его выхода на свободу. На первой странице и с фотографией. Может, ослабли "дружеские" узы?

Поздно ночью пятнадцатого апреля позвонила давняя знакомая Людмила Плескачева, заведующая отделом информации "Радио Балтика".

- Только что по "Голосу Америки" передали, –Никитину дали самую престижную экологическую премию Голдмана. Сможешь взять у него интервью и в восемь утра прийти к нам на радиостанцию?

Когда Александр рассказал, что это за премия, как на площадь перед театром в Сан-Франциско, где проходила церемония вручения, пришли тысячи американцев, я завизжал от радости, как мальчишка. В семь часов утра я примчался в "Вечерку", сдал заметку в пятнадцать строк о присуждении премии Никитину, а в восемь пятнадцать уже рассказывал об этом событии в прямом эфире "Радио Балтика". Последние слова, сказанные тогда мной в микрофон, были такими:

- Вручение такой престижной премии – оглушительная пощечина управлению ФСБ и лично его директору генерал-лейтенанту Виктору Черкесову.

С тех пор меня больше на этой радиостанции в эфир не выпускают...

В тот же день в Доме журналистов была пресс-конференция "Последние события в деле Никитина". Меньше всего на ней говорили о премии. Александр рассказал о том, что после выхода в свет второго доклада "Беллуны" администрация Мурманской области побывала на ядерных и радиационных объектах Северного флота. Увиденное настолько потрясло чиновников, что они тут же обратились к правительству России с требованием объявить область зоной экологического бедствия. Правительство России безмолвствует, а вот норвежское решило выделить на разгребание ядерной помойки на Кольском полуострове 150 миллионов норвежских крон. Адвокат Юрий Шмидт встревожил экологических журналистов сообщением о том, что в закон о гостайне думцы готовятся внести поправки, по которым будут засекречены все сведения, относящиеся к делящимся материалам. Это значит, что любого журналиста, написавшего о проблеме радиоактивных отходов, можно сажать.

Я написал об этой пресс-конференции материал в сто строк. Он назывался "Экологи, сушите сухари". В секретариате "Вечерки" его приняли, поставили в номер, и ничто не предвещало бури. Однако в газете ему появиться не было суждено. Редактор Гронский снял его со скандалом, топаньем ногами. Я встретил его в коридоре, он, как всегда, куда-то спешил.

- Мы не будем рупором "Беллуны", - закричал он истерично. – Я не уверен, что в деле Никитина все так ясно. А Шмидт мне лично неприятен, он обозвал меня фашистом...

Все стало на свои места: "хозяева" приказали, – Гронский исполнил.

21 апреля я подал заявление об уходе на журналистской летучке. И сказал:

- Две газеты этого города не напечатали материал с пресс-конференции об этом событии. "Час пик", которым руководит Наталья Черкесова. И наша. Вывод можете сделать сами.

27 мая начался процесс в городском суде. Его вела судья Татьяна Гунько. Та самая Гунько, которая в январе 1994 года быстро установила, что четыре адмирала во главе с Ерофеевым оклеветали Евгения Чернова. Опять витийствовал Бейдерман и, как чертик из коробочки, вскакивал капитан I ранга Пыж. Он из начальников пресс-центра Северного флота вырос до заведующего кафедрой Военно-морской академии. Верная служба приносила свои плоды.

Бейдерман сдержал слово. Ерофеев изменил свои исковые требования. С меня он требовал все те же 25 миллионов, с Евгения Чернова – лишь один рубль, а вот газета "Час пик" должна была выложить сто миллионов. Тут, кстати, они здорово просчитались, потому что адвокат газеты Андрей Черных стал выступать на нашей стороне.

В том же 1997 году адвокат Юрий Шмидт был признан лучшим адвокатом России. А следователи ФСБ тем временем предъявили его подзащитному шестое обвинение.

В апреле 1998-го Александр Никитин получил еще одну престижную международную премию "За свободу слова". К этому времени следователи ФСБ вымучили седьмое обвинение.

26 сентября в ясный солнечный день мы хоронили капитана I ранга в отставке Николая Суворова. Он умер от рака. Ушел командир К– 429 в свое последнее плавание так и не реабилитированным. Тихо падали с берез золотые листья. Гремели прощальные залпы.

20 октября 1998 года в городском суде началось слушание дела Александра Никитина.