Конкременты - чуждые живому организму образования, возникающие в его тканях вследствие нарушения нормального развития организма. - Этот медицинский термин достоин включения в лингвистический словарь современного нам русского языка… пока не поздно. Советско-русский язык, к счастью, все еще живой организм; но как же он измучен разного рода конкрементами! Сонмище чужеродных американизмов. Доморощенный жаргон - конкремент свободы, быстро выродившейся в своеволие. Печатное, простите, дерьмо матерщины, поедаемое с аппетитом и в огромных количествах. Легализованная средствами информации уголовная “феня”... Как глубоко должно укорениться в человеке малокультурье, сколь “круто” - невежество, чтобы эти (!) желчные камни... казались жемчугом.

А ведь кажутся! Разбитные молодцы с кое-каким образованием заполонили редакции газет, радиостудии, телестудии и - па-а-ехали! эгей! раззудись, плечо! Ведущий... извините, “диджей”, конечно, “диск-жокей”, (вдумайтесь в смысл!) оседлал микрофон (?) и что-то лопочет о “русском шансу не”. Какими-то, значит, невнятными, значит, фразами, это самое, заполняет эфир, елки-палки. И гоняет, бестолочь, похабные блатные “шансу ны”, вперемежку с умнейшими, тончайшими песнями Окуджавы и Визбора. Будь жив Юрий Визбор, он бы ему - с воспитательной целью - уши надрал: за пошлость! за смешение английского жаргона с плохим французским и ужасным нижегородским! за неуважение к родному наречию! - Обязательно высек бы “наездника-недоросля”. Но друзья поэтов, близкие, почему-то молчат... словно не слышат... А ведь это тоже воспитание - только дурного вкуса, вседозволенности, неуважения к Слову и Памяти. Я отнюдь не призываю к запретам. Достаточно было бы раз, другой - в том же эфире - выставить пошлость нагишом... Умный рекламодатель увидит и – отвернется. А потребитель поймет, что похабно можно рекламировать только то, что - ужасно, никуда не годится. И не может голос Окуджавы звучать на одной волне с гнусавым “шансу ном” о “замогском Вальдемаге” - сие противно душе.

Но в названном выше приложении к тому же номеру “АиФ” на странице 10 читаем: “Режиссер завершил камерную психодраму” (здесь и далее курсив мой - 0. С.), “драматическая love story”, “исследования российского менталитета в эссе, построенном на материале отечественного кино”, “роман стал толчком к написанию сценария”, “режиссер запустился на “Ленфильме” с мелодрамой”, “обратился к пряной натуре рубежа веков”, “женщины в вечерних туалетах, тюрбанах и эгретках, прически “буби-копф” - и тому подобное малограмотное эстетство, любование собой и небрежение к русскому языку.

Чтобы даже как следует распутать даже эти… семь фраз, понадобилось бы, извините за цитату, “запуститься” на семь страниц. Что есть “камерная драма”? и возможна ли человеческая драма без психо-? love story по-русски то же самое; по-англицки звучистей? Эссе - это жанр прозы, а не кино (см. Cловарь русского языка). Понятие “российский менталитет” вообще гиль; можно исследовать мировосприятие русского, чукчи, калмыка, ингуша - каждое будет особенным, здесь не может быть тождества (в отличие от понятия “советский менталитет”). Роман, произведение прозы, не может “стать толчком к...” - лишь дать толчок чему-либо - если следовать правилам управления истинно русского языка. Например, у Салтыкова-Щедрина читаем: “Оба верили, что кредит возродит земледелие и даст толчок нашей заснувшей промышленности” (собр. соч., М., 1969, т. 8, с. 179). Наконец, немецкое слово Bubikopf (женская стрижка под мальчика), даже написанное русскими буквами, в дефисе не нуждается; а женщины в... торчащих вверх пучках перьев (“эгретках”) - это из “рубежа” каких “веков”? - Итак, на одной странице гг. редакторы опубликовали боль своего читателя - боль от издевок над родным словом, - а на другой... снова поиздевались... возможно, даже не понимая, что издеваются... и потрафляют дурному вкусу. Симптом очень опасный!

Ведь я, напомню, не выбирал худшего, а взял свежий номер газеты столичной, популярной, имеющей штатных корректоров, и процитировал статью сравнительно культурного автора. Что же говорить об изданиях и издательствах, закармливающих читателей “клубникой” да “клюквой”, отказавшихся - прибыли ради - не только от корректоров, но и от редакторов... Подобными изданиями-конкрементами полны киоски. Не замечать их? Убеждать бедного в массе своей читателя не тратиться на них? Бесполезно. Читают и будут читать. Суслово-советская пропаганда, марково-советская литература, зимянино-советская печать за многие десятилетия, аки коренистый бурьян, иссушили мозги “массового читателя” и возбудили в нем жуткий аппетит к запретным плодам. Теперь, в смутное время полуразрушенных лабиринтов лжи и мутных потоков своеволия... куцый “писатель”, издатель-прощелыга и “массовый читатель” нашли - со взаимным удовольствием - друг друга. И - “соображают на троих”... Как долго они будут “соображать”? Нам предлагают “ожидать лучших времен”: когда одни насытятся, а другие поймут, что “массовая литература” есть синоним макулатуры. В ответ напомню тревожные слова Петра Первого: “Понеже пропущение времени смерти невозвратной подобно” (С. Соловьев. “История России...” М., 1962, т. 16, с. 445).

Не сгущаю ли я краски? Русский язык и родная словесность не единожды переживали смутное время. Еще в самом начале XIX века Карамзин успокаивал просвещенных любителей чтения, почитателей Монтескье, Вольтера и Бюффона, отвергавших с презрением “вредные романы” немца Коцебу и его российского “собрата” Эмина (двадцать пять романов за девять лет! чем не Пикуль! чем не Кивинов!). “Не всякий может философствовать или ставить себя на место героев истории, - спокойно объяснял им Карамзин в “Вестнике Европы” (1802 г., № 9, ч. З). - Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только читали! И романы самые посредственные, даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. Кто пленяется “Никанором, злосчастным дворянином” (сочинение сколь плодовитого, столь же и малограмотного Матвея Комарова - 0. С.), тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора и хорошо делает, что читает сей роман: ибо без всякого сомнения чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может сильно действовать на последнего... Надобно всякому что-нибудь поближе: одному – Жан-Жака, другому - “Никанора”. Правота Карамзина объясняется эпохой. При нем грамотность в России не превышала 8 процентов (для сравнения: во Франции - 47 процентов, в Англии - 68, в Германии – 80. - См. Б. Миронов. История в цифрах. Л., 1991, с. 135), страна только училась читать. Ростками культуры из чернозема пробивались зерна, посеянные реформой Тредиаковского и Ломоносова. И что, по-моему, еще более важно! - Карамзину выпало счастье умереть за сто лет до Наркомпроса и ВЧК. При нем никто никого не загонял “стальной рукой в счастливую жизнь”. Другими словами, если язык развивается свободно, то есть подчиняясь лишь собственной исторической логике, - тогда у него хватит силы, чтобы и внешнюю агрессию одолеть, и внутреннюю хворобу.

Родное наречие выдерживало копыта орды два с половиной века, но не перестало плодоносить. Поэтичная “Задонщина” (конец XIV в.), как продолжение “Слова...”, и “Хождение за три моря...”, прототип будущей русской прозы, - были созданы во время или сразу после “ига поганых...”. А в начале XIX в. русский язык превозмог “шишковшину” - освободил себя от замшелых славянизмов и устаревшего высокого слога, - оставив и то и другое своей истории, “памятникам”. И он тем более легко расстался со многими иноземными словами, прибившимися к нашему берегу, как при Петре, так и в период галлицинации. Не прижились на русской земле ни “абшит”, ни “абшнит”, ни “адгерент”, ни “акклямация”, зато почти три века живут у нас абрис, абсолютный, авантюра, авторитет, адвокат, администратор... - и это лишь малая доля обрусевших слов на “а”.

Между сторонниками “западника” Карамзина и “партией” Шишкова шел непримиримо острый, но свободный - свободный! - спор профессионалов, в котором только “по плодам их судим о них”. Да, всякая свобода относительна, и мы знаем о тогдашней цензуре, о ссылках... Но что Третье отделение не объявляло себя третейским судьей в споре сем, не указывало, куда и в какой шеренге двигаться русскому языку - исторический факт. Сегодня уже очевидно, что Александр I и Николай I - явили себя просвещенными монархами своего времени, иначе невозможен был бы Золотой век русской литературы. В самом деле! мы видим вполне независимую от политической власти литературную полемику “архаистов”, “реалистов” и “молодых радикалов” - сложную, извилистую, - объединявшую то “германо-россов” и “русских французов” против “славян”, то “германо-россов” и “славян” против “русских французов” (подробнее об этом: Ю. Тынянов. “Архаисты и Пушкин”; А. И. Соболевский. “История русского литературного языка” и др.).

От Ильича до Ильича почти столько же лет... А число казненных, замученных, затравленных изгнанных за родное Слово известно лишь Богу... Список жертв - он и есть русская литература XX века: нива и сад родного языка. Так решайте сами, сгустил ли я краски, утверждая, что НЕЛЬЗЯ “ожидать лучших времен”, ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО. Надо срочно освобождать русский язык от конкрементов - и от тех, что обозначены в этой статье, и от тех, что были обозначены прежде (см. ж-л “Посев”, 1997, №№ 7, 8). Но не требуйте от публициста рецептов, методов излечения. Определить методы и лечить - главная задача ученых языковедов, лингвистов. Не без помощи властей предержащих, конечно.

Могу лишь напомнить, что Владимир Даль (к слову, врач) в свой Толковый словарь не включил матерных слов, а когда - после смерти Даля - это сделал Бодуэн-де-Куртенэ, общество отвергло “инициативу” профессора, замаравшего словарь; мы пользуемся изданием, подготовленным самим Далем. - Напоминаю это авторам “Толкового словаря русского языка конца XX в.” (СПб., 1998, изд-во “Фолио-Пресс”, тираж 10 000), ибо они допустили в своем словаре непотребные эвфемизмы и “феню” - “блин”, “трахаться”, “башлять”... - и ожидает их тот же конфуз, что и Бодуэна-де-Куртенэ. Авторы словно забыли, что назначение толкового словаря - не только регистрировать “состояние лексической системы”, но и предлагать слова для активного их употребления. Почему бы тогда - вместе о “блатарем” и “жмуриком” - не предложить новому поколению всю “блатную музыку”?

Наконец, сам Петр без колебаний р у с щ л (как латиняне - “латынили”) иностранные слова - и о родном языке заботясь, и о том, чтобы смысл всякого заводимого новшества понятен был. Вот лишь один пример. В библиотеке Петра имелся (анонимный?) рукописный “Лексикон вокабулам новым по алфавиту”. Слову “апоплексия” составитель “Лексикона...” дает определение: “болезнь, удес разлабление, паралижь”, вводя таким образом в определение иностранное слово. Петр вычеркивает все это и заменяет точным определением: “остановление течения крови помалу в жилах” (см. А. Смирнов, “Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху”. СПб., 1910, с. 15). Он же, Петр Первый, не терпел невежества косноязычия и высмеивал своих вельмож даже на ассамблеях, дабы дурь их каждому видна была; сановники - зная норов царя - старательно упражнялись в правописании и устной речи...

  "ПОСЕВ" 7-8-98

 posev@glasnet.ru