Стремясь к одной и той же, хоть и не общей цели, партии соперничают, стремясь получить возможно бульшую долю власти, а порой, на основе расчета, вступают во временные, хоть иногда и продолжительные коалиции.

Партийное начало как таковое проявляет себя не только в политике, но в той или иной мере повсюду, где возникает групповое соперничество, будь то в науке, искусстве, но и в экономике, где его называют "конкуренцией". Это везде борьба за господство, позволяющая партии реализовать свои интересы и взгляды, отличающиеся от взглядов соперников. В экономике оно порождает стремление к монополии; в политике - к власти.

В политике многие объединения стараются избежать обозначения "партия", не желая подчеркивать, что наподобие военных частей, они строятся на иерархической дисциплине. Они предпочитают называться "союзами", "движениями" и "блоками", неизменно стремясь воздействовать на формирование политической воли своих членов и сторонников, и создавая для этого стабильные структуры, задачи которых формулируются в четких программных высказываниях и дисциплинарных требованиях, вытекающих из идейного характера и реальных возможностей их исполнения.

Русский монархист И.А. Ильин в своей книге "О монархии и республике" пишет, что "монархическому правосознанию сквозь все века присуща склонность воспринимать и созерцать власть как начало религиозно освящённое и придающее монарху особый высший ранг, тогда как для республиканского сознания характерно вполне земное утилитарно-рассудочное понимание государственной власти".

Последнее, мне кажется, не совсем так. Никакое правосознание не может замкнуться в рамках земного утилитарно-рассудочного восприятия государственной власти. Республиканское, как и монархическое, правосознание признает стоящую над партиями государственную власть священной для всех гарантией единства государства и его законов.

В XIX веке был найден независимый от веры идеал государственного единства. Это национальная государственность. Государство должно было принадлежать единой нации, говорящей на его государственном языке, а в своих разнообразнейших взглядах примыкающей к любой из сложившихся в нем политических партий.

Пока в XVII-XIX веках господствовало представление об обществе как сумме отдельных граждан, любые общественные объединения (кроме экономических и благотворительных, разумеется) встречались неодобрительно и даже враждебно. Отцы американской революции Вашингтон, Медисон и другие, а в Англии Гоббс утверждали безусловное личное равенство граждан и считали поэтому, как мы уже отметили, создание политических партий опасным и вредным. Тем не менее, разного рода партии вырастали как вокруг примирившихся с разномыслием городских республик, так и вокруг монархических тронов.

По мере распространения демократических выборов факт, что именно партии проявили себя как силу, решающую их конечный исход и, следовательно, состав парламентов, роль партийных решений в политике становилась всё более важной.

Значение партий выросло так, что к концу XIX века они сделались решающим фактором выборов. У каждой из них сложился собственный политический профиль, отвечающий требованиям их потенциальных избирателей. Образовался целый спектр партий от крайних консерваторов до безоглядно прогрессивных сил, от монархистов до коммунистов.

Спектр этот к концу XIX века стал так богат и изменчив, что ориентироваться в нем стало трудно. Яснее и понятней оказалось более общее разделение на консерваторов и прогрессистов, которые в просторечии стали обозначаться как "правые" и "левые", смотря по местам, занимаемым на скамьях парламента. Консерваторы садились справа, прогрессисты - слева. Этот случайный признак закрепил деление любого числа партий на два стихийных основных направления.

Крупнейший русский философ Семен Людвигович Франк уже много лет спустя в эмигрантском журнале "Числа" напечатал в 1931 году большую статью под заглавием "По ту сторону правого и левого", начав её с вопросов "А что такое правое и левое? И к какому из этих двух направлений надо себя причислять, какому из них надо сочувствовать?" и отвечая: "Еще совсем недавно ответ на первый вопрос был ясен для всякого политически грамотного человека. Ответ на второй вопрос для нас, русских, тоже не вызывал сомнений до 1917, а тем более до 1905 года. Ведь "правое" - это реакция, угнетение народа, аракчеевщина, подавление свободы мысли и слова, произвол власти, "левое" - это освободительное движение, освященное именами декабристов, Белинского, Герцена, требования законности и уничтожения произвола, отмены цензуры и гонений на иноверцев, забота о нужде низших классов, сочувствие земству и суду присяжных, мечта о конституции. "Правое" есть жестокость, формализм, человеконенавистничество, высокомерие власти; "левое" - человеколюбие, сочувствие всем обиженным и оскорблённым, чувство достоинства человеческой личности, своей и чужой. Колебаний быть не могло: слишком многим у нас в России казалось, что чем левее, тем лучше".

"У всякого порядочного человека сердце бьется на левой стороне", - сказал уже в свое время в Германии Генрих Гейне. Ибо, коротко говоря, "правое" стало считаться злом, "левое" - добром.

В 1931 году, когда в эмиграции С.Л. Франк писал свою статью о правом и левом, он ошибался, думая будто "все это исчезло, провалилось в какую-то бездну небытия, испарилось как дым". Понятием "правого" и "левого" люди, вероятно, будут пользоваться и в XXI веке по той простой причине, что в нём условно выражены два основных направления, на которые удобно делить всё множество существующих партий.

Характеристики этих двух направлений пристрастны. Они родятся у левых из убеждения, будто правые с их привязанностью к наследию прошлого обречены на исчезновение.

Вера в прогресс жива и сегодня. Она - следствие наукопоклонства, заменившего поклонение Богу поклонением научным доказательствам с мистическим пониманием Природы. Для него лошади в диком виде, пожалуй, и созданы Богом (хоть лучше было бы сказать "саморазвитием Природы"), а автомобили, телефоны и вся прочая техника - самим человеком. Человек могуч и умен, и уверенно ведет человечество к всеобщему счастью.

Когда к 1900 году чуть ли не все монархи завели у себя парламенты, некий Политик во втором из "Трех разговоров" Владимира Соловьева уверяет своих слушателей, будто объединение европейских наций в общей культурной жизни значит, что "военный период истории закончился... Замечательно, что параллельно потере своего практического смысла, война теряет, хотя и медленно, свой мистический ореол". На рубеже XIX - XX вв. этот "Политик" думал, что сила единоличной власти будет и дальше уменьшаться, а значение парламентов с их партиями и голосованиями неуклонно расти.

Повсюду безоговорочным признанием "Декларации прав человека и гражданина" от 26 августа 1789 года и ныне определяется характер правления государством, источник суверенитета которого, как отмечено в той же декларации, заложен в нации. Это ставит парламент над правительством, законодательные инициативы которого могут быть им приняты или отвергнуты в зависимости от суждений большинства составляющих его партий. Ключ от управления государством со всеми его средствами и органами оказывается в руках именно этого большинства.

Вспомним, что уже до войны, к началу XX века политических партий стало избыточно много, что среди них, как и ныне, встречаются и гиганты, и карлики, но по самой своей природе партии служат решающей ареной публичной политической мысли, а, если хотите, воли народа. Каждая политическая группа спешит поэтому изложить свои взгляды, объявить себя партией, а, если сможет, получить себе место в парламенте и отстроить себе собственную идеологию.

Окрылённые либеральной терпимостью, эти парламенты посчитали своим долгом принимать любых депутатов, получивших должное число избирательных голосов, к какой бы партии они ни принадлежали, и дать им место на своих скамьях.

Ну, а когда их больше? К тому же когда самая многочисленная партия, составляя правительство, не имеет абсолютного большинства в парламенте и вынуждена, войдя в коалицию, дать в правительстве место представителям других партий, разделяющих не все её требования? Ведь в случае несогласия хотя бы одного из участников коалиции с тем или иным спорным решением, правительству приходится либо уступить, либо потерять большинство в парламенте и выйти в отставку. Эта процедура называется правительственным кризисом, приостанавливающим деятельность, а затем изменяющим состав и курс правительства со всеми вытекающими из этого последствиями.

От прочности коалиций напрямую зависит прочность правительств. Власть большинства, оставаясь основой демократии, едва окончилась война, снова стала властью соперничающих политических партий. Они стали делить ее между собой, вступая в сделки и создавая коалиции. Это сопровождалось трудностями в решении спорных вопросов, что вело к частой смене правительств и к невозможности воспрепятствовать вхождению в них недемократических партий. Демократы не могли отказать кому бы то ни было в праве распространять свои взгляды, участвовать в выборах и наращивать свою популярность среди людей, недовольных существующим строем.

Неужели демократия обречена на терпимость даже в отношении своих врагов, а, по словам Платона, в конечном счете, строится на признании "равенства заведомо неравных граждан"? Отвечаю - "да, обречена", уже потому, что ей противопоказано иметь собственные взгляды, и потому, что демократическое правительство всего лишь исполнитель воли избранных народом представителей в парламенте, в котором заседают на равных правах, как сторонники, так и противники демократических начал.

Не приходится удивляться, что во всех государствах разные люди мыслят по-разному. Что в политической жизни образуются партии, и что во всех парламентах соответственно формируются фракции, а при голосованиях знатоки парламента нередко наперед знают, кто и как будет голосовать.

Парламент, состоящий из избранных народом депутатов, уже в XIX веке стал многопартийным. Власть большинства в нем, оставаясь фундаментом демократии, в послевоенное время стала властью соперничающих партий, запретить которые значило бы запретить свободу выражения любых, в том числе и антидемократических взглядов. Ведь собственных взглядов у демократии нет и в ее парламенте на равных основаниях выражаются любые взгляды всех без исключения избранных в него депутатов. Разномыслие же выражается при этом политическими партиями, из которых и складывается большинство и меньшинство членов парламента, голосующих, как правило, в согласии с убеждениями партий, к которым они принадлежат.

Надежды на устойчивое внутригосударственное согласие не оправдались. Попытки вручить государственную власть безукоризненной демократии и все решать путем переговоров повлекли за собой разочарование в ее благотворности. Наблюдая её все снова повторяющиеся кризисы и бесплодность принимаемых ею компромиссных решений, избиратели почувствовали потребность в более устойчивом и властном управлении и стали отдавать свои голоса сулящим его недемократическим партиям. Их обещания навести, наконец, порядок и удовлетворить наболевшие требования народа находили всё больше сторонников, склонных критиковать слабости демократии и готовых опереться на насилие в политической жизни.

В послевоенной Европе 1918-1940 годов таких направлений проявилось два: коммунистическое и националистическое. Коммунисты в то время мыслили в интернациональных понятиях и охотно принимали всякого рода поддержку и финансирование, а следовательно, поддавались и руководству из Москвы, за что на них смотрели косо. Националисты, напротив, держались настороже, избегая какого бы то ни было чужого влияния и, разумеется, враждовали с коммунистами.

Политический опыт Европы между двумя мировыми войнами, за исключением Великобритании и США, сохранивших свой довоенный строй, показал, что безупречная терпимость безупречной демократии мешает устойчивому и целеустремленному управлению государством.

Нужно ли здесь рассказывать, как в России в феврале 1917 года у царя под аплодисменты всех его европейских союзников переняло власть хоть и временное, но всеми силами стремившееся соблюсти и дух и все правила либеральной демократии правительство, и как в октябре того же года в ней воцарились большевики, назвавшие свою диктатуру "диктатурой рабочего класса", а свой режим не только советским и социалистическим, но и самым демократическим в мире, а главное, интернациональным!

В Западной Европе дело пошло иначе. В ней влияние националистических партий с вождями во главе год от года росло и укреплялось во время войны, а в первой половине XX века стало чуть ли не решающей силой на выборах. Личная популярность, разумеется, имела при этом немалое значение, но шансы зависели и от того, какую поддержку партия сможет оказать своему вождю.

Все это началось с Италии, в которой глава партии фашистов бывший социалист Бенито Муссолини в результате своего "марша на Рим" в 1922 году ввёл однопартийный режим национального корпоративизма и стал именоваться "вождём", по-итальянски - "дуче". Всеобщее избирательное право было отменено им, однако, только в 1928 году. Вместо него 400 депутатов из предложенных различными корпорациями кандидатов стали избираться напрямую Великим Фашистским Советом. Частная собственность была сохранена, но хозяйством страны в целом управлял Национальный Совет Корпораций. Возглавляющее мировое католичество миниатюрное государство Ватикан Муссолини признал независимым и заключил с ним несколько договоров.

Так плодом терпимости европейской либеральной демократии стала угроза двух видов диктаторских режимов: интернационального коммунизма и государственного национализма, названного Муссолини "фашизмом" и направленного на развитие мощи национальной государственности за счет свободы отдельных граждан и их права создавать неподконтрольные государственной власти объединения.

Название "фашизм" послужило запущенным коммунистами ярлыком для любых националистических авторитарных а, главное, резко антикоммунистических настроений.

В различных вариантах фашизм, вслед за Италией, сделался крупнейшей политической силой в Европе и готовился перенять власть во всех демократических государствах, соперничая, в первую очередь, с коммунистами.

Недовольство демократическим управлением с его слишком частой сменой правительств, бессилием перед кризисами и неспособностью к применению уже назревших радикальных мероприятий между тем росло.

Попытки демократических парламентов искать компромиссы с врагами либеральной демократии коммунистического и националистического толка не вели к добру. И те, и другие составляли в них повсюду неспособное к коалициям, непокорное и наглое меньшинство, рвущееся не к участию, а к захвату власти.

Коммунистам это не удалось нигде, но национал-социалистам это удалось в Германии, где к началу 1930-х годов они оказались сильнейшей партией. Число их депутатов в германском рейхстаге год от года росло, и хоть по-прежнему в него избиралось много социал-демократов, но всё больше и коммунистов, и национал-социалистов, назвавших национал-социализмом свой вариант фашизма. Составлять правительства без них уже к концу 1932 года стало просто невозможно.

В январе 1933 года президент Германской республики Гинденбург под давлением участников закулисной сделки поручил Гитлеру составить правительство. Судьба Германии была решена. Дело пошло к войне. С демократией в Германии было покончено.

 ссылка на "ПОСЕВ" обязательна