Покуда "левая оппозиция" упражняет себя в идеологической эквилибристике, увлеченно предается почвенно-этническим (и ксенофобским!) геополитическим штудиям1  и с воспаленною, взвинченною истеричностью и отчаянной настырностью понуждает Россию принять из ее рук лекарство, много худшее, нежели самая болезнь, "правые" реформаторы, хотя и не без некоторого воодушевления и все-таки, по-прежнему, посредством одних и тех же плоских рациональных, прагматических доводов (ко всему и выражаемых на бесцветном, выхолощенном и мертвом технократическом жаргоне), будто занудные учителя арифметики, убеждают страну в собственной, якобы непреложной - исторически заданной, механически обусловленной и логически доказуемой - правоте.

В этой упрямой приверженности позитивистским социальным схемам и технологиям, в последней и окончательной плененности эмпирическим рационализмом и в презрительном невнимании к надрациональному: к центральным вопросам человеческого бытия, к религии и этике, истории и культуре, - проявляется не просто ограниченность и уязвимость наших реформаторов, но и роковые для всего современного (не только российского) либерализма духовная непросвещенность, религиозно-культурная скудость, слепота и глухота.

Наблюдая их, слушая маловразумительные их речи, не захочешь, а вспомнишь характеристику М. Гершензона (на наш взгляд, убийственную), данную деятелям двадцатых годов XIX века, имеющую, однако, прямое отношение к демократическим лидерам дня настоящего. Этим людям, по замечанию Гершензона, было "внутри себя нечего делать", поскольку они усваивали чужие идеи в готовом виде, не выстрадывая, не переживая их. И посему, они "психологически должны были стать политиками". ("История молодой России".)

Увязывая всю проблематику свободы и тему личности с одною внешнею материальною сферою: с хозяйственным и государственным строем, современные, в том числе и отечественные либералы, при всей их изрядной, даже, может быть, блестящей, но сугубо технической компетентности и эрудиции, не умеют и не желают понять, что подобно тому, как ключ к человеку находится не в его самодовлеющем и лукавом разуме, а в его душе и сердце, так и фокус свободы, фокус либерализма прежде надо искать не в экономике и политике, но в области духа, веры и любви.

Будучи не способными предложить, даже и просто обозначить, глубокое и живое - ценностное - содержание свободы, они (либералы) настойчиво стремятся обустраивать пустоту.

Возводя свои конструкции на зыбучих песчаниках теоретических отвлеченностей и абстракций, на скоропреходящих, никогда вполне не насыщаемых потребительских запросах, не на твердой почве абсолютных религиозных, нравственных и культурных ценностей, они уподобляются не тому мужу благоразумному, что воздвигнул свой дом на скале и в жестокую непогоду "он не упал, потому что основан был на камне" (Мф. 7:25); а тому беспечному и легкомысленному строителю, который жилище свое поставил на песке. "И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое". (Мф. 7:27)

***

Никто не станет брать под сомнение практическую полезность трезвой и взвешенной рациональной человеческой деятельности. Никто, кроме умалишенных, да некоторых, от ненависти вконец утративших рассудок, вождей сегодняшнего этно-большевизма, не возьмется оспаривать, тем более, совсем отметать необходимость разумного положительного социально-экономического обустройства жизни. Сам Господь ждет от человека достойного содействия, осознанного соучастия в Его промысле о мире.

Но в том и ущербность рационализма либералов (а точнее - либеральных экономистов и политических технологов), что он никак не ограничивается, не исчерпывается умеренным, уместным и смиренным использованием разума для достижения частных практических целей, для решения задач конкретных, прикладных...

Рационализм этот безмерен и самодостаточен. Глобален и самодержавен. Горделив и самодоволен.

Величаво и, вместе с тем, опасливо гнушается он сложной пластикой живых человеческих отношений. Пренебрегает реальною – страшною и радостною – духовною тайною бытия личности. И всю живую жизнь, в ее многоцветии, многогранности и непредрешенности желает втиснуть в узкие рамки загодя приготовленных и проверенных формул и уравнений.

Здесь сталкиваемся мы не со сдержанным, скромным, знающим свое место рассудочным прагматизмом. Но с непоколебимою "религиозной" верою в ratio. С идололатрией разума.

* * *

По слову преп. Нила Синайского, "начало заблуждения есть тщеславие ума".

Идололатрия, – абсолютизация человеческого разума –явление не новое, не вчера зародившееся. Напротив, древнее, ветхое и пошлое. Впервые обозначившее себя в грехопадении Адама, возжелавшего, без доверия и любви к своему Творцу, по собственному разумению, с помощью внешнего, механически полученного и присвоенного знания, овладеть миром и уподобиться Богу.

Потом было множество попыток выстроить достающую до небес "вавилонскую башню", выстроить по точно рассчитанному проекту и выверенным чертежам. И множество "на века" установленных царств и империй, зиждущихся на земной мудрости законов и самих правителей. И каждый раз - всегда! - сбывались слова Писания: "... погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну" (Ис. 29:14), ибо "немудрое Божие премудрее человеков..." и "мудрость мира сего есть безумие пред Богом"... (1 Кор. 1:19;25; 2:19).

Тем не менее, поклонение эмпирическому разуму, языческое его обожествление не прерывалось. Свое ярко проявленное, теоретически (без малого догматически) оформленное начало это обожествление берет в XVI-XVII столетиях у Бэкона, Гоббса, Декарта, отчасти Спинозы. Затем в веке XVIII-ом оно было закреплено стараниями и трудами французских просветителей и энциклопедистов: Дидро, Гельвеция, Гольбаха. Немного позднее - Сен-Симона, Огюста Конта и позитивистов.

С середины по конец XIX века эмпирический рационализм вместе с производным от него упованием на "всеблагую" и необоримую силу науки и прогресса, завоевывает Европу и Америку, торжествуя повсеместно. Людям мнилось: остается совсем немного до той кульминационной точки, когда мир, во всех своих проявлениях и образах, будет перестроен и организован на совершенных разумных – строго научных, рациональных началах.

В социальном плане свое впечатляющее завершение крайний, самочинный рационализм получил в насквозь утопической марксовой теории, в научном социализме и коммунизме, с их всеобъемлющим планом переиначивания производственных и социальных отношений в соответствии с интересами "производительных сил".

Как отмечает о. Г. Флоровский, "утопическою волей движет постулат всецелой рационализуемости общественной жизни".2  ("Метафизические предпосылки утопизма").

* * *

Можно недоумевать, но после обвального крушения марксовой утопии, крушения вновь посрамившего и обличившего безбожный самонадеянный разум, идол вульгарного прогрессистского рационализма мало что остался не отторгнутым, не сокрушенным, не был выброшен на историческую помойку вместе с остальным коммунистическим хламом, вместе с прочими им порожденными идолами и божками... Он встал в центре либеральной кумирни в качестве основного, царственного объекта поклонения демократических теоретиков и вождей. Либералам, должно быть, и невдомек даже, что жуткие последствия безобразной коммунистической вакханалии, от коих хотят и стремятся они избавить Россию, есть не что иное, как закономерный результат последовательного произвола и деспотии, тщившегося подменить собою божественный логос, самоуправного ratio. Вне и без которого, однако, не существует для либералов (как и для коммунистических их предшественников) решительно ничего реального и значимого...

Не в том единственно суть (хоть и это не маловажно), что новейшие российские - действительно великие - реформы застопорились и заглохли не в последнюю очередь по причине отсутствия не рационального, не технократического, но гуманитарного, религиозного и культурно-исторического их обоснования и контекста. (Вне такого контекста, без этого обоснования любые прагматические соображения и обстоятельства, любые конкретные жизненные реалии, на которые любят ссылаться и которыми только и оперируют реформаторы, остаются пустыми, лишенными духовной глубины и перспективы, никого не способными вдохновить абстракциями).

И не в том лишь дело, что надломленных и утомленных людей (утомленных не столько тяжестью и малой результативностью реформ, сколько их, реформ, культурной бессодержательностью, не столько бедственностью своего положения, сколько этого положения беспросветной недостойностью), людей, мало кому доверяющих, мало на кого полагающихся, - никак не возможно узнать, понять, увлечь за собою и вдохновить на дальнейшие испытания с помощью социальных технологий, научных химер, рассудочных схем и дефиниций. La coeur a ses raisons, que la raison ne comprend pas3 . (Если это и достижимо, то лишь в совместном духовном опыте, в едином религиозном дерзании, в церковной полноте знания и служения...)

Суть дела в том, что разнузданные силы иррационального своеволия, столь активно вызываемые теперь к жизни "левой оппозицией", украшаются и преображаются только силою сверхрациональною, надразумною - силою веры и любви.

Лишенный "вдохновения добра" (Вл. Соловьев), получаемого через здоровое духовное питание, рационализм рано ли, поздно, но непременно и везде побеждается иррациональною стихией: в ней размывается, ею поглощается. Так случилось в России в 1917-ом. Точно так - и в Веймарской Германии в середине 30-х.

Однако самая неистребимая, неврачуемая порча лжеуниверсального рационализма сокрыта еще глубже...

* * *

Не даром, что реформаторы, со рвением отстаивающие абстрактные принципы свободы и желающие перестроить Россию на ее основаниях, не в состоянии высказать ни единого яркого и вразумительного слова о проблематике свободы: ее гносеологии и онтологии, ее превратностях и соблазнах; ее содержании и смысле.

Тотальный, натуралистический рационализм, который они исповедуют и на который уверенно опираются, не просто трудносовместим со свободою – плохо сочетается с нею. Он в самом корне своем прямо противоположен свободе...

* * *

В отличие от категорий рациональных, категория свободы (а равно и понятие личности) "научно" не определяется. Жажду свободы, устремленность человека к свободе, ценность свободы формально, логически не возможно ни "оправдать", ни объяснить. Невозможно, поскольку в свободе решительно нет никакой убедительной объективной утилитарной надобности.

В порядке естественном, природном, "биологическом" свобода не гипостазируется. Из этого порядка необходимость свободы никак не следует и не выводится.

Точно так же, как при надлежащем минимальном уходе, большинство животных существует в неволе значительно дольше, чем в условиях дикой природы, физическая безопасность человека, "биологическое" его выживание, безопасность его семьи, его рода и самого государства обеспечиваются умеренными деспотиями гораздо успешнее, чем демократиями. В мировой истории известно множество тиранических государств, куда более могущественных, внутренне стабильных и устойчивых, нежели стран, устанавливающих свою жизнь на принципах свободы.

Известно и то, что и научно-технический прогресс весьма успешно вершится в "закрытых институтах", в "шарашках", под страхом и гнетом. Сами технические открытия, новации и экономические достижения остаются этически нейтральными. И взятые в их отрешенности от духовно-ценностных и моральных начал могут использоваться для любых целей, в каких угодно интересах. Не обязательно в интересах личности и свободы...

Так что, если смотреть под углом зрения как эмпирического, так и отвлеченного ratio, "чистого разума", свобода есть категория несомненно излишняя, необязательная.

Но ведь не "обязательны", "излишни" и сам мир и человек. "Излишне" и избыточно - все наиболее высокое и ценное в человеке и в мире - любовь, культура, моральные требования... Явленные в бытие не по какой-то необходимости, а по Божиему благоволению, по Его милости и любви, человек, его свобода и призвание, его достоинства и способности не опознаются и не объясняются вне религиозной, сверхразумной сферы, вне порядка мистического, духовно-творческого...

Именно в этой сфере, в этом порядке мы познаем, что свобода нужна человеку для подвига любви и творческого осуществления. Для самостоятельного выбора жизненных ориентиров. Потому что высшее благо насильственно навязано быть не может.

Именно в области духовной открывается нам, что свобода необходима для спасения человека. Для его добровольного единения со своим Творцом - для обожения. (Поскольку ответственны и вменяемы лишь свободные вера и деяния).

По гениальному и емкому определению св. Григория Богослова (Низианзена), "цель свободы в том, чтобы истинное добро принадлежало тому, кто его избирает".

То, что не может вместить и уяснить себе отторгнутый от христианского миропонимания, выхолощенный и усохший, творчески беспомощный и бесплодный рассудок прагматика, открывается онтологическому, духовно просвещенному со-знанию. Ибо "где Дух Господень, там свобода." (2 Кор. 3:17)

Любая же попытка, любой опыт рационального и прагматического истолкования свободы есть угроза и вызов свободе. Точно так же, как попытка научно доказать бытие Божие и отвлеченно теоретически оправдать веру, есть факт отрицания веры, результат маловерия или безверия.

* * *

Все, что убедительно возможно и уместно высказать о свободе, последовательно и строго оставаясь в русле социального позитивизма и рациональной логики, это то, что свобода необходима для успешного экономического и политического развития государства и для более качественного плотского потребления и услаждения его граждан. Исключительно о том и говорят либеральные реформаторы.

Впрочем, и пафос утилитарного дела, пафос решения конкретных прикладных задач всегда оказывается не стойким, коль скоро не зиждется он на духовном энтузиазме личности.

А.И. Солженицын в последней своей публицистической работе "Россия в обвале", размышляя о теперешних наших бедах, наверное, впадает в излишний и, порою, отдаленный от настоящего политико-исторического контекста и социальных реалий ригоризм и панморализм. Однако, по самой крайней мере, он прав, когда указывает демократическим лидерам на всегдашнее их нежелание учитывать духовные и этические стороны общественной и государственной жизни, на их почти имморальный, догматический и беспочвенный технократизм, на какую-то болезненную их одержимость одними экономическими реформами, на их утилитарное политиканство, на их бессердечность...

***

В православной традиции и духовной практике сердце понимается не как символ слезливого сентиментализма и томного "пиетизма", а как центр, как средоточие всей жизни личности, всего самого значимого и глубинного в человеке, как источник религиозных и моральных переживаний и интуиций, сострадания, совестливости, участливости...

И "в разум истины прийти" возможно, лишь погрузив рассудок в сердце. Поверяя ум сердцем, и сердце умом.

Правда, что среди "прогрессистов" и демократов людей завистливых и алчных, мелких и невежественных, лживых и непорядочных ничуть не меньше, чем в среде замшелых коммунистических обскурантов. Человек слаб. А его несовершенства и грехи редко, когда непосредственно связаны с политическими и идейными пристрастиями.

Правда и то, что демократическому движению очевидно недостает бесспорных авторитетов гуманитарной культуры, высоких мыслителей и религиозных подвижников. Но их наперечет и по всей России.

Гораздо хуже иное. То, что среди сегодняшних либералов едва ли сыщешь деятелей, духовно одаренных, культурно и нравственно чутких, именно что - умных сердцем, не умозрительно рассудочных...

***

Аналогично тому, как современные российские "левые" оказываются на деле не социалистами, но этнофилами, этноцентристами, "правые" реформаторы-демократы не являются "западниками" в первоначальном - культурно-историческом – смысле этого понятия. (Даже при том, что сами они охотно употребляют его применительно к самим себе).

Их "западничество" - не "западничество" творческое, дорожащее европейскими культурными идеалами и историческими свершениями, беспокойно и взволнованно взыскующее истины - не "западничество" раннего Чаадаева и Грановского, Боткина и Герцена; и не "западничество" "русских европейцев" первой половины двадцатого столетия - Франка и Вышеславцева, Бердяева и Федотова, Булгакова и Струве, Флоровского, Зеньковского и Лосского, - искавших с Европою диалога духовно-религиозного, философского и прекрасно осознававших, что главный разрыв между Востоком и Западом проходит по линии церковно-христианского догматического разномыслия.

Будучи законченными прагматиками-технократами, нынешние русские либералы остаются таковыми и в отношении к западному миру. Свойственный им "универсальный" узкорациональный утилитаризм делает их "западниками" поверхностными, "суррогатными".

Если полудикое, вульгарное стихийное и массовое народное "западничество" просто безоглядно пользуется жалкими вершками евро-американской жизни, бездарно, пародийно копируя ничтожные образцы и образы тамошней субкультуры, превращая в фетиш и жадно поглощая всякий западный бытовой продукт, то либералы наши не идут дальше интереса к самой цивилизационной машине, к финансово-экономическому и политико-правовому механизму, производство этого продукта обеспечивающему.4 

И рассуждая о вхождении России в единое европейское пространство, подразумевают они пространство цивилизационное, технологическое, финансово-экономическое - потребительское, никакое другое... Поскольку любят Запад исключительно за цивилизацию, за строй, за производство и быт. Не за душу и культуру...

Им близок, их интересует не Запад, в котором не угас еще хотя бы малый и тусклый, творческий религиозный пламень, в котором живы, пусть колеблемые и смутные, но искренняя христианская вера и созидательный культурный порыв. Но пустодушный унифицированный мир самодовольного, развращенного комфортом филистера-гедониста, ни во что и ни в кого, кроме себя самого и своего банковского счета, всерьез не верящего и ни к чему, кроме безостановочного потребления, не устремленного.

Должно быть, как раз поэтому та Европа, тот Запад, который апологитически пропагандируют и у которого настойчиво призывают учиться наши либералы, выглядит у них не живым организмом, не разноликой, становящейся и развивающейся реальностью, но раз и навеки сформировавшейся, застывшею, мертвенною данностью.

России досталось выходить из-под власти богоборческого и кровавого коммунистического фантома в странную, сплошь эклектичную - "постмодернистскую" эпоху: эпоху повсеместного смещения и размывания прежних идеалов, канонов, принципов и надежд. В эпоху освобождения от идеологических утеснений, от гнета рационалистических утопий. И порабощения новейшими научными мифами и грезами. В эпоху возвращения к Богу, нового обретения веры. И появления тьмы стихийных неоязыческих прелестей, суеверий и культов. В эпоху стремительного, резкого прорыва к Истине и человечности. И массового оглупления, помрачения пошлостью. В эпоху культурных имитаций и суррогатов, фальшивок и подлогов. Самозаконного компьютерного инобытия, искусственной и пустой виртуальной субкультуры. В эпоху очередной серьезной опасности превращения человека в деталь, в "придаток" последних глобальных технологий.

И вот когда многие былые идеалы и идеи обличаются как лживые, новые предстают слишком зыбкими, неверными, "одноразовыми", а Россия пребывает в смущении, неопределенности и рассеянности, нам жизненно необходимо воротиться в покинутый однажды Отчий Дом, к вечным истинам, опереться на традиционные, консервативные - религиозные и культурные, семейные и трудовые, нравственные и моральные ценности.

Не абстрактное общедемократическое пустословие, не политические игры и комбинации, и не голые умозрительные технократические схемы и формулы, но живые вдохновляющие начала веры, творчества и любви, сокровища и дары Православия, хранящиеся в недрах и глубинах российского наследия, помогут нам подняться. Помогут поднять и страну.

И не идеологические лозунги, и не рык и рев племени, и не набат, зовущий к поджогам, погромам и бунту, - призыв Божий должны расслышать все, кто дорожит своею свободою и свободою отечества. Расслышать и деятельно ответить на него, соединив в своих трудах истины веры с политическими и правовыми нормами гражданского общества и принципами добровольного и добросовестного социального служения.

Нам надлежит не просто жить с напряженной, но отвлеченною, зачастую мечтательною, думою о себе, а учиться видеть себя и результаты собственных свершений в свете и перспективе евангельской Истины, мужественно и честно соотнося, сопрягая наши деяния и помыслы с непреложными христианскими императивами и категориями.5 

***

Бывает, когда достойное, благое дело устраивается личностями недостойными или же действующими безотчетно. "Дух дышит, идеже хощет". Но дышит не долго, если ему согласно не отзывается тот, в ком Он дышит. Ибо Бог всегда ожидает от человека осознанного отклика и никогда не насилует человеческой воли.

В том-то и заключена одна из главных мировых драм, что христианскую историю слишком часто вершат люди, от христианства далекие, нередко враждебные ему (либо же христиане недостойные). Вершат вкривь и вкось, не по совести, произвольно. Так христианский, по факту своего освещения и усыновленности, мир одновременно предстает не христианским (или, как теперь, - постхристианским), по направлению своего развития, по своей устремленности.

***

Конечно, глубоко ошибочно и неверно впрямую связывать христианство с каким бы то ни было совершенным политическим устройством, видеть в вере "подручный инструмент" для гарантированного достижения социального и государственного благополучия.

Подвиг веры, да и любой творческий подвиг, только потому и подвиг, что внутри истории, в границах мира, отсутствуют всякие "гарантии", всякие залоги и обетования от Неба. Духовное дерзновение не ведает предсказуемых результатов. Оно всегда есть риск и крест. Но вне его личность не в состоянии проявить ни свою свободу, ни свое божественное достоинство. Единственно в вере возможно человеку обрести полноценный и всеобъемлющий опыт и навык свободы и ответственного самостояния.

Не иссохший пустоцвет крайнего рационализма и не бунташную бессознательную, иррациональную стихию, отрицающую, опрокидывающую любой здравый смысл,- в принципе и до конца, а сверхрациональные, сверхразумные, - все собою питающие и одухотворяющие, конкретные религиозные и этические начала и ценности должны выбрать мы в качестве ориентиров в нашем деле преобразования и обустройства России... Начала и ценности не старые, не древние. И не просто новые. Но вечно новые. Не подвластные, не подлежащие ни переменчивым поветриям, ни тлену времени…

***

В начале столетия П.Б. Струве писал с надеждою, распространяемою на весь - и западный и восточный - христианский мир: "Я думаю, что на смену современному религиозному кризису идет новое подлинно религиозное миросозерцание, в котором воскреснут старые мотивы религиозного, выросшего из христианства либерализма - идеи личного подвига и личной ответственности (курсив мой - С.Н.), осложненные новым мотивом свободы лица, понимаемой как творческая автономия". (Курсив автора).

Ни пространно комментировать эти слова, ни прибавлять к ним чего-то существенного, принципиального нет надобности. С ними должно только согласиться.

Согласиться, даже и несмотря на то, что по сию пору словам этим не суждено было сбыться. Согласиться, ибо наша вера, наше упование и теперь неизменно и непоколебимо остаются теми же...

И потому еще, что и у всей христианской ойкумены, созданной и утвержденной на двуедином основании - религиозных ценностей и либеральных принципов, и России в эту ойкумену вернувшейся, и у самого либерализма, без отказа от "ветхих мехов" секулярного гуманизма и отвлеченного социального прожектерства, без обращения к живоносным и животворным истокам собственных традиций, без духовного, религиозного обновления и возрождения, не может быть положительно никакого творчески перспективного, достойного человеческой личности будущего.

 ссылка на "ПОСЕВ" обязательна