А. Артемов Правда, покаяние, примирение

7 ноября президент Ельцин подписал указ, объявляющий этот день Днем согласия и примирения. В российском антикоммунистическом зарубежье этот день ежегодно отмечался как День скорби и непримиримости. 17 ноября в Германии был отмечен День всенародной скорби, в память о жертвах национал-социалистического режима. Немало мыслей рождает это.

В Германии гитлеровская национал-социалисти-ческая партия была запрещена законом, ее имущество конфисковано, вожди присуждены к смертной казни или к тюремному заключению, и до сих пор еще судят ее функционеров по мере их личной ответственности; возникающие неонацистские организации (главным образом, молодежные) берутся под контроль и преследуются по закону. Нацистская идеология объявлена преступной: антинародной и террористической. Примирение тут исключено: прошлое осуждено; возрождение, повторение запрещено.

Но насколько и как возможно у нас взаимное примирение граждан на фоне исторических фактов и неоднозначных оценок их? Прежде всего, нужно ли и полезно ли "ворошить прошлое", то есть выяснять факты и оценивать их значение как для прошлого, так и для настоящего и будущего? Речь идет об "уроках истории", а стало быть, об исторической науке как кладезе объективных сведений, без знания которых народ утрачивает память и перестает быть самим собой, рискуя повторением ошибок, порой роковых.

Когда Хрущева спросили, зачем он разрешил Твардовскому напечатать в "Новом мире" повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича",- о человеческих судьбах в советских концлагерях, - то он ответил: затем, чтобы это не повторялось. Хрущев, при всем его примитивизме, совсем не был лишен здравого мужицкого ума; ему было ясно, что разоблачение техники карательного террора сразу умерит пыл ее мастеров и подмастерьев. Одно дело - дать волю пыткам, когда есть уверенность, что это будет похоронено в застенках, а совсем другое дело, когда о "работе" заплечных специалистов со временем станет широко известно всем, включая их потомков. Хрущев сам был сталинским подручным, но он знал, что это - не гарантия благополучия. Повесть о концлагерях - лишь начало встряски карательной машины. Тоталитарная система этого ему не простила, но он свое дело сделал: террор стал слабеть, свободная мысль стала облекаться в свободное слово, оттепель переходила в ледоход. Сам он мирно скончался в домашней постели.

В платоновской триаде, - Истина, Добро, Красота, - первые принципы в жизни, на практике часто вступают во взаимное противоречие. Ради истины приходится ограничивать добро; ради добра - изменять истине. В наш жестокий век это стало массовым, и к тому имелось достаточно оправданий.

Но вот наступило время коренной переоценки ценностей, смены критериев, возврата практики в подчинение абсолютным принципам. Реально это означает, в первую очередь, переосмысление собственного прошлого, поскольку в настоящем не только "грядущее зреет", но и "прошлое тлеет" (по терминологии Ахматовой), и это далеко не без влияния на настоящее, а отсюда и на грядущее.

Примирение и согласие, безусловно, нужны для нормализации общественной жизни. Но насколько это достижимо без достоверного и документированного анализа исторических фактов, без суждений и осуждений? Объективное тут связано с субъективным, и в этом - проблема.

Думается, все же, что путь к примирению через забвение исторических истин ради милостей добра сомнителен и ущербен. Предпочтительнее примат Истины с последующим милосердием во имя Добра. - И речь идет не о наказании виновных, а о раскрытии правды. Конечно, это может быть равносильным моральному наказанию, но остается путь к покаянию или упорству во грехе, а это уже вопрос особый.

Сотрудники карательных органов считают, что репрессивная документация может породить новые раздоры, поскольку она полна ложных показаний даже самых близких людей, под пытками. Но техника пыток известна, и можно отличить злонамеренный донос от вынужденного показания.

Без достаточных исторических сведений молодежь может подпасть под влияние коммунистической пропаганды, и расчет на вымирание "твердолобых" сомнителен.

К тому же, пропаганда эта, оживает и находятся даже “историки”, которые разносят ее по заграницам: так, в Австралии недавно приезжий лектор безапелляционно утверждал, что никакого массового террора у нас не было, а в тюрьмах и лагерях сидели немногие "уголовники". И это - когда в российской научной прессе насчитали от 20 до 30 миллионов граждан, погибших от террора (без войны), а зарубежные русские историки на основании материалов послесталинской "оттепели" вычислили 7 миллионов лагерных мест, через которые прошло около 21 миллиона людей. Так что, если немцы считают своих погибших от диктатуры тысячами, - нам приходится считать миллионами.

Ленин был теоретиком тоталитарной диктатуры и основателем ее карательного аппарата. В гражданскую войну по его указанию загублено неисчислимое количество человеческих душ без тени сомнения и раскаяния. Сталин довел до предела массовый террор в мирное время. В беседе с Черчиллем он признал; что коллективизация обошлась нашему крестьянству в 10 миллионов жертв. По отрывочным данным времен "оттепели", в годы ежовщины и ждановщины ушли в небытие 600 писателей. Убийство Кирова (по многим данным, осуществленное сталинским аппаратом) повело к расстрелам во всех областных центрах тысяч "потенциальных террористов", включая студенческую молодежь. Репрессировались "члены семей врагов народа". Наконец, в концлагеря стали отправлять людей в качестве бесплатной рабочей силы по заявкам наркомата внутренних дел, приобретшего характер гигантского рабовладельческого предприятия.

От сталинских чисток погибло более половины командного состава вооруженных сил. Из первых маршалов, - Тухачевский, Егоров, Блюхер, Ворошилов, Буденный, - были расстреляны трое, остались двое последних, наименее значительных. Это сказалось и в польском походе, и в финской кампании.

Но главное - это первая фаза большой войны: немцы, которые в 1940 году примерно за 6 недель прошли с боями до Парижа, в 300 км от границы, смогли почти в тот же срок пройти к Тихвину, в 900 км от границы! Многочисленные советские академические труды, анализирующие ошибки верховного командования, стратегические и технические просчеты, обходят молчанием главное: народ не хотел защищать тиранический режим. Отсюда - три с лишним миллиона пленных в первые 8 месяцев войны, потом почти миллион красноармейцев добровольцами в немецких частях. И большой шанс акции генерала Власова, если бы немецким антинацистам (Штауффенбергу и др.) удалось устранить фюрера и придать войне политический характер.

Власов был не один, были и другие генералы. Один из крупных военачальников, генерал М.Ф. Лукин еще до Власова готов был возглавить антикоммунистическое освободительное движение, но при условии одновременного формирования русского правительства и русской армии, на что немецкие партнеры не имели полномочий.

Кстати, у нас писали, что генерал Понеделин, тоже пленный, не только не пошел с Власовым, но даже плюнул ему в лицо (объективных подтверждений этому я не нашел); однако умолчали, что этот патриот "дома" был расстрелян после пятилетнего заключения в Лефортовской.

Сама "ленинская" партийная верхушка была почти полностью истреблена (это, между прочим, иллюстрирует дополнительный 51-й том II издания Большой советской энциклопедии), не говоря уже о "чистках" номенклатуры. Во время секретного доклада Хрущева на ХХ партсъезде о сталинщине к нему поступила записка "А почему вы молчали?"; он огласил ее и обратился к аудитории: "Кто написал эту записку? Молчите? Вот так и мы молчали".

По средствам и технике физического воздействия на заключенных чекистские застенки далеко превзошли средневековые "камеры пыток" (что и естественно в наш век научно-технического прогресса). При сменах чекистских главарей (Ягода-Ежов-Берия) кое-кого выпускали ради показного “исправления перегибов”, кое-что становилось известным, но тоже содействовало устрашению.

Остается неясным, зачем нужен был такой беспредельный массовый террор, когда для психологии тогдашнего среднего советского гражданина достаточно было в любом коллективе - изъять одного человека "без права переписки”, чтобы люди дрожали и притихли надолго.

Два малограмотных маньяка сумели, в наш прогрессивный век, поработить и стравить два крупнейших европейских народа. По мере сроков, пропитать души человеческие ядом рабства, лжи, хамства, рвачества, склок... Волей-неволей все мы, хоть в малой доле, отравлены "советчиной". Сколько усилий и времени потребуется для оздоровления народа - подлинного, внутреннего, не декретного, не показного! И возможно ли это без знания и осознания грехов прошлого - общих и частных; без покаяния и самоочищения...

Религия, Церковь могут и должны помочь, но и они в упадке. Покаяние, катарсис обязательны и для самих священнослужителей, а Московская патриархия больше занята самооправданием (прямо по афоризму “Иной поп - что верстовой столб: всем дорогу указывает, а сам по ней не идет"). Между тем, тут есть в чем каяться перед Богом, паствой, народом и даже всем миром: высокие иерархи, разъезжая по заграницам, порой не чурались прямой лжи, уверяя аудиторию, будто Русская православная церковь "никогда доселе не была столь свободной" (и это вскоре после хрущевского погрома, унесшего в небытие тысячи храмов и приходов).

Никто не вправе бросать камни в служителей церкви за их вынужденное сотрудничество с властями (все грешны сами), но признания и покаяния послужили бы примером самоочищения. И еще: Казанский собор и храм Христа Спасителя роскошны, но возрождение церковного тела придет снизу, через малые местные приходы, домовые молельни, кладбищенские часовни.

Прежде всего - правда, истина, воссоздание и сохранение истинной истории, исторической памяти. Затем - объективное суждение: моральное осуждение, оправдание или милосердное прощение, особенно при покаянии. Лишь тогда можно рассчитывать на мир, согласие. Скольких ухищрений стоило сокрытие правды о бессудном убийстве 15 тысяч польских военнослужащих в 1940 году: международные комиссии с видными учеными, подтасовка белорусской деревни Хатынь вместо Катыни на Смоленщине; но лишь когда была признана правда, наступил мир с поляками.

С другой стороны, необходимо убрать ложные памятники, искажающие историю, хотя бы своим количеством. В первую очередь встает вопрос о ленинском мавзолее. Останки Ульянова-Ленина, по его собственному завещанию, легко захоронить на том же петербургском кладбище, где похоронена его мать; а что делать с мавзолеем? В Болгарии мавзолей Димитрова предлагали превратить в общественный туалет; теперь решили использовать для какого-то архива. Ленинский мавзолей надо либо превратить в мемориал жертвам диктатуры, либо просто убрать, как и все захоронения у стены и в стене кремлевской, чтобы главная площадь столицы не была кладбищем. Останки либо перезахоронить где-то, либо, как завещал о себе Энгельс, сжечь все и пепел развеять над океаном.

В прессе возникал вопрос о том, что и при идеократической диктатуре бывают уголовные преступления, наказуемые при любом режиме, а к тому же диктатура зачастую умышленно смешивает политическое с уголовным. Не только юридическая практика, но и сама юриспруденция изобилует сложностями и противоречиями, а потому, в плане нашей тематики, можно, думается, применить упрощенный подход: для палачей - презумпция вины (пусть оправдываются или каются), для жертв - презумпция невиновности (требуются доказательства подлинной вины).

За весь послесталинский период, с оттепели по перестройку, то и дело путали два понятия: амнистия или реабилитация. Была даже полемика между "Новым миром" Твардовского и "Октябрем" Кочетова: для консерватора Кочетова десталинизация - это амнистия, то есть прощение, помилование; для Твардовского - это реабилитация, то есть оправдание. При амнистии человек остается виновным; только власть отменяет или снижает наказание. При реабилитации человек признается невиновным, осужденным несправедливо, неправедной властью. Амнистия от диктатуры неприемлема в принципе; на эту тему есть стихотворение "Амнистия" Ивана Елагина - одного из лучших поэтов "второй эмиграции":

Еще жив человек
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.
Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.
Ну, а если он умер, -
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.
Верно, тоже на пенсию вышел.
А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.
Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.
Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.
Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.
Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.

Иван Елагин. Тяжелые звезды. "Эрмитаж", США, 1986

"Посев" № 1 1997

Оставить отзыв
Другие статьи