Мария Туманова "Моей Родине я не изменяла"

Годы войны


Двадцатого июня 1941 г., в возрасте 17 лет, я окончила 10 классов средней школы на отлично, что давало мне право поступить в высшее учебное заведение без вступительных экзаменов. Я хотела окончить Московский институт философии и литературы (МИФЛИ). Но жизнь сложилась иначе: мне пришлось испытать ужасы немецкой гестаповской тюрьмы и не менее страшные муки в советской тюрьме и лагерях - в течение почти одиннадцати лет.

Аттестат мне вручили 20 июня, а 22-го началась война. Вскоре, 6 июля, я ушла добровольно на фронт и попала на строительство военных укреплений на линии Брянск - Смоленск. Работали днем и ночью, спали мало, в шалашах из еловых лап. Шли дожди, шалаши промокали насквозь, я заболела ишиасом и фурункулезом, существовали мы впроголодь. Немцы стремительно приближались. Никому до нас дела не было, и нас распустили по домам.

Я приехала в мой родной город Клинцы Брянской области 18 августа, а в ночь на 19-е его заняли немцы. Отца моего я застала при смерти, через месяц он умер. Хлеба у нас тогда не было, не было вообще никаких запасов. Мама доставала брюкву, ее мы варили, и морковь, из которой пекли лепешки. Так мы после папиной смерти и жили: мама, брат Володя, которому было 12 лет, и я. Старший брат Алексей был на фронте.

Немцы расклеили повсюду приказы об обязательной регистрации на бирже труда всех трудоспособных. Чтобы избежать насильственной отправки на работу в Германию, я стала преподавать немецкий язык в школе. В то же время я писала на немецком языке листовки о зверствах немцев над русскими военнопленными и евреями. Ходила в церковь, молилась об освобождении родины.

В НЕМЕЦКОЙ ТЮРЬМЕ

Летом 1942 г. к нам в Клинцы приехал Юрий Соловьев, 18-летний русский эмигрант из Польши. Он привез нам письмо от наших родственников из Брянска.

Наша семья старообрядческая, отец, мать и все родственники были глубоко верующими, мой прадед был священником. У нас были киоты со старинными иконами, церковные книги. Никто из моих родственников не вступал в большевицкую партию. Соловьев проникся ко мне доверием. О России он говорил с большой любовью, мы читали с ним стихи о родине, с неприязнью говорили о немцах, интересы которых оказались чисто захватническими. Юрий говорил, что русский народ победы немцев не допустит. Я ему рассказывала об издевательствах над русскими военнопленными, эшелоны с которыми проходили мимо нашего города. Мы с моей двоюродной сестрой Валей Смирновой выносили к платформам с военнопленными вареную картошку, свеклу, брюкву. В каждого, кто осмеливался спрыгнуть за едой с платформы, охранники стреляли. Рассказывала я Юрию и о невиданных и неслыханных зверствах немцев - массовых убийствах ни в чем не повинных людей только за то, что они евреи.

Юрий видел, что я всей душой желаю скорейшего разгрома немцев и люблю Россию. И вскоре дал мне прочесть брошюру НТСНП (Национально-Трудовой Союз Нового Поколения - так тогда назывался НТС - Ред.), где говорилось, что России не быть немецкой колонией, где красной нитью проходил русский патриотизм и национальная гордость. Эту брошюру я дала прочесть троим друзьям.

Вскоре я отправилась в Брянск, чтобы отвезти немного продуктов родственникам, которые голодали. Там я снова встретилась с Юрием Соловьевым, и он познакомил меня со своими товарищами - эмигрантами Валентином Хасаповым, Николаем Кандиным и другими. От них я получила программу НТСНП. этих людей я глубоко уважала: все они были патриотами России.

Вернувшись в Клинцы, я не возвратила пропуск, и за мной прислали нарочного. Он доставил меня в комендатуру, где я сдала пропуск. Поскольку я говорила по-немецки, мне было приказано приступить на время летних каникул к работе младшей переводчицей по выдаче пропусков населению; их переводчица, "фольксдойче", ушла в отпуск по беременности.

Седьмое отделение комендатуры, где я временно работала, налаживало жизнь в городе: открывало школы, больницы, бани, производства - кожевенное, обувное, суконное и другие. В мои задачи входило заполнение на немецком языке пропусков для передвижения наших русских людей по оккупированной территории. Возглавлял это отделение военный советник, юрист, доктор Хейнц фон Марлингхауз. Его помощником был Гольке. Он помог освободить арестованного отца моей подруги Татьяны Бураковой. Доктор Марлингхауз подписывал пропуска не глядя, я могла выдавать их любому и старалась приносить побольше пользы людям.

Через какое-то время я познакомилась с военнопленным врачом-хирургом Константином Васильевичем Кошлаковым. Он оперировал и лечил наших военнопленных в городе Сураже Брянской области в лазарете для военнопленных. Поставил на ноги 53 человека. (После того, как он переехал к нам в Клинцы, большинство из этих людей ушло в партизаны.) Писал стихи и рассказы, рисовал, играл на скрипке и на рояле. (Впоследствии, в лагере на станции Тахтамыгда Читинской области его рассказы ходили по рукам среди заключенных; там доктор Кошлаков и умер 3 сентября 1947 года в возрасте 31 года от паралича сердца, как было сообщено.)

В апреле 1943 г. я вышла за него замуж. Мне было 19 лет, ему 27. После поражения немцев под Сталинградом мы распространяли листовки на немецком языке: "Тени под Сталинградом". Листовки сбросил в тылу немецкой армии наш самолет, и мой брат Володя их нашел. Дело в том, что от немцев в то время скрывали размеры поражения.

После прихода немцев к нам в Клинцы перебралась из Минска Р.М. Шклярова и поступила на работу в тот же отдел комендатуры, где работала я. Она была на 15 лет старше меня и более опытна. Настроена она была патриотически, и я рассказала ей об НТС и его целях. Вскоре ее арестовало местное гестапо по подозрению в том, что она еврейка. Я носила ей в тюрьму передачу, оставляя моих домашних голодными. Доказать, что она еврейка (для немцев она свои данные, конечно, изменила) не смогли и через месяц ее освободили. Я считаю, что тут помогло также ходатайство доктора фон Марлингхауза или Гольке, людей очень человечных.

Но в июне 1943 г. Регину Моисеевну снова арестовали - на этот раз немецкая контрразведка из Гомеля. А 6 июля арестовали моего мужа, мою двоюродную сестру Валентину Смирнову, нашу подругу Татьяну Буракову и меня. Всех увезли в немецкую тюрьму в Гомель. Я была на втором месяце беременности.

Меня поместили в камеру № 27, а через два дня туда втолкнули Р.М. Шклярову. Она зарыдала, бросилась передо мной на колени и сказала, что, не выдержав жестоких пыток, избиений и угроз расстрелом, она назвала наши имена. Ее обвиняли в том, что, будучи еврейкой, она была оставлена в оккупированных областях с заданием проникать в немецкие учреждения, требовали назвать антинемецкие группировки. Она осталась в живых: меня впоследствии допрашивали о ней уже советские следователи.

В немецкой тюрьме мы с мужем пробыли семь с половиной месяцев. Нас освободили в середине февраля 1944 г. из тюрьмы города Мозыря. Незадолго до этого начальника "Абвера 315" Гартмана сменил обер-лейтенант Цинт, который отдал распоряжение нас с мужем выпустить из тюрьмы. Правда, Гартман еще в течение двух месяцев не возвращал нам документов, и мы были под домашним арестом. 2 марта 1944 года у нас родилась дочь Ирина.

В немецкой тюрьме, добиваясь признания в принадлежности к антинемецкой организации, меня избивали палками, обкрученными проволокой, тело покрылось гноящимися ранами. От голода я опухла, зубы крошились под пальцами, как мокрый сахар. Выводили меня и на "расстрел" для "психологического воздействия".

"АЕ ВОСЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ"

После отступления немцев я работала в г. Бресте медицинской сестрой на станции переливания крови. Муж работал хирургом в городской больнице Бреста. Там мы были арестованы органами УНКГБ: муж - 6 января, я - 23 января 1945 г. - по обвинению в "принадлежности к антисоветской организации НТСНП", в работе переводчицей в комендатуре и сотрудницей "Абвер группы 315". Последний пункт обвинения был подтасован следователем НКГБ Лозуновым (он же начальник НКГБ в Клинцах). Ознакомившись с делом, я отказывалась подписать 206-ю статью, объявила в тюрьме голодовку, вызывала прокурора, писала заявление о неправильном ведении следствия. Но Лозунов только смеялся и говорил, что прокурор - его друг.

Меня приговорили к 15 годам ИТЛ по ст. 58-1 "а". В ГУЛАГе я была почти 11 лет, до 30 октября 1955 г. Свое "наказание" я отбывала сначала на станции Тахтамыгда Читинской области, где у меня родилась вторая дочь, Лина. В лагере она пробыла со мной 3 года. Дети находились в бараке с нянькой-бытовичкой, а нас, матерей, гоняли на работу. Когда встал вопрос об отправке ее в детдом, то приехала моя мама и забрала ее в Клинцы, где с ней уже жила моя старшая дочь. Не имея никаких средств к существованию, презираемые, они едва выжили.

В лагерях меня держали в "черном теле", назначая на тяжелые работы. Я работала в каменных карьерах, на строительстве железной дороги на БАМе (Дальстрой). Заключенные гоняли по трапу тачки с камнями, работали на лесоповале, на себе выносили баланы тяжелых лиственниц из тайги к реке и штабелевали до весны. Морозы доходили до -56°. Как ни закрывали мы лица платками с прорезями для глаз, кожа трескалась, раны сочились и снова замерзали. Лица покрывались черными струпьями. А летом мучил гнус, укусы которого вызывали невыносимый зуд и отеки.

На БАМе я была на лагпунктах № 20, № 25, № 26 и других. Оттуда этапирована в Иркутскую область в Особый закрытый режимный лагерь - Озерлаг, где снова работала на железной дороге и на лесоповале.

Заключенных держали на тюремном режиме: бараки на ночь запирались, ставилась параша, как в тюрьме, заключенные носили номера. Мой номер был АЕ-824. Часто проводились обыски - "шмоны". В любую погоду заключенных выгоняли на несколько часов под открытое небо, а надзиратели переворачивали в бараке все вверх дном, даже разрезали матрацы, отбирали огрызок карандаша, клочок бумаги, фотографии близких.

В тайге спиленные деревья, падая, нередко зависали, цепляясь за рядом стоящие, которые после этого надо было спиливать. Сколько женщин, придавленных падающими деревьями, погибло на моих глазах! Сколько матерей не вернулось к детям!

Конвой стрелял, если перешагнешь в тайге за запретку (это кол с фанерной дощечкой, на которой написано "Запр. зона"). Запретки со временем темнели и были плохо видны.

Советские конвоиры стреляли в меня дважды. В первый раз на лесоповале я не заметила запретку. Конвоир выстрелил, но промахнулся. Второй раз на строительстве железной дороги под Братском (в "Озерлаге") я на метр вышла за запретку, чтобы попросить вольных железнодорожников дать нам на время дрезину и подвезти дёрн, которым выкладывали железнодорожные насыпи: мы носили его издалека на носилках. Конвоир крикнул: "Ложись!", я опустилась на рельсу, пуля просвистела над головой. Заключенные женщины прекратили работу, бросились к вышке, с которой стрелял конвоир, раскачали ее и чуть не повалили вместе с конвоиром. Начальство разбирало этот случай, но конвоир всегда прав - его лишь перевели в другое место.

В третий раз я могла погибнуть от пули, когда в пургу и в страшный холод нас гнали на работу, и конвоир выпустил автоматную очередь по нашей колонне. Много женщин упало на землю, раздавались ужасные стоны и крики. Нас, не пострадавших, сразу отогнали, а упавшие оставались на снегу. Вечером, возвращаясь с работы, мы прошли по крови своих подруг. Кто был из них убит, а кто только ранен, мы так и не узнали. Конвоира не судили: он, мол, споткнулся, упал и "случайно" пустил очередь в заключенных женщин. Его тоже перевели в другое место.

Последний мой лагерь был в Мордовской АССР, в Зубово-Полянском районе (Потьминские лагеря). Я была освобождена 30 октября 1955 г. в соответствии со ст. 2 указа президиума верховного совета СССР от 17.09.1955 г. со снятием судимости и поражения в правах. В сентябре 1963 г. меня реабилитировали. А моего мужа, который умер в лагере в 1947 г., реабилитировали посмертно...

В гестаповскую тюрьму я попала "за принадлежность к антинемецкой организации НТСНП". В советскую тюрьму и лагеря - "за принадлежность к антисоветской организации НТСНП".

Моей родине я никогда не изменяла.

“Посев” № 4 за 1994 г.

Оставить отзыв
Другие статьи
Заказать звонок