Юрий Мальцев Восстание разума

Русская неподцензурная литература ХХ в.

Когда разговор заходит о неподцензурной литературе в СССР, обычно имеют в виду исключительно период 1960-70 гг, когда этот феномен приобрел наибольшее распространение. Это связывают с появлением самиздата – совершенно нового и важного общественного явления. Но если мы хотим понять феномен неподцензурной литературы во всей полноте, то не должны ограничиваться столь узким временным отрезком, ибо неподцензурная литература появилась одновременно с установлением советской власти.

Одно из первых произведений такого рода было откликом на одно из первых преступлений большевицской революции – убийство двух членов Временного правительства Андрея Ивановича Шингарева и Федора Федоровича Кокошкина, людей большой моральной чистоты и высокой культуры, много сделавших для российского общества. Оба они находились на больничных койках, когда были убиты выстрелами в лицо двумя большевицкими матросами.

Откликнулся на это преступление не кто иной, как Борис Пастернак:

"Мутится мозг. Вот так? В палате?
В отсутствие сестер?
Ложились спать, снимали платье.
Курок упал и стер?
Кем были созданы матросы,
Кем город в пол-окна,
Кем ночь творцов, кем ночь отбросов
Кем дух, кем имена?
Один ли ты, с одною страстью
Бессмертный, крепкий дух,
Надмирный, принимал участье
В творенье двух и двух?"

Это стихотворение недавно найдено сыном поэта Евгением Пастернаком среди бумаг отца и было опубликовано вместе с другими неизвестными стихами Бориса Леонидовича, написанными в первый год революции. В них видно явное неприятие большевизма: "О, тупицы! Блесните! Дайте нам упиться! Чем? Кровью? – Мы не пьем" ; и Ленина с его немецким пломбированным вагоном: "Он, – С Богом, – крикнул, сев, и стал горланить, – к черту – Отчизну увидав, – черт с ней, чего глядеть! Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта! Еще не все сплылось, лей рельсы из людей!… Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось!"

Хотя, как уже не раз отмечалось в литературоведении, в дальнейшем отношение Пастернака к революции и к Ленину менялось. И хорошо, что эти стихи найдены только теперь. Если бы они были обнаружены раньше, то, как знать, могли стоить поэту жизни, как стоили жизни Осипу Мандельштаму его стихи о Сталине "Мы живем под собою не чуя страны".

На большевицкую революцию откликнулась стихами и Зинаида Гиппиус:

"Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам".

(Написано 9 ноября 1917 г.)

Безо всякого преувеличения можно сказать, что не было тогда ни одного русского писателя талантливого и, следовательно, мыслящего независимо, у кого бы не хранились в письменном столе (или в более потаенном месте) рукописи, не предназначенные для печати, не приемлемые для советской цензуры. И это, как видим на примере Пастернака и Гиппиус, с первых дней коммунистического режима.

Напомню, что на первую встречу с писателями и деятелями искусства, организованную ЦИК в ноябре 1917 г., пришло всего 7 человек, а на вторую, в декабре 1917 г., устроенную комиссаром по делам культуры Луначарским, из 150 приглашенных пришло пятеро. Русская интеллигенция демонстрировала свое неприятие большевицкой диктатуры. 21 ноября 1917 г. Академия Наук приняла резолюцию, осуждающую захват власти большевиками, так же прореагировали и крупнейшие университеты страны.

Марина Цветаева пишет свою замечательную и крамольную "дневниковую" прозу 1917-20 гг, которая будет опубликована в 1920 гг в Праге и в Париже. Это едва ли не самое лучшее из всего, что написано о самом раннем послереволюционном периоде. На литературных вечерах в 1918-19 гг Цветаева читает некоторые стихи из сборника "Лебединый стан", воспевающие Добровольческое белое движение, сам сборник был опубликован лишь в 1957 г. в Мюнхене.

Умиравший от голода Василий Розанов пишет свой удивительный "Апокалипсис нашего времени" (1918 г.) – обвинительный приговор революции и советской власти. Алексей Ремизов – "Слово о погибели Русской земли" (1918 г.). В 1921 г., в Ревеле, он издает "Огненную Россию", в 1927 г. в Париже – "Взвихренную Русь. Эпопею 1917–1921".

Нельзя не вспомнить Максимилиана Волошина. Этот рафинированный эстет, антропософ и метафизический поэт пережил неожиданную метаморфозу: ужас революции пробудил в нем гражданского поэта. То же случилось и с Анной Ахматовой, "русская Сафо" стала одной из самых героических фигур нашей литературы.

Волошин после революции оказался на юге России. Туда, в Одессу и в Крым, на территории занятые Белой армией, бежала в массе русская интеллигенция, спасаясь от большевицкой диктатуры. Последовавшая затем чудовищная гекатомба, устроенная большевиками – одно из величайших преступлений коммунистической власти. И не только на юге, по всей России бушевал красный террор. Волошин, к счастью выживший, пишет цикл потрясающих стихов: "Усобица. Цикл о терроре 1920–1921 годов". Одно из стихотворений так и называется – "Террор", и его нельзя не процитировать:

"Торопливо подписывали приговоры,
Зевали. Пили вино.
С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Вызывали по спискам мужчин, женщин,
Сгоняли на темный двор.
Снимали с них обувь, белье, платье,
Связывали в тюки.
Делили кольца, часы.
Ночью гнали разутых, голодных,
По оледенелой земле,
За город, в пустыри.
Загоняли прикладами на край обрыва,
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Приканчивали штыком.
Еще не добитых валили в яму.
Торопливо засыпали землей.
…А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жены, матери, псы.
Разрывали землю, грызлись за кости,
Целовали милую плоть".

Часть стихов этого цикла была опубликована в 1923 г. в Берлине, в журнале "Новая русская книга". Другие стихи этого периода были опубликованы лишь в 1950 гг, в США в эмигрантской прессе ("Новый журнал", "Новое русское слово"), в том числе удивительные своей выразительностью, страшные портреты тех, кто делал революцию:

"Красногвардеец, 1917.

…Идти запущенным садом,
Щупать замок штыком,
Высаживать дверь прикладом,
Толпою врываться в дом.
Забравши весь хлеб, о свободах
Размазывать мужикам.
Искать лошадей в комодах,
Да пушек по коробкам".

Или:

"Матрос, 1918.

Татуированный дракон
Под синей форменной рубашкой,
Браслеты. В перстне кабошон,
И красный бант с алмазной пряжкой.
…На мушку брал, да ставил к стенке,
Топил, устраивал застенки.
Устроить был всегда не прочь
Варфоломеевскую ночь.
Громил дома, ища наживы,
Награбленное грабил, пил…"

Или еще:

"Большевик, 1918.

Зверем зверь. С крученкой во рту.
За поясом два пистолета…"

Волошин умер там же, в далеком Крыму в 1932 г., нищим и затравленным. Имя его надолго исчезло из русской печати. И перед смертью он сказал сам о себе, восславив уже тогда (1926 год!) существовавший самиздат, хотя такого слова тогда еще и не было:

"Мои уста давно замкнуты… Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой!"

В 1919 г., будущий первый нобелевский лауреат русской литературы, Иван Бунин тоже был на юге, в Одессе, захваченной большевиками, и по ночам, при свете коптилки, писал свою книгу "Окаянные дни", а утром прятал листочки под половицу. В выразительнейших картинках с натуры ("сокровища изобразительного искусства", по словам Марка Алданова) Бунин оставил нам яркое представление о том, чем была большевицкая революция. Высокая скорбь и возвышенный строй размышлений невольно наводит на сравнение с древними русскими летописями. На это указывает уже и сам архаичный эпитет в названии – "окаянные".

Иван Шмелев тоже был свидетелем уничтожения большевиками русской интеллигенции в Крыму. Об этом его замечательный роман "Солнце мертвых" (1923 г.).

25 августа 1921 г. был расстрелян Николай Гумилев. На следующую ночь его вдова Анна Ахматова написала одно из самых пронзительных своих стихотворений:

"Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор…
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок.
Лучше бы на площади зеленой
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь".

Гражданские стихи, в силу самой своей риторической природы, редко бывают высокой поэзией, даже у Пушкина. Не то у Ахматовой, ее гражданские стихи едва ли не самое лучшее из всего ею написанного. В чем секрет? Вероятно в силе лирического чувства, общественные коллизии стали ее личной трагедией и ее личным страданием, и как таковые переживаются. Вершина ее гражданской поэзии, это гениальная поэма "Реквием", поэтический памятник жертвам коммунизма. Здесь страдания матери и жены, сливаясь со страданием всех матерей и всех жен, перерастают в страдание целого народа. Ахматова понимала сокрушительную, потрясающую силу этого произведения и поэтому боялась даже записать его. Она каждую ночь перед сном повторяла его про себя наизусть и, понимая, что память вещь не надежная, да и сама ее жизнь в стране, где царит террор, может оборваться преждевременно, она попросила двух своих самых близких друзей выучить поэму наизусть. Лишь после смерти Сталина Ахматова решилась записать "Реквием".

Многие годы Ахматова была обречена на молчание и продолжала творить безо всякой надежды на публикацию. В этот период ею созданы лучшие ее произведения, а критики на Западе, помнившие шумный дебют Ахматовой до революции и удивленные ее исчезновением из официальной литературной жизни, писали, что талант Ахматовой иссяк. Узнав об этом, Ахматова написала исполненное горечи и страдания стихотворение:

"Вы меня, как убитого зверя
На кровавый подымите крюк,
Чтоб хихикая и не веря
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час".

(По видимому, конец 1940 гг).

Высоким трагизмом проникнуты и многие другие стихи Ахматовой, долгие годы лишь тайно передававшиеся из рук в руки на листочках или зачитывавшиеся наизусть. Такие, как, например, "Здесь девушки прекраснейшие спорят за честь достаться в жены палачам" (1924 г.), "Тому прошло семь лет. Семнадцатый октябрь, как листья желтые, сметал людские жизни" (1924 г.), "Так просто можно жизнь покинуть эту" (1925 г.), "Зачем вы отравили воду и с грязью мой смешали хлеб?" (1935 г.), "Я приснюсь тебе черной овцою" (дата не известна, адресовано Сталину), "Немного географии" (1937 г.), "С Новым Годом! С новым горем!" (1940 г., отклик на советскую агрессию против Финляндии), "И вот, наперекор тому, что смерть глядит в глаза" (1940 г.), "Все ушли и никто не вернулся" (1940-е), "Не лирою влюбленного иду прельщать народ" (1950-е), "Под узорной скатертью" (1955 г.), строфы из "Поэмы без героя", исключенные из советского издания и много, много других. Многим они давали отрадное сознание того, что не все еще убито в стране, что есть еще живые души и что, действительно, "Дух дышит, где хочет".

Говоря о литературе 1920-х нельзя обойти молчанием роман Евгения Замятина "Мы", написанный в 1920 г., запрещенный цензурой и опубликованный за границей в 1924 г. по-английски, в 1929 по-русски в отрывках, в 1970-е полностью.

Поражающий математической точностью конструкции (Замятин – инженер), светлой ясностью мысли и выражения, роман представляет собой удивительный пример того, как гений опережает время. Задолго до Орвелла и Хаксли Замятин дал леденящее изображение тоталитарного государства, когда оно было еще только в зародыше. И хотя действие романа происходит в воображаемой стране, советская власть узнала себя и соответственно прореагировала.

А история "Повести непогашенной луны" Бориса Пильняка (об убийстве командарма Фрунзе) приобрела даже гротескные черты. Опубликованная по недосмотру цензуры в журнале "Новый мир" в 1926 г., она была сразу же изъята из обращения, а номер журнала заново набран, как в мрачной фантазии Орвелла, где газеты прошлых лет перепечатывались заново в соответствии с новыми установками. После этого цензура стала бдительнее и повесть Пильняка "Красное дерево" была сразу же запрещена (опубликована за границей в 1929 г.), а сам Пильняк расстрелян в 1938 г.

Такой же антиципацией времен была и гениальная повесть Михаила Булгакова "Собачье сердце" (1925 г.), разумеется, запрещенная, – первое и, вместе с зощенковскими шедеврами, непревзойденное изображение homo soveticus, креатуры и оплота режима. Благодаря этой повести в русский язык вошло новое слово и новое понятие – "шариковщина" (производное от имени героя повести – Шарикова).

Булгакову не удалось обмануть советскую власть даже на первый взгляд невинной пьесой о Мольере "Кабала святош" (1929 г.), власть узнала в Мольере самого Булгакова и после премьеры пьеса была запрещена, как и роман "Жизнь господина де Мольера" (1933 г.). А роман "Мастер и Маргарита" Булгаков писал для потомков, понимая невозможность его опубликования.

Но если в случае таких прославленных и общеизвестных писателей, как Ахматова или Замятин, цензура оказывалась не совсем эффективной, потому что произведения их все равно просачивались к читателю в списках (слово "самиздат" появится позже), то другие талантливые, но не успевшие утвердиться писатели, оказывались "заживо замурованными". Приходит на ум имя удивительного писателя Сигизмунда Кржижановского, этого своеобразного русского Борхеса, автора блестящих интеллектуальных притч, написанных в острой афористичной манере и изобилующих ошеломляющими парадоксами. Он стал известен русскому читателю только в конце 1980-х. Издание в 1990 г. сборника неизвестных произведений Кржижановского, написанных в период 1924–40 гг., стало крупным событием в русской литературной жизни.

Т. о., уже в первые послереволюционные годы, хотя методы преследования писателей и инструменты цензуры не были еще до конца разработаны, всякий, кто осмеливался поставить под сомнение правоту власти и говорить правду о ее делах или просто придерживался иных, не марксистских, взглядов, был обречен на подполье. Запрещенными становились наиболее значительные произведения этого периода, без которых история русской литературы немыслима. Поэтому, едва русская пресса освободилась от коммунистической цензуры, издатели и редакторы журналов сочли своим первым долгом опубликовать эти произведения, сокрытые от русского читателя.

Установление цензуры печати было одним из самых первых свершений советской власти, первый декрет о цензуре был издан через два дня после переворота, 27 октября 1917 г. И очень скоро (в 1918 г.) были запрещены даже старейшие русские толстые журналы: "Русская мысль" и "Вестник Европы", "Русский вестник", публиковавший романы И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, в 1920 г. и другие не коммунистические журналы. "Попутчиков" держали под строгим контролем и следили за тем, чтобы они не переходили границы дозволенного. Даже Пролеткульт, приобретавший слишком большую автономию, оказался не угоден властям. По указанию Ленина он был подчинен наркомпросу в октябре 1920 г. и его областные отделения были закрыты. Именно Ленин провозгласил принцип "партийности" литературы, ставший основой всей советской культурной политики.

В 1930-е стало уже обычным и распространенным явлением тайное циркулирование запрещенных произведений среди интеллигенции, хотя оно еще не захватило широкие слои общества как в 1960-е. Интересно вспомнить в этой связи знаменательный для русской литературы факт: Осипу Мандельштаму удалось прочесть крамольный стих своеобразнейшего крестьянского поэта Николая Клюева "Хулители искусства" (о подавлении свободного творчества коммунистическим режимом) и Мандельштам прочел его по памяти Анне Ахматовой, а она взяла из него строки эпиграфом ко 2-й части своей "Поэмы без героя". За этот стих и за столь же крамольную поэму "Погорельщина" (о гибели русского крестьянства) Клюев был арестован в 1933 г. и в 1937-м умер в ссылке.

А другой замечательный крестьянский поэт Сергей Клычков был расстрелян в 1937 г.

Тремя годами позже был расстрелян Исаак Бабель, его рукописи были конфискованы и уничтожены, в том числе сборник рассказов о трагедии русской деревни "Великая Криница" и роман о чекистах.

Начиная с 1930-х уже не верно говорить о советской цензуре. То, что было – это уже была не цензура, а нечто совершенно новое. Цензура – это то, чего нельзя. На смену этому "либеральному" принципу, оставлявшему все же простор для выбора, пришел принцип: не то, чего нельзя, а то, что нужно, не оставлявший уже никакого выбора. И то, что нужно, указывала правящая партия в своих Постановлениях о литературе и искусстве (первое уже в 1925 г.), совершенно новом жанре искусства править. А Главлит (управление цензуры) в 1920-е составлял годичные издательские планы, в которых указывалось каким именно темам и в каких процентных пропорциях должны уделять внимание советские издательства.

Самым ярким свидетельством этого нового принципа стал разгром в начале 1930-х группы Обэриу (Объединение реального искусства), поскольку искусство обэриутов оказалось неприемлемым для власти прежде всего эстетически (их скрытый мировоззренческий протест был понят не сразу). Об обэриутах сегодня пишутся тома исследований, а Хармса многие называют гениальным основоположником абсурдистской литературы.

1930-е – период массового уничтожения русской интеллигенции. Эрудиция, талант, независимый ум – были гарантией того, что человек будет уничтожен. И даже просто порядочность и неподкупность. Анжелика Балабанова отмечает в своих мемуарах о Ленине, что в отношениях с западными "попутчиками", интеллигентами, симпатизировавшими советской власти, Ленин пламенным идеалистам предпочитал продажных циников и мерзавцев, от которых можно было не ожидать сюрпризов: неожиданных прозрений и разочарований в коммунизме. Свидетельством того, что террор был не слепым, а был выражением определенной политики, политики уничтожения старой элиты общества, русской интеллигенции и утверждения охлократии, служит ставшая сегодня знаменитой фраза Ленина: "Мало расстреливаем профессуры". Эта фраза для русских интеллигентов сегодня – яркое и лаконичное выражение того, чем была новая власть. Впоследствии китайская "культурная революция" и террор камбоджийских красных кхмеров уже вовсе не были принципиально новыми явлениями.

Параллельно процессу уничтожения старой интеллигенции шел процесс создания новой, шедшей с низов общества (доступ к высшему образованию для молодых людей "буржуазного" происхождения был закрыт). Наспех (чтобы поскорее вытеснить старых "спецов") обученные на всевозможных "рабфаках" навыкам и знаниям, нужным для практической деятельности, эта новая интеллигенция (для которой, впрочем, Солженицын нашел более точное название – образованщина) была начисто отрезана от подлинной культуры, которую заменила лживая пропаганда и индоктринация. Ненависть и презрение к старой культуре, демагогическая лесть оголтелым массам (выражение "гнилой интеллигент" стало ходячим ругательством), демагогические лозунги (вспомним, что первым лозунгом партии в революцию был: "грабь награбленное") определяли атмосферу общества, в котором царили теперь посредственность, невежество и ложь. Это разрушение культуры и морали своим логическим и последним результатом имеет сегодняшний "беспредел", разгул преступности и чудовищное падение нравов. "Надстроечные", то есть второстепенные с марксистской точки зрения элементы общества – мораль и культура – оказались, в конечном счете, важнейшими для истории общества и решающими для его судьбы.

И странным кажется, что до сих пор некоторые публицисты, в том числе даже бывший диссидент Александр Зиновьев, рассматривают этот процесс создания новой советской интеллигенции, как положительное завоевание революции. Давая большой количественный прирост, он привел к резкому и катастрофическому падению качества.

В подполье, в трагической изоляции и страшной пустоте продолжали творить немногие выжившие таланты. Крупнейшим из них был, несомненно, Андрей Платонов, которого многие считают величайшим русским писателем ХХ в. Его шедевры 1930-х, ставшие широко известными лишь во время самиздата 1960-х – "Котлован", "Чевенгур", и неоконченный роман "Счастливая Москва", ставший известным только теперь (а рукопись повести "Путешествие в человечество" утрачена навсегда), можно назвать философскими романами, потому что крах коммунистической революции показан в них не на поверхностном политическом и идеологическом уровне, а на более глубоком – экзистенциальном. Платонов, к сожалению, не имел успеха у читателей на Западе, потому что он совершенно не переводим.

Сервантес остроумно заметил в "Дон Кихоте", что читать перевод – это все равно, что рассматривать ковер с обратной стороны: видны только общие контуры рисунка. И к Платонову это относится больше, чем к кому бы то ни было, потому что его язык – уникальное явление в русской литературе, неведомый и ни на что не похожий мир, странный, причудливый, загадочный и в то же время ошеломляюще выразительный.

Лишенный возможности печататься, Платонов работал дворником. Самый великий писатель был в самом низу советского общества. И это символично для опрокинутого мира, где все ценности перевернуты.

К концу сталинского периода русская культура была окончательно убита. В страшной пустоте царили немыслимая скука, серость, фальшь, всевластие ничтожества и бездарности. Даже сам русский язык был превращен в убогий жаргон, приучавший мыслить штампами. Анна Ахматова сказала об этом:

Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол…

И, когда казалось, что всё погибло безвозвратно, неожиданно родилось новое поколение русской интеллигенции, которое, отбросив с отвращением советскую псевдокультуру, потянулось к подлинной русской культуре прошлого и к запрещенным ценностям мировой культуры. Знаменательно то, что одним из первых произведений нового русского самиздата был роман "Доктор Живаго" Бориса Пастернака, чудом выжившего представителя той старой культуры. Этот роман как бы перебрасывал мост от старой русской культуры к новой через сорокалетнюю пропасть.

Я сам принадлежу к тому новому поколению. Мы учились в советской школе и в советском университете. Они уже были превращены режимом в инструменты пропаганды. Но мы не только не поддавались этой пропаганде, а напротив, всеми силами души ненавидели её. Мы жадно искали иной информации и иных идей, иных эстетических форм. Листочки самиздата одним уже своим видом внушали нам доверие и были гарантией подлинности, а книга напечатанная была свидетельством лжи.

Насколько мне известно, таким массовым как в России, самиздат не был ни при одном другом тоталитарном режиме, ни в нацистской Германии, ни в фашистской Италии. Чем это объяснить? На мой взгляд, двумя причинами.

Во-первых, особым характером русской литературы прошлого, её ангажированностью. Она была своеобразным сплавом социологии, философии, политики, психологии, религиозного и экзистенциального поиска и социальной критики. Представление о писателе, как о совести народа, было еще живо. Об этом прямо сказала Ахматова: "Я – голос ваш, жар вашего дыханья". И еще: "И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ…".

А во-вторых, тем, что режим сам дрогнул. И началось массовое брожение умов. Сработал закон, впервые отмеченный еще Алексисом де Токвилем, который понял, что вопреки общему мнению, революции происходят не в моменты наибольшего гнета, а напротив, в моменты относительной свободы, когда появляются надежды и открываются перспективы. Хрущев, чтобы вывести страну из тупика, решился на опасный для режима маневр – частичную либерализацию. Насколько фальшива и ограничена была эта хрущевская "оттепель", свидетельствует хотя бы то, что знаменитый доклад, разоблачавший преступления Сталина, Хрущев читал тайно, при закрытых дверях, и доклад не только не был опубликован, но хранился в строгом секрете.

Объяснение происходившего при Сталине было менее всего марксистским: волюнтаризм одного человека, "культ личности". Ленин оставался неприкосновенным, компартия – вне подозрений. Как заметил один чешский диссидент, дававшееся объяснение было оскорблением для человеческого ума. Сталинские заключенные были реабилитированы и освобождены из лагерей, но им на смену шли новые. Количество сажаемых было иным, к тому же, чтобы сесть при Хруще, нужно было действительно вступить в конфликт с режимом, а при Сталине это была "лотерея". Причем репрессии приобрели даже более жестокий характер: обычными стали пытки диссидентов в психиатрических больницах.

Для того чтобы опубликовать повесть Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича" понадобилось личное разрешение самого Хрущева. И сразу же после этого тема лагерей была закрыта. Произведения, в которых эта тема, глубина этой бездны, раскрывалась с самой потрясающей силой, такие как "Колымские рассказы" Варлама Шаламова или роман "Пятая печать" Евгения Федорова (только теперь изданный под новым названием – "Бунт"), не могли быть опубликованы.

Но под видом критики "сталинизма" в печать стали протаскивать крамольные идеи и информацию о сокрытых фактах. Изъяснялись намеками. Но многие действительно верили, что причиной всех несчастий была не природа режима коммунистов, а так называемый "сталинизм". Однако сознание быстро эволюционировало, доступ, чаще нелегальный, через самиздат, к запрещенной информации быстро рассеивал иллюзии. Лучшая, мыслящая часть общества шла дальше по пути беспощадного анализа истоков коммунистического тоталитаризма. И это было одной из причин того, почему режим поспешил дать задний ход и погрузился во мрак брежневской ночи. Это было благоразумно с его стороны. Когда Горбачев снова решился на маневр либерализации, это кончилось катастрофой для режима.

Основным потоком новой самиздатовской литературы была, как и следовало ожидать, реалистическая литература, продолжавшая традиции литературы прошлого и стремившаяся рассказать правду о советской жизни и проанализировать ее характер, показать судьбу человека в социальном контексте. Основные черты этой литературы: отвращение к марксизму-ленинизму, персонализм, утверждение ценностей христианской морали, свободы и демократии.

Первое имя, которое приходит на ум, это, конечно, имя нобелевского лауреата Солженицина. Читая его роман "В круге первом" и повесть "Раковый корпус" новые поколения будут узнавать, чем была советская жизнь. А "Архипелаг ГУЛАГ", без сомнения, останется одной из величайших книг ХХ столетия. И дело не в разоблачениях и даже не в остроте анализа и не в яркости нарисованных картин, а в авторском слове. Великой эту книгу делает необыкновенная интенсивность переживания, высочайший накал страсти, сострадания, яростного негодования, скрыто бурлящего за колючей иронией и оттого еще более поражающего.

Необходимо помянуть, конечно, романы Владимира Максимова, особенно "Семь дней творения" – историю семьи рабочих Лашковых (сам Максимов – выходец из этой среды), их разочарования в революции и в советской власти, и поисков иных идеалов. Это произведение разоблачает ложь советской пропаганды, которая именует советскую власть "диктатурой пролетариата", а большевицкое государство государством трудящихся. Трудящиеся оказываются на самом деле самыми угнетенными и обманутыми.

Столь же замечательны и романы Василия Гроссмана "Все течет" и "Жизнь и судьба", повести Лидии Чуковской "Софья Петровна" и "Спуск под воду", "Верный Руслан" Георгия Владимова и его роман "Генерал и его армия" (законченный лишь недавно, но первая редакция его была известна уже давно), роман "ЦЭ-ДЭ-ЭЛ" Льва Халифа, рассказы Сергея Довлатова, "Факультет ненужных вещей" Юрия Домбровского, "Записки зеваки" Виктора Некрасова, "Глухой, неведомой тайгою" Бориса Хазанова и его "Антивремя. Московский роман", "Сандро из Чегема" Фазиля Искандера"… Список можно продолжать очень долго.

Важным моментом был судебный процесс над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем в феврале 1966 г. Он был принципиально новым шагом властей на пути преследования инакомыслящих. Как сказал сам Синявский на суде, "до этого писателей еще не привлекали к уголовной ответственности за художественное творчество". Писатель просто исчезал однажды ночью и о нем больше ничего не было известно. Против двух писателей были выдвинуты обвинения, которые выглядят скорее как обвинения против самого режима: "пытались пересмотреть положения марксизма", "выступали против руководящей роли КПСС в советской культуре" и даже (что звучит фантастически) "клеветали на будущее человеческого общества" (имелся в виду, вероятно, коммунизм). До этого, во время пропагандистской кампании против Пастернака и его "Доктора Живаго", было сказано, что "произнести имя Пастернака – это то же самое, что издать неприличный звук в обществе".

Процесс показал, что идеология режима пребывает уже в окончательном маразме и что он может отвечать на иные идеи только тюрьмой и лагерем. Целью процесса было запугать интеллигенцию и показать писателям, что их ждет при написании неугодных власти книг. Но результат был прямо противоположный – неслыханный взрыв возмущения как в самом СССР, так и за границей. Толпа, собравшаяся на улице перед зданием, где проходил суд (разумеется, при закрытых дверях), была одной из первых публичных демонстраций протеста, этого нового движения инакомыслящих, против режима.

И русский писатель понял, что не надо прятать рукописи в стол, что у него есть аудитория – вся читающая публика России.. Один из писателей-диссидентов (не буду называть имени, ибо не получил на это позволения) сказал мне: "Конечно, рискуешь жизнью, но какую цену имеет эта наша жизнь, если живешь в молчании, страхе и угнетении".

И некоторые заплатили жизнью, как молодой поэт Юрий Галансков и писатель Анатолий Марченко. А Андрей Амальрик даже сознательно шел на арест и желал его, потому что считал, что мученичество придаст особую значительность и силу сказанному им.

Абсурдный характер режима давал широкий простор для сатиры. Самыми популярными у читателей самиздата из сатирических произведений были, конечно, остроумнейший роман Владимира Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина" и повесть Николая Бокова "Смута новейшего времени или удивительные похождения Вани Чмотанова", с "иконоборческим" весельем и дерзкой издевкой рассказывающая о похищении головы Ленина из Мавзолея. Романы же Александра Зиновьева (особенно первый – "Зияющие высоты") представляют собой настоящие социологические исследования и раскрывают с большой остротой характер советского общества. "Алкогольная" повесть Венедикта Ерофеева "Москва – Петушки" – свидетельство того, что сатира, исполненная большого таланта, переживает свое время.

Распространялись тайно и недоступные советскому читателю шедевры зарубежной литературы последних десятилетий, начиная с Джойса и Музиля. И в самой русской неподцензурной литературе все больше места занимали эксперимент и поиски новой техники повествования. Самыми удачными в этом смысле были, пожалуй, роман Василия Аксенова "Ожог", с элементами сюрреализма и фантасмагории, и роман Андрея Битова "Пушкинский дом" – произведение само себя анализирующее и исследующее возможности литературы. Несомненный интерес представляют также оригинальнейшие произведения Владимира Марамзина, Юрия Мамлеева и ослепительного Саши Соколова.

Эта авангардная литература занимала постепенно все больше места в самиздате и свидетельством того стал нашумевший альманах "Метрополь" (1979). Составители его говорят в предисловии: "Наша (официальная) культурная жизнь страдает чем-то вроде хронической хворобы, которую можно определить то ли как неприязнь к непохожести, то ли просто как боязнь литературы".

Эта боязнь литературы и неприязнь к непохожести с особой силой проявилась в судьбе величайшего поэта эпохи, нобелевского лауреата Иосифа Бродского, попавшего в ссылку просто потому, что он был "другим", с чуждым советской культуре восприятием жизни и мира.

То, что авторы-авангардисты объединились в альманах, было выражением важной тенденции самиздата: представлять отдельные запрещенные произведения литературы не как изолированные факты, а как часть некоего контекста и некоего широкого процесса. И начинался самиздат появлением подпольных машинописных журналов: "Сфинксы", "Синтаксис", "Феникс", "Бумеранг", "Колокол", "Русское слово", "Сеятель", "Вече", "Обозрение", "Литературная хроника", "Калейдоскоп", "Свободная мысль", "Коктейль", "Сирена", "Времена года", "Фонарь", "Мастерская", "Шея", "Молодость" и многие другие. Некоторые из этих журналов после выхода нескольких номеров (а иногда и единственного) и после ареста их редакторов прекращали существование. Другим удавалось существовать дольше, несмотря на охоту полиции за их редакторами и авторами.

Опыт русского движения инакомыслящих внушает нам оптимистический взгляд на природу человека: человек всегда инстинктивно ищет правды и не гнется никогда до конца даже под давлением мощной пропаганды. Самое тоталитарное государство в мире, стремившееся переделать не только общество, но и самого человека, оказалось бессильным и не смогло воспрепятствовать зарождению чуждых ему идей и альтернативной культуры внутри самого этого тоталитарного общества.

"Посев" № 9 2003

Оставить отзыв
Другие статьи
Заказать звонок