События и комментарии
Профессор Женевского университета
Федотов – необычное явление в истории русской мысли. Он обладал, как мне кажется, редкой способностью смотреть на себя и на Россию со стороны, но без крайностей Чаадаева или Печерина. Никогда не воскликнет он: «Как сладостно отчизну ненавидеть!» И тем не менее он умел смотреть на Россию со стороны, и смотреть на Запад без раздражения. Он сумел увидеть во Французской мысли одну спрятанную сторону. Не Руссо и не просветителей, не вольнодумство и антиклерикализм – а тот живительный горный поток, что можно назвать «христианским социализмом» – Родоначальник этого течения – до сих мало известный, несправедливо недооцененный (прямо скажем Сорбонной презренный) – Пьер Леру, экономист, автор «Равенства» и изобретатель самого слова «социализм» действительно сыграл огромную роль в создании той химеры, порожденной христианством и идеалом прав человека. Однако Леру затмили Маркс и вообще гегельянцы. Федотов интересовался не только Леру, но и соратниками Леру: Фурье, Бартелеми Анфантен, Жорж Санд. То есть экономическое и социальное значение присутствия христианства в современном обществе после индустриальной революции были надолго удалены с общественного европейского поля. Федотов увидел значение некоторых сект, коммунистических, до Маркса и Энгельса, увидел и не осуждал. Ибо дрожжи братства ему казались благими, где они бы ни были.
Федотов приветствовал энциклику папы Римского Льва ХIII, в 1891 г, об имморализме в общественной и экономической сфере.
Средневековье XII века привлекло его внимание. Общественное значение западного монашества было ему дорого, и ему казалось, что русское монашество сразу же придало себе общественно-этическое задание, и тем был намного ближе к христианскому Западу, чем к Византии. Федотов любил западное средневековье, что его связывает с Карташевым. Однако он видел, что «христианизация жизни не была ни полной, ни глубокой». Мне кажется, что он недалек от идеи, что огосударствление христианства (при Константине) породило много дефектов и грехов дальнейшего христианства.
Его первая книга, «Абеляр», вписывается в глубокий интерес Серебряного века к Средневековью, к рыцарству и к Западу. И хотя эта его первая книга не совершенна, она дает некоторый обертон трудам и интересам Федотова.
Книга Федотова обращена к двум аспектам Абеляра. Первый, общеизвестный, воспеваемый в одном стихотворении Жуковского – « Послание Элоизы к Абеляру » – бурная жизнь этого богослова, любовника Элоизы, духовника Элоизы, ставшей игуменьей монастыря «Параклет» т.е. «Утешитель».
Второй – это фигура Абеляра как ученого-богослова. Федотов подчеркивает насколько Абеляр потерпел от официальной церкви (и, увы! даже от Бернара Клервосского). Его интересует то время духовных смут и духовных богатств: приблизительно одновременно основаны орден Премонтре (Норбером), монастырь Клерво (Бернаром) и «пустыня» Параклет (Абеляром). И в особенности, Федотов настаивает на том, что это было время, когда образ Христа становился в центре религиозной жизни.
Федотов главным образом определяет роль Абеляра, как восстановителя классического стиля (до Ренессанса). Автобиография Абеляра («История моих бедствий») заимствует свою структуру у античности, а не у Августина. Для Абеляра философ – ipso facto христианин, ибо София и Логос отожествляются с Христом. То есть Абеляр ведет к какому-то имманентному реализму (на полпути между реалистами и номиналистами).
Книга Федотова не последнее слово об Абеляре, но мне кажется очень значительным, что отправным пунктом его мысли является богослов – диссидент, который в некотором смысле предвещает Ренессанс: примирение веры и разума, разума и авторитета, античности и христианства. Божественное вдохновение открыло Троицу как иудеям – через пророков – так и язычникам – через философов, пишет Федотов. А в средневековом понятии «honestitas» он видит зародыш кантианского понятия о «практическом разуме».
Такая преамбула к творчеству Федотова выделяет его. И дает ему возможность по-новому осветить русскую святость и русскую историю. Увидеть парадоксы и страшные бои внутри русской церкви – стяжатели против нестяжателей – с полным разумением каждой стороны, не уменьшая роль побежденных. Или парадоксы мысли Пушкина, певца вольности и империи. Федотов различал свободу для государства (Афины) и свободы для каждого человека. «Наша свобода – социальная и личная одновременно».
Надо сказать, что в русской мысли редко встречается такое уравновешенное, мудрое в христианском и в гражданском смысле понимание человека в обществе и общества в человеке. Замечательно, что, утверждая, что «свобода зарождается в средневековье, и достигает своего полного развития в ХIX веке», Федотов приводит английскую Великую хартию и английское понятие «Haheas corpus» как первые ростки свободы.
Федотов видит в двоевластии (церковь-империя) и в двоеподданстве (республика небесная-республика земная – как это блистательно определено в знаменитом анонимном «Послании к Диогнету») залог настоящей свободы, христианской свободы. «Церковь брала себе душу, королевство тело». Федотов видит зарождение свободы в современном, демократическом смысле этого понятия в феодализме, в отношении вассала к сюзерену, то есть в ограничении власти сюзерена. В современных обществах весь народ унаследовал права баронов, взбунтовавшихся за Magna Charta (Великую хартию).
В итоге Федотов видит два необходимых начала для осуществления свободы: плюрализм власти и абсолютный характер норм (религиозных норм). Это в русской историософии весьма редкий и оригинальный подход. Также оригинальна его хронология русской истории: Москва как «двухвековой эпизод русской истории окончившийся с Петром» с точки зрения культуры и политики, но продолжившийся еще до 1861 года для народа, купечества и духовенства.
Смелость этих взглядов, их независимость от общей шаблонной философии русской государственности и от навязчивой «мегаломании», до сих пор между прочим, бытующей у немалой части русского общественного мнения, выделяют Федотова, как полезного первооткрывателя русской политической мысли и для русской религиозной мысли. Он стоит рядом с Владимиром Соловьевым и с Василием Ключевским. Но его мысль более целостна (и наверно менее гениальна), чем мысль Соловьева; она более европейская, чем мысль Ключевского. Некоторые аспекты и ключевые понятия западной мысли и западного христианства использованы им и реабилитированы. В эмиграции его роль выделяется особенно. Стоит сравнивать его умеренные суждения о Реформации с книгами на эту тему Мережковского. Нет сомнении в пользе Федотова для современной русской мысли.
Оставить отзыв