Виктор Грановский. Славянофильство в ретроспекциях

Предреволюционная и пореволюционная русская мысль осуществила рецепцию славянофильских идей, отказавшись от их элементарного повторения. От принципа такого повторения отходим и мы в данной статье, предлагая рассматривать славянофильство в указанных ретроспекциях. С точки зрения истории философии это уместно тем более, что жизнь идеи, концепции — это не только время её первоначального высказывания, но и последующего «пересказа», трансформирования, контекстуального использования, «подсвечивания» новым идейным светом и т. д. Чем плодотворнее идея, тем интереснее и те идейные отблески, которые она отбрасывает, и те идейные реакции, которые провоцирует.

Ретроспектива, наводимая на славянофильство, представляет нам это учение, прежде всего, как программу (или систему) антизападнических установок . Славянофильство как философия (или как историософия ) шире, нежели славянофильство как национально-политическая идеология . Но нельзя сказать, чтобы вторая была абсолютно чужда первой: наиболее колоритные идеи она почерпывает всё-таки из неё, даже если уплощает и вульгаризирует их. И своевременно — обращаться к славянофильству после нашего революционного опыта, чтобы уточнить, какие положения славянофильской доктрины нельзя, опять-таки, наивно повторить, словно этого опыта не было или он никаким образом не изменил лик той России, из которой доносятся до нас славянофильские призывы. А вместе с тем — чтобы выяснить, остались ли в национальном сознании такие элементы (как позитивные, так и негативные, «с точки зрения вечности»), которые не были поколеблены этим опытом.

В. В. Зеньковский в своей обзорной работе «Русские мыслители и Европа» (1955) точно выразил связь русской современности со славянофильской проблематикой:

Пути России и ныне ещё не открылись , <…> не осуществился великий национальный синтез, не выковалось основное внутреннее единство и не закончена напряжённейшая борьба в глубинах народной души. Вот отчего проблема русского пути, русского своеобразия не только не <…> снята, но, наоборот, <…> приняла ещё более сложный, <…> вместе с тем и более конкретный характер. <…> Отношение к Западу и его культуре <…> продолжает разделять русское общество на резко враждующие группы — <…> в наши дни это разделение имеет самый актуальный характер. По-прежнему <…> существует западничество и так же остро выступает антизападничество <…> Живучесть и актуальность темы об отношении России к Западу определяется одинаковой неустранимостью двух моментов: с одной стороны, здесь существенна неразрывность связи России с Западом и невозможность духовно и исторически изолировать себя от него, а с другой стороны, существенна бесспорность русского своеобразия, правда в искании собственного пути. Ни отделить Россию от Запада, ни просто включить её в систему западной культуры и истории одинаково не удаётся¹.

Отметим, что под «великим национальным синтезом» русский философ понимает не что иное, как объединение западничества и антизападничества, то единство Востока (России) и Запада (ведущих стран Европы), о котором говорили все классики славянофильства, но которое они в то же время считали либо утраченным , либо только искомым состоянием.

Славянофилы были «живыми носителями православной культуры». При этом нельзя сказать, что их философское дело вызревало в атмосфере официально-государственных симпатий. «Большие люди русской жизни», «они стойко защищали свои идеи и все пострадали от близорукого правительства. К.[C.] Аксакову была воспрещена постановка его пьесы, И.В. Киреевскому три раза закрывали журнал, [А.С.] Хомяков печатал свои богословские сочинения в Праге, а [Ю.Ф.]Самарин был арестован за свои письма об онемечении Прибалтийского края»².

Идейное столкновение славянофилов и западников в 1840-е годы Зеньковский называет «резкой войной»³. Он говорит о славянофильстве как о религиозно-национальной доктрине , обосновывающей русское национальное своеобразие в контексте Православия. Уже на этапе его возникновения видно, что славянофильство не было антизападничеством по существу: будучи христианскими универсалистами , славянофилы не только не отрицали христианские традиции Запада, но и свидетельствовали свою верность им. И, тем не менее, даже раннее славянофильство непредставимо без антизападнической тенденции , поскольку оно критикует христианский (католически-протестантский) уклад Запада и его секулярно-дехристианизирующие особенности.

Определённо, зачинатели славянофильства не видели себя в качестве политических и культурных противников Запада. Они принципиально и открыто отмежевались от направления С.П. Шевырёва и М.П. Погодина, особенно после того, как в их руки перешло издание журнала «Москвитянин» (1845). Иван Киреевский писал, что славянофильское направление не есть направление «чисто русское». Русское прошлое, сколь бы оно ни было замечательным, невозможно воскресить; требовать от России остаться на национальной почве, отказавшись от европейской культуры, значило бы для нашего народа лишиться «всечеловеческого и истинно христианского просвещения» и «перестать быть общечеловеческой национальностью»⁴.

При этом крайности преклонения перед Западом славянофилы не приветствовали. А.С. Хомяков считал одинаково вычурными попытки сформировать национальное мышление в рамках чисто русских начал («фанатизм неподвижности») и на путях полного заимствования («комическая восторженность» всем западным)⁵.

Проявляя историческое и христианское беспокойство о судьбах Запада, славянофилы смотрели на жизнь любезной им Европы довольно пессимистически — Иван Киреевский даже утверждал, что западная культура XIX века изжила себя. Эта культура, впрочем, завершает своё бытие собственно в западном качестве — восполнит же её восточное Православие. Киреевский — проповедник православно-европейского синтеза : Православие, и только оно одно, сможет оживить западную культуру и сообщить ей возможность развиваться, не только не отрицая её своеобразия, но придавая ему наиболее выразительный характер.

Ф.И. Тютчев, в своей критике Запада примыкавший к славянофилам, многие страницы своей публицистики обращает против католичества. Он критикует католичество за внесение политической страсти в дела веры. Но начатое на Западе восстание против католичества, будучи правомерным отторжением его политицизма, оказывается вместе с тем и отвержением христианства. Запад грозит прекратить своё бытие как часть христианского мира, и влить в него новые силы способна только Россия как страна, не утратившая христианских ценностей, как их державная носительница.

Славянофильство в ином, более позднем, смысле есть обоснование политической симпатии и политического поспешествования славянскому миру — панславистская идея . Эта концепция складывается в атмосфере взаимного недоверия, разрыва и противостояния России и Европы во время Крымской войны 1853–1856 годов. Теперь славянофилы воспринимают Запад как политического конкурента по части влияния, прежде всего, на балканских славян и обнаруживают духовные истоки этой конкуренции. Интересно отметить, что и к этим инициативам верховная власть отнеслась прохладно: объединение России со славянами Николай I считал для своей империи гибельным . ⁶

Но славянофильство и здесь выступает, прежде всего, как очередной эскиз антизападной критики . Теперь Иван Аксаков обвиняет Европу в цивилизованном варварстве , называя европейских политиков и политических мыслителей, оправдывающих европейскую экспансию, «разбойниками прогресса» и «новой породой диких». Объяснение этому варварству следующее: Запад оставил свои религиозно-христианские истоки и сначала сделал для себя, а затем провозгласил для всех единственным идеалом — достижения своей цивилизации. Но, по словам Аксакова, «цивилизация сама по себе, вне нравственного идеала, не ею порождённого и от неё независимого, бессильна дать общественному бытию ту основу, без которой немыслимо самое его существование»⁷. Иными словами, ценности западной цивилизации не являются самодовлеющими и неизбежно вырождаются в антикультурный варваризм , если не подчинены ценностям высшим — религиозно-нравственным .

Здесь уместно прочертить и вектор русского западничества, которому оппонировали славянофилы. Западники тоже отстаивали идею универсальной культуры , однако носителем этой культуры считали Запад, а не Россию. Поэтому и направление их историософской критики оказывалось полной противоположностью славянофильства: в их глазах именно Россия затрудняется с усвоением фундаментальных (антично-христианских) оснований, которыми держится Запад и благодаря которым он остаётся в мире оплотом цивилизации и прогресса . Идея приобщения к Европе, настойчивой, а порой и насильственной европеизации , без которой Россия не сможет обеспечить собственной культурной полноценности, — движущий мотив западнической мысли. Интересно, что при высоком полемическом градусе индивидуальный принцип отстаивали в дискуссии обе стороны, рассматривая его как необходимое начало национального самоопределения . Но если в глазах западников последнее в России невозможно при существовании деспотической власти, которая сквозь века сопровождает российскую государственность и лишь в виде случайного эпизода становится проводником западных элементов (реформы Петра Великого); то для славянофилов возникновение самой этой власти (в лице того же Петра) есть пренебрежение v здравым индивидуализмом русской традиции , замена всенародного «самоответственного», инициативно-мыслящего служения — эгоизмом служилой (казённо-чиновничьей) выгоды. Это — ущерб, нанесённый народности со стороны превращённого в машину государства, искажение «земской Русской жизни» (К.С. Аксаков), фоном которой стала та иррелигиозная атмосфера, когда «сам образ жизни лишён присутствия веры».

В сборнике «Вехи» (1909) адресация к идеям славянофилов выполняется неоднократно, а основные положения славянофильской идеологии либо упоминаются его авторами с достаточной симпатией, либо без прямых ссылок обозначаются как неотъемлемые положения общественного идеала. Уже с первых страниц славянофилы вместе с их наиболее яркими оппонентами из западнического лагеря провозглашаются творцами в высшей степени значимых национальных идей, потенциальными создателями оригинальной отечественной метафизики, которыми, однако, пренебрегла русская интеллигенция, увлечённая своим революционным пафосом и сумбурной общественной деятельностью. Саму же интеллигенцию критики из «Вех» считают ущербной по части идейного творчества; и как подлинный философский грех изобличают то, что она может лишь заимствовать западные идеи не самого высокого качества, которые к тому же, в практическом отношении, плохо ложатся на русскую почву.

М.О. Гершензон указывал на то, что славянофилы, ближе стоявшие к простому народу в социальном отношении, и мировоззренческий склад его понимали лучше, нежели радикальная интеллигенция, претендующая снабдить народ «передовыми» идеями. Совершенно не собираясь оправдывать народной непросвещённости и признавая положительную роль той же интеллигенции в деле народного образования, Гершензон, однако, отмечал, что интеллигенции по существу незнакома ни система подлинных народных понятий, ни настоящая народная психология. Славянофилы же различали склонения народного ума и сердца значительно чётче: они знали, что, будучи в европейском смысле необразованным, народ не лишён, тем не менее, понятий, строящих его жизнь, а это — понятия религиозные ⁸. Меньше всего при этом можно заподозрить Гершензона в народнической сентиментальности; он лишь говорит о том, что религиозность как фактор и регулятив народной жизни, давно обнаруженная славянофилами, даже не замечается интеллигенцией, славянофильское наследие не освоившей.

А.С. Изгоев, отмечая, что сам он не является симпатизантом дворянски-славянофильских «гнёзд», тем не менее, видил в них и только в них залог физически-крепкой семейственности , чем, увы, не может похвастаться радикальная интеллигенция. Но и с точки зрения мировоззренческой преемственности консервативные славянофилы превосходят революционных демократов: Изгоев приводил и лично ему известные примеры, и статистические данные, подтверждающие, сколь интеллектуально и нравственно маловлиятельна на своих отпрысков интеллигентская семейная атмосфера⁹.

Серьёзной проблемой как русского западничества, так и русского славянофильства правовед Б.А. Кистяковский считал фактическое отсутствие интереса к теме права и даже откровенную оппозицию самой идее правового государства, неожиданно объединяющую авторов спорящих лагерей¹°. Для А.И. Герцена, отлично видевшего и зорко обличавшего в своей публицистике русскую «правовую необеспеченность», она оказывалась в итоге не отрицательным , а положительным элементом национального развития: ведь при отсутствии характерного для Запада правового строя России легче будет перейти к социализму, не отягощённому никакими правовыми формальностями. Теоретический вождь народников Н.К. Михайловский считал необходимым отказаться от наделения отдельными правами даже самой интеллигенции, покуда полноправия не будет удостоен народ. В оценке Кистяковского, это ярчайший пример нереалистичного интеллигентского максимализма, который требует максимума прав для всех и сразу, на деле же отказывается от построения правовой системы в России, поскольку не может согласиться на долгое и постепенное усвоение прав разным слоям, начиная от высших к низшим. Но на той же почве отказа от права, и даже ещё принципиальнее, стояла славянофильски-консервативная группа. Константин Аксаков выдвинул идею о том, что только западное государство строится посредством правовых норм, гарантирующих соглашение народа и властей; в России же между царём и народом – достаточно простого доверия, а всякое требование правовых гарантий уже есть знак размывания или просто отсутствия такого доверия. Апофеозом пренебрежения к праву Кистяковский называет реакционную утопию Константина Леонтьева — наследника той же самой славянофильской линии.

C.Н. Булгаков, говоря о революции 1905–1907 годов, замечает, что она представляет собою столь сильное национальное потрясение, что после неё для истории русских идей теряют значение ещё недавно плодотворные идейные контроверзы славянофилов и западников. Теперь проблематика их споров самим ходом вещей вытесняется темой о перспективах русской интеллигенции, волей или неволей наследующей обеим дискутирующим сторонам¹¹.

По своему происхождению и идейной «оснастке» интеллигенция есть западный продукт. То, что внимание русской интеллигенции приковано к западным идейным течениям, само по себе не является недостатком. Проблемность связана, по Булгакову, с тем, что западное наследие принимается в России совершенно некритически, почти что на веру; и интеллигенция не слишком отдаёт себе отчёт, почему она сделала направляющими для себя именно атеистические и социалистические идеи. На Западе ведь есть идеи религиозные и консервативные , по происхождению средневеково-католические и протестантские, многими чертами определяющие дух политики, экономики, философии и даже науки современного Запада¹².

И когда, далее, Булгаков предлагает заменить психологию интеллигентского революционного героизма психологией дисциплинированного православного подвижничества , он фактически становится на славянофильские рельсы.

Поддержка национальной религиозности у Булгакова выступает как одно из положений славянофильского «кредо». Булгаков показывает себя принципиальным противником размывания в широкой массе религиозной веры и нравственности, на ней основанной, что авторитеты революционно-атеистической интеллигенции ставили себе слишком часто прямою задачей. При этом Булгаков совершенно не собирался идеализировать ни религиозное, ни нравственное состояние народа. Опираясь на цитаты из почвенника Ф. М. Достоевского, критичные к этому неидеальному состоянию, Булгаков отмечал, что в лучших своих чертах оно предстаёт в те моменты бытия народа, когда он оказывается призван к моральному или историческому испытанию. Общая психология подвижничества , выработанная в русском народе Православием, — фактор, который в глазах интеллигенции является главной помехой для его революционизации, — для Булгакова есть залог национального самосохранения России . Только благодаря этой психологии, русский народ сумел отстоять свой национальный облик при нашествиях внешних врагов и перенести те, порой чрезмерно изматывающие его, задачи, которые были возложены на него государственной властью в московский и петербургский периоды. То есть русский народ в глазах Булгакова замечателен как народ мужественный, освоивший дисциплину труда и терпения, способный к солидарному действию , — и всё это выпадет из национального характера в случае изъятия из него религиозных ориентиров, удерживающих его от погружения в саморазрушительную стихийность («татарщину»)¹³.

Булгаков выступал фактически как неославянофил, когда описывал отношение интеллигенции к национально-патриотической теме . Национальное чувство у революционной интеллигенции ослаблено тем, что она, будучи слишком преданной классовой марксистской доктрине, растворяет национальное в классовом. Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов этот дефицит национального самочувствия принял, как пишет Булгаков, «зловещее выражение»¹⁴. Вообще о родной истории интеллигенция не умеет мыслить широко. Она либо красит всю прошлую истории России в чёрный цвет, а её революционное будущее — в розовый; либо использует исторические примеры для пропаганды конкретных партийных доктрин. Того русского чувства, которое нашло своё художественное выражение в произведениях русской литературной классики, социальная мысль русской интеллигенции почти не обнаруживает. Этот недостаток национального мышления опасен тем, что интеллигенция не в состоянии заняться формулировкой, как бы сейчас сказали, национальной идеи . Волей-неволей она передаёт эту задачу в руки официальных государственных идеологов, по мнению Булгакова, не могущих предложить ничего, кроме вульгарного национализма¹⁵. Таким образом, основная проблема бытия интеллигенции в России, есть, по Булгакову, проблема перспектив русского патриотического и просвещённого западничества .

Критикуя же народную непросвещённость, Булгаков говорил одновременно и как славянофил, и как западник, подтверждая тем самым, что уже к началу XX века социальное мышление, концептуировавшее традиционные ценности, двигалось в направлении синтеза двух течений, которые в начале XIX века рассматривались как непримиримые крайности. Просвещение, по Булгакову, необходимо народу — но несёт ли ему западническая интеллигенция обещанное просвещение? Во-первых, народ, во многом не доросший до элементарной грамотности, возвыситься до уровня просвещения в настоящий момент просто не в состоянии. Во-вторых, под видом просвещения интеллигенция предлагает народу либо винегрет энциклопедических сведений, либо, опять-таки, свои узкопартийные доктрины¹⁶

И позднее критика интеллигенции русскими религиозными философами обязательно касалась темы западничества и славянофильства. Так, размышляя об истоках революции 1917 года, Ф.А. Степун предложил определить большевизм как «последнее слово» западнической интеллигенции¹⁷. На знамени этой интеллигенции было написано: свобода и Запад ; но её начинания, вопреки её чаяниям, привели к свободоненавистнической деспотии большевиков и к столь сильному дистанцированию советской России от Запада, что в ленинско-сталинские десятилетия нашу страну можно было принять, с существенными оговорками, скорее за Московию XVII века или за «раскрепощённую теократию Ивана IV», а не за европеизированную демократическую державу¹⁸. Те же социологические описания коммунистического режима, которые параллельно возникли на самом Западе, сделали публицистически-расхожим тезис о том, что в коммунизме воплотились наиболее характерные черты русской власти: примат государства над церковью, подавление идейного инакомыслия, имперский экспансионизм.

Степун предлагал сравнить те движущие силы, которые славянофилы и западники считали главными инструментами освобождения страны от крепостного права. С точки зрения славянофилов, крестьянству предстояло быть освобождённым царской властью. Западники были уверены, что крестьян освободит социальная революция. Формально прогнозы славянофилов подтвердились в первую очередь. Однако, анализируя характер этого освобождения, западники пришли к выводу, что оно состоялось не в интересах крестьянства, а в интересах помещиков. Дальнейшая пропаганда революционной интеллигенции шла по линии классовых противоречий, которые не исчезли и после крестьянской реформы. Средства же борьбы с этими противоречиями предлагались разные: от гуманитарно осмысленного «хождения в народ» до террористической практики.

Последующая коллизия 1917 года выразилась в том, что большевики, апеллируя к К. Марксу и утверждая, что октябрьская революция произошла строго по его «прописям», лишь внешним образом выступали как революционные западники . Но реального западного, в данном случае марксистского, содержания в их действиях, по мнению Степуна, было немного. Достаточно указать хотя бы на прогнозы К. Маркса и Ф. Энгельса о месторазвитии и главных импульсах мировой революции: произойти она должна в наиболее развитой промышленной стране (в Англии); пролетариат, свергший свою буржуазию в отдельной стране, фактически развязывает гражданскую войну в ней, а затем во всём мире; процесс неизбежно перетекает в мировую революцию , обещающую отмену классов как таковых (бесклассовое коммунистическое общество).

Отсюда видно, во-первых, что Россия в качестве базы мировой революции патриархами марксизма либо не рассматривалась вообще, либо, если судить по их переписке с российскими социал-демократами, рассматривалась в данном качестве с огромными сомнениями. Во-вторых, когда, взяв власть в октябре 1917-го, В.И. Ленин и большевики заявили, что вслед за революцией в России начнутся революции и в других странах мира, это их заверение, вопреки теории Маркса, не было удостоверено в интернациональном масштабе. Уже Г.В. Плеханов, возражая В.И. Ленину на «Апрельские тезисы», обнаружил их непоследовательность с точки зрения, прежде всего, марксистской историософии и теории развития производительных сил¹⁹. Степун же, обобщая взгляд Плеханова на большевиков, использовал такую формулу для обозначения взятия ими власти: «необоснованная политическая импровизация без прочного экономического фундамента»²° (что на языке более бесхитростной «политологии» может звучать как просто авантюра ).

То есть, совершенно неожиданным образом, к позаимствованным, плохо усвоенным западническим элементам в революции моментально присоединились далеко не славянофильские , а лишь условно говоря «почвеннические» — то есть национальные по происхождению, но антинациональные по содержанию бунтарские инстинкты , на что указывал в «Вехах» ещё Семён Франк, когда обнаружил, что русское народничество поглотило русский марксизм ²¹.

Другой участник «Вех», Николай Бердяев, в преемственном сборнику собрании статей «Из глубины» (1918) из этой антитезы вывел целую идейно-литературную экспликацию русской революции как революции антинациональной, творимой национальным образом²².

Ныне водители русской революции, — свидетельствовал философ, — поведали миру русский революционный мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в «буржуазной» тьме, свет с Востока. Этот русский революционный мессианизм был раскрыт Достоевским и понят им как негатив какого-то позитива, как извращённый апокалипсис, как вывернутый наизнанку положительный русский мессианизм, не революционный, а религиозный. Все герои «Бесов» в той или иной форме проповедуют русский революционный мессианизм, все они одержимы этой идеей… Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для неё не писан. Эти люди готовы истребить Россию во имя русского мессианизма ²³.

Остановившись на этой точке, мы видим, какую дистанцию проделало русское сознание. Христианский универсализм славянофилов основывался на идее свободного приобщения всех народов к абсолютным ценностям христианской религии; антихристианский тоталитаризм революционных радикалов подразумевал насильственное присоединение к относительным (классовым) ценностям атеистического социализма, приобретшего в конкретных условиях характерно русские максималистические черты. Революционное антизападничество по существу не было сходно со славянофильским, оно ниспровергало Запад, делая это на материалистических, а не на духовных основаниях. Но показательно, что современное постсоветское антизападничество легко вписывает в свой идейный арсенал антизападнические филиппики славянофилов, либо вовсе не подвергая рефлексии радикальный отказ народа от православной религиозности, без которой славянофилы подлинное бытие России не мыслили вообще, либо не выдвигая эту рефлексию на передний историософский план. Порой даже сама русская революция воспринимается такими идеологами «русского мира» как злокозненная инспирация иноверного Запада и русских западников-«предателей», между тем как волей либо неволей выполнявшие «директивы» этой революции, разрушительные для их собственной страны, русские люди, пошедшие за большевиками, считаются как ни в чём не бывало хранителями традиционных русских начал.

Поэтому бердяевская ретроспекция не представляет собой проходную ремарку, имеющую чисто исторический интерес. То, о чём писал русский философ, вовсе не ушло в прошлое, а является идеологической константой постсоветской современности вот уже более десяти лет, в то время как взгляды, подобные бердяевскому (а стало быть, и сохранённые в нём аспекты славянофильства), отторгающие надрыв революционного мессианизма, активно вытесняются этой идеологией. Когда это вытеснение было ещё достаточно робким, на идеологический крен, центрирующий отмеченный революционный мессианизм, обратил внимание политолог Александр Ципко:

…ни Николай Бердяев, ни Семён Франк, ни Пётр Струве, ни Иван Ильин, не страдали болезнью мессианизма, не были сторонниками особого русского пути, особых русских ценностей. Для всех них <…> было очевидно, что возрождение здоровой, сильной и независимой России необходимо начинать с очищения русского духа от большевизма, от осознания противоестественности и греховности марксистского коммунизма. Для них было очевидно, что это самоочищение, это выздоровление должно основываться на европейских ценностях свободной личности. Начинать освобождение России от коммунизма, предугадывал Иван Ильин, необходимо с возрождения «бережного отношения к человеческой личности: к её достоинству, к её свободе». И при этом, как они, наши русские мыслители, считали, не должно быть никакого самолюбования. Тем более, писал тот же Иван Ильин, в этот момент освобождения от коммунизма было бы нелепо менять прежний коммунистический мессианизм на новый, русофильский, было бы нелепо «ставить себе задачу русификации Запада» <…> «Чему же мы стали бы "обучать" Запад? Русский народ должен думать о своих собственных недостатках и пороках, о своём духовном возрождении, укреплении и расцвете, а не о том, как бы ему навязывать искажённое "русскоподобие"…”

Нынешняя идеологическая ситуация [в России] отличается тем, что она пытается вывести и политику, и изучение общественной истории <…> за скобки европейской христианской морали. Все нынешние русские» проекты на самом деле являются «красными», ибо они строятся на отрицании европейских ценностей, ставящих во главу угла счастье и свободу каждой человеческой личности, ибо лежащая в их основе идея мессианизма выводит за рамки морали и политику, и быт, и жизнь людей²⁴.

Примечания:

1. Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. М., 1997. С. 62.

2. Там же. С. 40–41.

3. Там же. С. 38.

4. Там же. С. 42.

5. Там же. С. 42–43.

6. Там же. С. 64.

7. Цит. Там же. С. 69.

8. Гершензон М.О. Творческое самосознание // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции / Вступ. ст. А. А. Тесли. М., 2017. С. 126.

9. Изгоев А.С. Об интеллигентной молодёжи // Вехи. С. 144–147.

10. Кистяковский Б.А. В защиту права (интеллигенция и правосознание) // Вехи. С. 183, 188–191, 193–194.

11. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. С. 38.

12. Там же. С. 51–52.

13. Там же. С. 93, 96.

14. Там же. С. 90.

15. Там же. С. 91–92. Булгаков не называет открыто те проявления прямого антипатриотизма, которые он обнаружил у интеллигенции в описываемое время, «чтобы не растравлять <…> жгучих и болезненных воспоминаний». Но, спустя почти век после «Вех», ту же болезнь вынужден был диагностировать А.И. Солженицын, вскрывая подлинный провал национального чувства в «ликованиях русского образованного общества при русских поражениях под Мукденом и в Цусиме (петербургские студенты слали микадо поздравительные телеграммы)»; и, далее, цитируя другого известного «веховца»: «…[в петербургкой газете “Слово”] была статья “Интеллигенция и национальное лицо” — уже в названии мы видим, что эти два явления застигнуты автором в противостоянии. [П. Б.] Струве писал: “Не пристало нам хитрить [с русским национальным чувством] и прятать наше лицо… Я, и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства…” …Однако: стыдились. Десятилетиями. Именно под сенью империи — стеснялись, стыдились русские интеллигенты называть и даже сознавать себя отчётливо “русскими”». (Солженицын А.И. Россия в обвале. 3-е изд. М., 2009. С. 129–130).

16. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 95.

17. См.: Степун Ф. А. Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции (1959) // Ф.А. Степун. Избранные труды / Сост., вступ. ст. и коммент. К.А. Соловьёва. М., 2010. С. 511.

18. Там же. С. 522.

19. «…спрашивается, как обстоит дело с капитализмом в России? Имеем ли мы основание утверждать, что его песенка у нас спета, то есть, что он достиг той высшей ступени, на которой он уже не способствует развитию производительных сил страны, а, наоборот, препятствует ему?.. Россия страдает не только от того, что в ней есть капитализм, но также и оттого, что в ней недостаточно развит капиталистический способ производства. И этой неоспоримой истины никогда ещё не оспаривал никто из русских людей, называющих себя марксистами. Если бы нужно было ей новое подтверждение, то его можно было бы почерпнуть из опыта нынешней войны, показавшей, как сильно рискует такое экономически отсталое государство, как Россия, сделаться предметом беспощадной эксплуатации со стороны такого экономически развитого государства, как Германия. Если это так, то совершенно ясно, что о социалистическом перевороте не могут говорить у нас люди, хоть немного усвоившие учение Маркса» (Плеханов Г.В. О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен // Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами её руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка / Сост. Д.С. Анин. М., 1991. С. 176). В ответ на это, Ленин, в своём характерном полемическом стиле, провозгласил главного марксистского теоретика «бывшим марксистом», «ренегатом марксизма», «лжемарксистом», «опошлителем и извратителем марксизма», «невежественным человеком»; наградил его бранными кличками «социал-шовиниста», «социал-патриота», «горе-социалиста» и — не раз! — предателя социализма; отпустил реплику о «бешено-шовинистических, клеветнически-грязных, погромом пахнущих приёмах Плеханова»; наконец, изобличил его позицию как «мелкобуржуазный, оппортунистический “социал-демократизм”» и даже как «прикрытие грабительской политики Николая II»… (см.: Ленин В.И. Письма из далека. Письмо 1. Первый этап первой революции // В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1969. Т. 31. С. 22; Он же. Прощальное письмо к швейцарским рабочим // Там же. С. 90; Он же. Доклад на собрании большевиков – участников всероссийского совещания советов рабочих и солдатских депутатов 4 (17) апреля 1917 г. // Там же. С. 112; Он же. О задачах пролетариата в данной революции // Там же. С. 118; Он же. Письма о тактике. Письмо 1. Оценка момента // Там же. С. 138; Он же. О двоевластии // Там же. С. 146; Он же. Задачи пролетариата в нашей революции. Проект платформы пролетарской партии // Там же. С. 163–164, 180; Он же. По стопам «Русской воли» // Там же. С. 216; Он же. Союз лжи // Там же. С. 217, 220; Он же. Доклад о текущем моменте и об отношении к Временному правительству 14 (27) апреля на Петроградской общегородской конференции РСДРП(б) 14-22 апреля (27 апреля-5 мая) 1917 г. // Там же. С. 245 и др.)

20. Степун Ф.А. Указ. соч. С. 505.

21. Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. С. 271.

22. Бердяев Н.А. Духи русской революции // Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 2016. С. 55.

23. Там же. С. 72.

24. Ципко А. Снова «Красный проект»? [Электронный документ] // Литературная газета. 2008. 25 июня. URL: https://lgz.ru/article/N26--6178--2008-06-25-/Snova-%C2%ABKrasn%D1%8By-pro%D0%B5kt%C2%BB_4846/ (дата обращения: 17.12.2019).

Печатная версия журнала "Посев"

Оставить отзыв
Другие статьи
Другие выпуски
Заказать звонок